«Яблочко», — язвительно и сам себе подумал Лектер, пока наблюдал за сидящим на крыльце Уиллом. Не просто наблюдал, а тайком. От недостойности ситуации внутри всё клокотало и восставало, но действовать как-то иначе он не решился. Гнев, вызванный своеволием Уилла, давно сошёл на нет, и достающее чувство вот-вот грозящей случиться катастрофы прошло, потому что всё сложилось как нельзя к лучшему. Доктор Лектер снова, и как всегда, смог выйти победителем из патовой ситуации. Вот только вполне ожидаемое чувство удовлетворения было отравлено. Всё потому что Уилл сейчас был не рядом, а вышел вон из дома и сидел на ступенях, предпочитая общество бессловесной твари. А доктор Лектер в собственном доме, сам себе указ, властитель мрачного царства, стоял тайно, вслушиваясь в каждое обращённое ко псу слово, что можно было расслышать из-под не до конца опущенной оконной створы.
Яблочком Уилл звал левую собачью голову, ту самую, что задушила Тифона. Правая была Уинстоном. К средней Уилл по имени не обращался, но Лектер был уверен, что у той имя тоже было. Уилл откинулся на собачье тело, словно в кресле, навалясь, и предлагал церберу слайсы из маринованной мраморной говядины. Тот обнюхивал, но не прельщался, а отворачивал морды, в конце концов положив их на доски, и только смотрел на Уилла снизу вверх, по-собачьи сообразительно двигая бровями. Иногда морды поднимались, провожая прохожих в темноте ранней майской ночи, и, теряя интерес, укладывались обратно.
— Да что вы едите, хотел бы я знать, в Эребе? Ну, кроме Гекаты, конечно. Пожираете эмоции смертельной тоски и страха? — нахмурился Уилл, разочарованно оставляя попытки скормить Яблочку мраморную говядину, вынесенную из кухни. — Там же нет ничего живого.
Цербер чуть сдвинулся и лёг мордой Яблочка же уже на опущенную ладонь Уилла. Чёрные аспиды в загривке пса молчали и, плотно прижавшись, почти сливались с шерстью.
После признания Ареса Беверли Катц Лектер звонил Уиллу, но тот не брал трубку. Приехав домой и спустившись в Эреб, Лектер понял почему. Сотовый лежал там же, где Уилл оставил раскрытую, исписанную матрицами тетрадь: на столе в его комнате. Самого Уилла не было. Зато вокруг дома васильковым полем (голубели глаза) стояли церберы и гулко ворчали. Один даже взобрался на крыльцо. Теперь уже понятно, что то был Яблочко-Уинстон. А стоило Гадесу выйти к пёсьей стае, как ворчание распустилось настойчивым и побуждающим лаем.
Танатос, стоило сформировать мысль о необходимости его рядом, появился на тротуаре, перемахнул забор и встал рядом с заходящимся в лае Яблочком-Уинстоном. После короткого распоряжения Смерть пропал, отправившись за Гелиос. А Гадес снял с крючка ошейник и поводок, надел на цербера и ввёл в дом, чтобы выйти уже в Балтиморе. Случалось, что и прежде псы выходили на землю из мрачного царства, но то происходило преимущественно вечером, а чаще ночью. Проявить же свой потенциал тем более они могли лишь во тьме. Так что как только свет Солнца стал сдавать в интенсивности, Яблочко-Уинстон пришёл в нетерпеливое собачье возбуждение. Искать Уилла для него становилось смыслом собачьего существования. Так что именно он, чувствуя Уилла по крови, встал на след, нашёл «Всем плевать» и, страдая от нетерпения, уселся у ног вышедшего из «бентли» Гадеса, позволяя снова защёлкнуть карабин в металлическом кольце ошейника.
Алана Блум появилась минутой позже, тоже вышла из автомобиля и встала рядом. Дождалась первого, кто решил зайти в паб, оседлала его сознание и чужим взором увидела, что Уилл и Фредерика весьма весело проводят время. Она не стала размениваться на комментарии, ограничившись ёмким «смертельно пьяны», покинула сознание ничего не подозревавшего работяги и занялась изменением картины видимого восприятия вообще всех людей, кто находился в Иннер-Харбор.
Танатос вывернул из-за угла вместе с Гелиос. Та, похоже, пришла прямиком с поприща, потому что одета была откровенно, а на взгляд Гадеса Ганнибала Лектера, даже вызывающе.
«Его и в самом деле нет на месте. Тартар пуст», — сказал Танатос, успевший быть в нескольких местах одновременно.
