***
Уилл захотел увидеть того, кто чуть не прикончил его всего двадцать минут назад. Никто этому препятствовать не стал, и никто его никуда не торопил. Тифон был тоже роста дай боже, размеров его не умаляло даже то, что сейчас он был мёртв и лежал у ног Уилла. Стоило посмотреть в чёрное лицо Тифона с широко распахнутыми, блестящими даже по смерти, словно нефть, глазами, как стало понятным: это он сидел во «Всем плевать» и ждал, когда распоясавшиеся пьянчуги, Фредерика и Уилл, выйдут вон, сунувшись в пасть чудовища. Ото лба и дальше волосы Тифона были сбриты одним ровным и гладким росчерком. Сбоку подошла Алана Блум и, как за той водилось, близко произнесла: — С его смертью Тартар многое потерял. Тифон был артистичен и музыкален. — Тартар? — дошло до Уилла. — Он из Эреба? Алана обернулась к Уиллу лицом, явив себя застывшей и сосредоточенной маской, объяснила: — Так повелось, что нелюбимые дети олимпийцев находили приют (всё глубоко иронично, конечно) в мрачном царстве Гадеса. Он великодушен в этом отношении, позволяя чудовищам быть самими собою, не терзая их презрением и упрёками. Тифон не был исключением. Гера прижила его опрометчиво и отказалась показать богам. Как известно, нелюбимое, особенно не любимое, дитя будет хвататься за любой шанс, чтобы заслужить благодарность и признание родителя. Тифон выбрал желание матери, забыв милость Гадеса. Сможешь ли ты винить его за это? — глаза Гипноса Аланы Блум стеклянно и равнодушно переливались в неверном свете далёких прожекторов, освещающих парковку. Уилл не стал отвечать на вопрос, ответа не требующего, а вместо этого спросил: — Ты сейчас работаешь? — Да. Видишь ли, здесь лежит чудовище из преисподней, у которого до сих пор от подмышек — океанический спрут. А задушил его трёхглавый цербер, после того как Танатос, Смерть, срезал кописом прядь его волос, вынося приговор. И тут, около тут, чему ты верно удивился чуть ранее, несвоевременная ночь, в то время как в Балтиморе всё ещё солнечный майский предвечер. И всё остальное, что ты можешь прибавить, которое тоже окажется не лезущим ни в какие ворота представления человека о его реальности. Так что мне приходится контролировать ближайший квартал, влияя на людей и отводя им глаза. Уилл ещё с минуту стоял над задушенным трёхдюймовыми клыками Тифоном, чьи тентакли постепенно втягивались мёртвым телом, становясь уже отдалённо похожими на ноги, даже в брюках и туфлях. Было понятным, что Уилл чувствовал на шее струну одного из щупалец. Вернувшись под бок к Лектеру, Уилл ощутил, как слева приблизилась Гелиос, потому что идти с нею рядом было по-калифорнийски жарко. «Вот так должна выглядеть горячая штучка», — подумал он, но вслух ничего не сказал. Чуть погодя Гелиос заговорила: — Ты хочешь спросить меня о чём-нибудь, сладкий? Уилл вдруг поймал себя на том, что глупо улыбается после «сладкий», что верит в то, что он «сладкий», и что (Да как так-то?) трезв как стекло. — Ты… вы не видите. — Не вижу. Сетчатка человеческих глаз не справляется с моею радиацией. Я всегда рождалась уже слепой, — Гелиос, тем не менее, шла по ночному тротуару уверенно, покачиваясь на золочёных высоких босоножках, не попадая ни в одну рытвину и трещину в асфальте. — Но вы как-то видите? — повернулся к Солнцу Уилл, любуясь космической красотой в открытую. — Всех насквозь, — широко улыбнулась та. — А про Сауз-Президент-Стрит правда? То, что сказала Фредди? — Полностью. Я шлюха. Кстати, мой бордель недалеко отсюда. Но я тебя не приглашаю по вполне понятным причинам, — ласково извинилась Гелиос. Понятная причина обняла Уилла по талии той же рукой, в которой до сих пор сжимала пустой поводок. — Зачем? То есть, я хочу сказать, почему? — Может, потому что я горячая штучка? Уилл покраснел в темноте. А за спиною у него заворчал несущий в руках Фредерику Танатос. — Ты всё выяснил? — спросила Гелиос. — Почему так темно? На моих часах было не позднее шести вечера, когда Фредди и я вышли из «Всем плевать». — Доктор Лектер нашёл меня и попросил изолировать мой свет над всем Иннер-Харбор. — Зачем? — Уилл посмотрел на