Лектер кивнул.
Гелиос тем временем совершенно нейтрализовала свой свет. Фотодатчики заставили фонари загореться. И в этом свете все пятеро увидели, как двери «Всем плевать» в очередной раз раскрылись и выпустили Уилла и Фредерику. Ноги у той слишком охотно сгибались в коленках и выписывали шпильками, норовя её опрокинуть. А Уилл, даже в состоянии перепоя, оставался рыцарем и Фредерику поддерживал. Уж ему-то точно казалось, что так. Оба, собравшись, поволоклись к парковке, совершенно не замечая Гадеса, цербера, Гипноса, Танатоса и даже восхитительно блистающую Гелиос.
«Прелестный мальчик у вас, доктор Лектер, что видно даже без близкого знакомства. Но вот выбирать себе компанию он, похоже, совсем не умеет, — вскользь недопохвалила Гелиос. — Мисс Лаундс весьма дерзкий и сумасбродный бог. Могу заявить по собственному опыту».
Танатос покосился на Солнце.
«Купидон частый и настырный гость на Сауз-Президент-Стрит. Ей доставляет неприкрытое удовольствие жестоко играться с клиентами, влюбляя тех в девочек, что совершенно лишнее. Ревнивые и мучимые чувством собственности мужчины чуть ли не еженедельно устраивают драки и поножовщины. Полицейский «форд» круглосуточно дежурит около борделя».
Полминуты спустя вслед за Уиллом и Фредерикой из «Всем плевать» вышел Тифон и стал их нагонять.
«Чем она его прельстила, господин? — спросил Танатос. — Посулила дружбу и любовь всего Олимпа?»
«Просто немного своей любви, материнской», — обронил Лектер.
«Пообещала наконец-то быть ему мамочкой», — горько опустила уголки алых губ Гелиос.
«А в результате он для Геры всего лишь пёсья сыть», — вынес приговор Танатос и вытянул копис.
Тифон напал.
Лектер вполне себе сносно перенёс тот факт, что Купидон, получив по затылку ороговевшим навершием тифонова тентакля, брякнулась вниз и отключилась. Но когда тот принялся душить Уилла, Лектеру показалось, что он словно бы растроился. Часть его осталась на месте, наблюдая и координируя; треть овладела Танатосом, и это именно она взмахнула кописом, обривая Тифону лоб; а ещё треть стала псом и, как только прядь волос Тифона была отнята, вцепилась ему в человеческое, в отличие от спрутоподобного туловища, горло, душа с такой яростью, что шейные позвонки разорвали Тифону дыхательное горло изнутри даже раньше, нежели тот сообразил, что его самого схватили. Но сам же Лектер только продолжал наблюдать, в то время как Танатос и цербер приканчивали чудовище. Вынул смартфон и отправил Брайану Зеллеру сообщение с просьбой быть на Эреб-Авеню через пару часов, потому что о ранах Уилла следовало позаботиться. Тем временем Гелиос освободила Уилла от мёртвого тентакля, почти безуспешно пытаясь унять лезущего лизаться цербера.
На протяжении всей волокиты, начиная с в открытую проявленной Герой агрессии и до момента, как Ганнибал встал над лежащим на асфальте Уиллом, он не потерял ни грана самообладания, но то разом его покинуло, стоило остаться с Уиллом наедине. Осознание, что он, не приди в голову Аресу Беверли Катц выдать предпринятые матерью шаги, вот уже теперь бы имел на руках труп Уилла, а через несколько земных дней его безгласую душу, пьющую из Леты, вышибло из колеи, лишив выдержки. А осознание, что этих, смотрящих на него с опаской и надеждой на послабление глаз, высокого и по-человечески слабого, но такого любимого тела не было бы; как и не было бы больше ни одной выматывающей, но всегда желанной ночи, а Эреб бы лишился своей царицы, своего сердца и непролазных пассифлор, взбесило. И вот тогда оно, это самообладание, Гадесу Ганнибала Лектера изменило. Он ударил Уилла.
Всё это привело к тому, что тот, не желая или боясь впредь оставаться с Лектером наедине, почти под принуждением наскоро поел в кухне, потом заперся в ванной, а потом ушёл к псу. И в конце концов, обняв рукою и ладонью накрыв единственную безымянную голову между острых высоких ушей, на цербере уснул. Включённый над крыльцом ртутный фонарь делал шкуру пса и волосы Уилла смоляными, а кожу его рук и шеи белоснежной.
Ганнибал вышел и смотрел на спящего Уилла, на щеке которого тёмным, лиловым пятном оставался след от пощёчины, и на открывшего глаза Яблочко-Уинстона. Потом поднял мальчика на руки, чтобы нести в дом.
Цербер по-собачьи, не размыкая пасти и сожалея, заскулил.
***
Маленьким Уилл никогда не оказывался в такой приятной и безопасной ситуации, которая, к счастью, с большинством детей всё же случалась. Его, под вечер застигнутого сном у телевизора или на полу в гостиной за чтением, не брали на руки ни мать, ни отец и не уносили в постель с уже отдёрнутым одеялом и батареей кудлатых тряпочных зверей, что жили в ней с целью составить компанию спящему мальчику. Потому что отбой в приюте заставал всех по расписанию бодрствующими и способными успеть лечь в постель самостоятельно, почистив перед тем зубы. И Уилл не то чтобы сожалел обо всём, чего с ним не происходило, но на что он имел святое детское право. Нет. Он очень хорошо понимал, что, как бы то ни звучало крамольно, его судьба была милосердной: Муниципальный сиротский приют города Кантосвилля был неплохим, а кроме доброй мисс Шо, на кухне работал всегда казавшийся излишне старым из-за страсти к алкоголю мистер Эмис, который, все знали, хоть и страшный матерщинник, но всегда оставит в опустевшей к отбою столовой противень с лишним выпеченным пирогом, уже порезанным на куски. А рядом — галлон молока, которое приходилось пить прямо из горлышка, потому что стаканов Эмис не оставлял. Тот был ирландцем и считал, что все местные фейри нуждаются в ночном угощении. Само собою, фейри всё съедали подчистую. И Уилл знал, что есть семьи, где дети, рождённые их же родителями, не были в безопасности. Так что ему, действительно, везло по возможному максимуму. Но никто, бережно и надёжно прижав к груди, не уносил его спящим в кровать. И Уилл лишь смутно подозревал, что лишён львиной доли детских приятностей.
А когда такое всё же случилось, он спал крепко, разморённый нутряным синим пламенем собачьего бока, измотанный пьянкой, нападением Тифона, гневом Лектера и божественной анестезией рук Аполлона Брайана Зеллера. И он не чувствовал, как его подняли, прижали, унесли в Эреб и до кровати, в которую и опустили, накрыв одеялом. И он не знал, что уже глубокой ночью Лектер снова пришёл в его комнату и стоял, задумчиво рассматривая подтянувшего колени и свернувшегося клубком Уилла. Пришёл, потому что столкнулся с непониманием: как продолжать спать в своей постели одному. Несколько недель с Уиллом расповадили, расслабили и обнадёжили так, что физическое его отсутствие в постели сегодня было некомфортным, тоскливым и тянуло по всем признакам на зависимость. Уилл, напрыгавшись, засыпал рядом, как падал, а потом всю ночь лез на тепло, закидывая руки и ноги на божественные грудь и бёдра. Совершенно предсказуемо в скором времени согреваясь, начинал толкаться и загонял Лектера в самый край. Это на его-то огромном и прежде бескрайнем ложе. А край, как оказалось, был. И если поначалу Лектеру казалось, что он ни в какую не научится спать с Уиллом, потому что в принципе не делил своей постели с кем-то, то сегодня ночью оказалось, что он не может уснуть без так прежде досаждавшей ему, преданной и непрекращающейся атаки подростковых локтей и коленей. Сдавшись глубокой ночью, Ганнибал пришёл к Уиллу, не имея чёткой цели, но, вероятно, желая убедиться: а спит ли тот так же тревожно? Но Уилл спал тихо, почти недвижимо, собрав вкруг себя гнездовье из тёмного сатина и засыпавшись с лица уже хорошо так одлинневшими волосами.
***
Проснувшись утром, Уилл понял, что щека болит, только если на неё надавить, и что голоден, потому что из-за всецело его упрямства ужин накануне был скудным, а недоетое он унёс церберу.
Уилл знал, что в это время Лектер в балтиморской кухне должен делать завтрак. «На двоих» — как тот любил акцентировать. Уиллу акцент нравился, потому что в приюте завтраки были только оравой, а для Лектера прежде в одиночку. Так что акцент обозначал новое для обоих. Но прежде чем выйти в балтиморский дом, Уилл, как был в пижаме и босиком, вышел в Эреб. Потусторонняя тьма на полном серьёзе полезла ласкаться, захлёстывая клубящимися петлями щиколотки. Уилл дошёл до забора, ухватился сквозь пассифлору за кованые прутья и только собрался звать, как Танатос, складывая драконьи чёрно-алые крылья, встал перед ним.