Лектера. — Затем, чтобы цербер смог ступить на землю раньше и во всей своей силе, нежели естественная ночь позволит ему сделать это. Затем, чтобы и доктор Блум смогла увеличить зону беспамятства. И затем, чтобы можно было спасти тебя. Видишь ли, тьма усиливает потенциал обитателей мрачного царства. Даёт им возможность проявиться здесь. — Но Тифон, увязавшийся за мною, тоже проявил свою чудовищную сторону в отсутствии твоего света. — Верно подмечено. Ты сообразительный мальчик. — Я что, был приманкой? — осенило Уилла так, что он задёргался в руке Лектера, на что тот тоже рукой дёрнул и заставил утихнуть. — Эй, сдаётся мне, кое-кто был так непослушен и неосмотрителен, что вышел из безопасного дома и сунулся в тёмный волчий лес? — прошептала Гелиос Уиллу на ухо, жаром дыхания развевая его волосы у виска и над израненной шеей. — Твой бог был вынужден реагировать на созданные тобой и Герой обстоятельства, объединив возможности: убрал угрозу, предателя и спас, раз уж ты сам высунул белый пушистый хвостик из норки, тебя, сладкий зайчик. Уилл глубоко вдохнул и выдохнул.***
У Уилла не было иллюзий на тот счёт, что после всех событий сегодняшнего дня ему удастся отделаться простым нареканием. Но, тем не менее, он не был готов отхватить хорошую такую пощёчину, стоило очутиться дома. Сразу после удара он почувствовал и стыд, и злость, и обиду, и желание разреветься от усталости, околосмертных мук и переживаний. Кроме всего, ударил Лектер так хлёстко и больно, что, казалось, вся левая сторона лица Уилла умерла, потому что сначала он её даже не ощущал, а потом по коже пролилось кипятком и кровь навязчиво под той запульсировала. Уилл устоял, но его развернуло на месте. А пока он пытался заставить себя смотреть в обозлённые глаза Лектера и его застывшее лицо, тот спросил, укладывая собачий поводок со звякнувшим карабином на журнальный стол: — Скажи мне, Уилл, почему я это сделал? Уилл знал, почему Лектер это сделал, но ответ, упрямый и брыкучий, остановился в горле, не желая быть произнесённым. Детское упрямство, игнорирующее кристально ясный факт, что Уилл действительно повёл себя неправильно, заставило его зыркнуть зло и неосмотрительно ляпнуть: — Ты был отстранён и холоден со мною все предыдущие дни. И я хотел развеяться. Я могу, просто по-человечески могу пойти и сделать, что мне хочется, а не сидеть в четырёх стенах, боясь каждого шороха. То, что говорит глупости, Уилл и сам понимал, как никто. — По-человечески? — осатанел Лектер, оказываясь рядом и зацепив волосы Уилла с затылка пятернёй. — По-человечески? В тебе маленькая неопытная богиня, которую жаждет убрать из любого доступного нам мира богиня верховная: коварная, жестокая и беспринципная. Ты обязан сидеть в четырёх стенах, потому что я тебе сказал об этом. Уиллу показалось, что он стал абсолютно жёстким и нечувствительным во всём теле, потому что эпицентр ощущений находился выше шеи: сама она, щека, затылок — всё горело от ужаса и боли. Нужно было сдаваться. Поэтому он, вытягиваясь на носках вслед за удерживающей рукой, закрыл глаза и сказал: — Прости. Прости меня. Лектер бросил его в диванные подушки, отошёл, отвернулся и остановился у посветлевшего тёплым и настоящим вечерним светом окна.***
Аполлон Брайана Зеллера с нескрываемым облегчение закрыл за собою дверь, для верности постояв привалившись к той лопатками. Было понятным, почему у него такой вид: по выстриженной лужайке дома на Эреб-Авеню, исследуя кусты голубых гортензий и рыча на проходивших по-за ту сторону забора пешеходов, рыскал цербер. И Брайан, пользуясь божественным зрением, видел три пёсьи башки вместо одной и змеиное жабо под строгим ошейником, в то время как смертные с опаской проходили мимо всего лишь крупного добермана. И пускай Ганнибал вышел Брайана встретить, тот всё равно церберу не доверял. Так что оказаться внутри дома доктора Лектера было для Брайана облегчением. — Привет, Брай, — сказал Уилл, стараясь именно сказать, а не, следуя эмоциям, буркнуть. — Привет, Уилл. Дай-ка на тебя взглянуть, — Брайан опустился рядом и жестом ладони попросил поднять подбородок. Уилл