— Моя госпожа.
Уилл весело фыркнул носом, не размыкая губ, следом сказал:
— Что ты там делал?
Смерть повёл бровями, не до конца понимая.
— У борделя на Сауз-Президент-Стрит. Фредди…
Танатос утробно выдохнул, смиряя раздражение, и непроизвольно сжал кулаки.
Уилл терпеливо смотрел, как Смерть борется с сожалением и исполнительностью. Исполнительность перед волей Гадеса и Персефоны победила сожаление о том, что Купидон не полощется, как страстно хотелось Танатосу, во Флегетоне. Наконец Смерть ответил:
— Вообще-то, меня никто не должен был видеть у борделя: ни бог, ни человек, ни исчадие. Я был очень осторожен.
— Выходит, что не совсем, потому что Фредди тебя видела. И не раз. Ты что, и в самом деле влюблён в Солнце?
— Нет, — с неким сожалением качнул головою Танатос, — ночь и мрак породили меня с металлическим сердцем. Я не могу чувствовать, а тем более любовь. Просто Гелиос красивая. Красивее всего, что можно вообразить.
— То есть она для тебя «не мрак» и ты находишь это красивым? — уточнил Уилл.
— Да, — согласился Танатос.
— А ты бы… хотел уметь чувствовать?
— Нельзя родиться дважды. Со мною это уже случилось, и я рождён с сердцем из…
— …металла, я помню, — нетерпеливо качнулся от забора Уилл и снова подтянулся ближе. А потом, абсолютно сам не разбираясь до конца, что это на него нашло, вытянул голую руку и ухватил Смерть за шею, над ключицей, стараясь вцепиться выпущенными когтями в не защищённую бронёю кожу. Потянул рывком к себе.
Танатос, опешивший донельзя и помнящий, что Персефона Уилла Грэма неприкосновенна, не посмел хоть как-то пресечь странный её порыв. Качнулся навстречу и понял, что та, прижавшись ртом, разжала губами уже его губы и выдохнула. Вдох её врезался Смерти в нёбо, мгновенно проскользнул в горло и когтисто свернулся у металлической сердцевины, выжидая и затаясь.
Уилл, отходя, выпустил и Смерть, и забор.
Танатос, освободившись, тут же пропал.
Ухватив сам себя за ухо и растерев то пальцами, Уилл пришёл к мысли, что стоит просто подождать.
А Лектер и в самом деле был там, где Уилл предполагал его найти. Поэтому Уилл подошёл со спины, обнял по груди и за талию, чувствуя под ладонями шёлковый кашемир домашнего тонкого пуловера, прижался и удовлетворённо выдохнул. От вчерашнего настроения не осталось и следа.
— Привет, — сказал Уилл, касаясь губами лопатки под нагревшимся кашемиром. — Я так голоден, что могу грызть камни.
— Очень гиперболизированно, — откликнулся Лектер, за запястье стаскивая Уилла под глаза. — Мир?
— Я подумал, что он нам необходим. И решил начать с себя. Потому что тот, кто первым идёт навстречу, всегда мудрее.
Лектер отвернулся и облизнулся в улыбке:
— Какая очаровательная женская черта: сдаться, но при этом самоутвердиться. Ты же не дал мне шанса пойти навстречу первым.
— А ты хотел?
Лектер сделал движение головой и глазами вверх и за спину, намекая на накрытую к завтраку кухонную стойку.
Уилл выглянул из-за его плеча и снова вернулся:
— Эклеры.
— Да.
— С масляным кремом.
— Да.
— Ты грязно играешь.
— Только когда на карту поставлено всё.
Уилл, как совсем недавно, хмыкнул смешком, выбрался из рук и уселся, ставя всю тарелку с пирожными только перед собою. От него не укрылось, как пристально обсмотрели его лицо, но есть хотелось сильнее, чем договариваться о допустимом. Поэтому Уилл ел, а Лектер на него смотрел.
— Я хотел пригласить тебя любоваться Флегетоном. Водопад — захватывающее зрелище.
— Пикник? — уточнил Уилл, стараясь пить из чашки так, чтобы сёрпать, но негромко, хотя эклеры мешали.
— Если угодно.
— Когда?
— Я закончу приём рано, до четырёх часов. Сегодня?
— Хорошо, — согласился Уилл и всё же сёрпнул. Громко.