подчинился. — Уф, — сморщил Брайан нос, — старый добрый сепсис и, похоже, потенциальный столбняк. — Столбняк? — не поверил Уилл. — Это в худшем случае. Видишь ли, Тифон… — тут Брайан поддался сугубо медицинской брезгливости ко всему нестерильному или таковым могущему быть и характерно повёл плечами, но продолжил, — живёт, прошу прощения, жил в Тартаре. Это самое дно. Во всех смыслах, включающих и эволюционное отставание. Плюс антисанитария. Если буквально, то ползал тентаклями по собственному дерьму. — Достаточно, — огрызнулся Уилл. — Про патогенность микрофлоры я и сам вспомню. Просто убери это из меня, особенно, если есть столбняк. — За тем я и здесь, — почёл за лучшее согласиться Брайан и обеими ладонями аккуратно и точно обнял шею Уилла. — Боже, что это? — выдохнул тот, невольно начиная улыбаться. Жжение и тянущие судороги в шее пропали, и наступила полная сенсорная тишина. — У меня диметилфенил вместо крови, — самодовольно подсказал Аполлон Брайана Зеллера. — Тем я и хорош: любая телесная боль со мною остаётся в прошлом. Потому что кто тут главврач поликлиники Олимпа? В другой ситуации Уилл бы его одёрнул, но теперь был очарован божественностью Брайана и чертовски благодарен. Тем временем, что совершенно не вязалось с легкомысленным и самодовольным трёпом, Брайан пристально осмотрел и ушибленную розовую щёку Уилла. — Потрясающе, как это чудовище не свернуло тебе твою очаровательную кудрявую головку, — ласково заметил он. — Ты же про Тифона? — тихо спросил Уилл. — Я про Тифона. А ты про кого? — в тон ему откликнулся Брайан. Уилл, будучи под расслабляющей, анестезирующей волной, сокрушённо улыбнулся и, опять же под воздействием волны, протянул руку, намереваясь в благодарность за понимание пожать Брайану локоть. — Нет, — сказал тот. — Не делай этого. — Не благодарить? — Не трогай меня. Вообще никого больше не трогай. Понял? Завязывай с этим. Уилл нахмурился и заёрзал в лечащих ладонях. Брайан сжалился: — Слушай, я живу той жизнью, которая меня абсолютно устраивает. Всем устраивает, за исключением незначительных нюансов. Одного нюанса. Но только одного. — Какого? — Ненавижу суши. — Ты же сам на прошлой неделе заказывал суши. Мне Джимми сказал, — удивился Уилл. — Я вообще их каждую неделю заказываю. — И ненавидишь. — Ненавижу. Джимми любит. Ради него терплю. Но в остальном у меня всё отлично. Работа, здоровье, с Джимми порядок. Знаешь, мы даже дошли до того этапа в отношениях, чтобы взять на усыновление ребёнка. И вот сейчас, Уилл, мне совсем никуда не уткнулось огрести дерьма за то, что ты меня (Что ты там хотел этим выразить — роли не играет.) потрогал. Коснулся, дотронулся, задел, погладил. А я этого не пресёк. Уилл, возможно, пострадал от удушения тентаклей сильнее, чем то казалось ему поначалу, потому что секунд десять пялился в полном понятийном идиотизме. Потом же до него дошло. Дошло вместе с тем, что то, чего не хотел спровоцировать Брайан, сидело футах в десяти, заняв кресло и закинув ногу на ногу. Гадес доктора Ганнибала Лектера одним своим присутствием, положив на известную за ним привычку быть приятным собеседником, молча и однозначно контролировал ситуацию. До Уилла дошло ещё и то, что десять футов — это достаточно близко, чтобы вежливое предупреждение Брайана оказалось слышным для Лектера. В памяти всплыла реплика Фредерики: «Слушай, я в душе не ведаю, как он понимает слово любовь». А понимал ли Уилл? И понимала ли Персефона Уилла Грэма, как на самом деле любит Гадес, если любит, и на что может быть способен с объектом этой своей любви? Знала ли она его близко или попалась в другую, совершенно замаскированную ловушку, запрятанную почище атеистического парадокса, своих девичьих заблуждений в отношении бога мрачного царства? Тем временем Брайан руки убрал. — Всё, теперь ты как новенький. Твои шея и иммунитет. Прости, но с лицом делать ничего не буду. — Спасибо, Брай, — вздохнул Уилл. — Спасибо, мистер Зеллер, — поднялся Ганнибал. — Я у вас в неоплатном долгу. — Нет, не в неоплатном долгу. Просто проводите меня до вашей кованой калитки, и мы в расчёте.