02. МИРОСЛАВА / "Мотылёк"
29 октября 2020 г. в 10:17
Примечания:
Автор - Ragness.
Июльской ночью в глуши Хабаровской области душно и жарко, хотя солнце уже давно зашло. Воздух не спешит остывать, оставаясь тяжёлым, липким, как кисель. Но в пшеничном поле можно ощутить иллюзию свежести, ведь над головой — огромное звёздное небо, а вокруг — ни души.
Слава бредёт по полю, пшеничные колосья достают ему до плеч — он в свои тринадцать успел вытянуться чуть ли не на голову выше сверстников, но и лето выдалось жарким и влажным, прямо раздолье для зерновых.
Руки и оголённые плечи слегка покалывает острыми колосьями, и Слава торопится побыстрее пересечь раскидистое поле. Ведущий его мотылёк тоже явно спешит — кружится перед носом, словно подначивает и просит ускорить шаг.
Где-то на краю сознания мелькает мысль, что мать его, наверное, хватилась. Поздним вечером он сидел на крыльце дачи — ну как дачи, бабушкиного дома в деревне, — и обещал, что ещё чуть-чуть, мам, и он точно пойдёт спать. Но спать не хотелось — сбитый на каникулах режим гарантировал, что заснёт Слава только под утро, а потому и торопиться было некуда. Правда он и впрямь собирался уйти в дом, в спасительную прохладу, но заметил мотылька.
Тот бесстрашно подлетел к зажжённому на крыльце фонарю. В этом как раз не было ничего странного, такова уж была природа мотыльков. Но, покружив в опасной близости от нагретого светом стекла, тот вдруг сделал резкую петлю и приземлился на протянутую Славой руку. Именно в этот момент мир вокруг поплыл, сделался размытым и серым, и Слава поднялся на ноги.
Какая-то рациональная часть мозга, ещё способная соображать, яростно кричит, что следовать в ночь за мотыльком — идея не просто плохая, а катастрофическая. Что мотылек — явно какого-то мистического толка, и надо было, наверное, позвать мать, а ещё лучше — бабушку, у неё Дар был очень сильным, это по наследству дочери и непутёвому внуку достались лишь крохи. Но рациональную часть мозга глушит странная дымка в сознании, навеянная мотыльковым танцем.
Пшеничное поле заканчивается, но крылатое насекомое продолжает свой путь, ведёт за собой в глухую чащу, куда Слава никогда в жизни не заходил — бабушка запретила. Не то, чтобы Слава был таким уж послушным и примерным, но было в бабушке что-то такое, что заставляло беспрекословно повиноваться.
Слава боится переломать себе ноги: в лесу темно хоть глаз выколи. Страх позволяет дымке расступиться на пару мгновений, наколдовать светлячка, который присоединяется к мотыльку в странном хороводе. Но это выглядит на удивление гармонично: мотыльки и свет связаны неразрывно.
Когда деревья неожиданно расступаются, и впереди показывается покорёженная хижина, Слава замирает. В свои тринадцать он успел побывать в разнообразных злачных местах, Хабаровск был на них богат, но даже он не горит желанием заходить в странный, жутковатый дом.
Мотылек — а вместе с ним и дымка — неумолим.
Дверь скрипит проржавевшими петлями, внутри — также темно. Слава делает осторожный шаг вперёд, затем ещё один и слышит неровное, хриплое дыхание. Если до этого ему было страшно, то в этот миг животный ужас удавкой сдавливает горло.
Когда он видит лежащую на старой пыльной кровати старуху, то сперва чуть ли не смеётся от облегчения. Судя по её виду она даже шевелится с трудом, что уж тут говорить про возможность встать. Всё та же рациональная часть мозга подбирает всему логическое объяснение: наверное, какая-то старая, уже на последнем издыхании ведьма просто таким немудрёным образом пыталась попросить о помощи. А Слава просто оказался поблизости.
— Здрасьте, — нелепо произносит он, и собственный голос громко разрезает повисшую тишину. — Вам плохо? Может, скорую вызвать? — Осознав, что скорая в такую глушь вряд ли доедет, да и телефона с собой у Славы не было, он добавляет: — Или давайте бабушку позову, она у меня... медик.
Он осекается в последний момент: хотел сказать "целитель", но пока что не уверен, что старуха — действительно ведьма.
— Подойди, — хрипит старуха. Говорить у неё явно получается с трудом.
Слава с опаской приближается, встаёт рядом. Светлячок повисает над его плечом, позволяя как следует разглядеть незнакомку, хотя лучше бы не разглядывал, честное слово. Выглядит она так, будто ей уже давно пора в могилу: вся какая-то ссохшаяся, бледная, костлявая. Белёсые глаза невидяще глядят в пустоту, но рука с длинными острыми ногтями на удивление метко хватает Славу за запястье.
— Забери, — сипит старуха.
Слава дёргается, снова ощущая нахлынувший ужас. Даже его собственного слабенького Дара хватает, чтобы почувствовать — от карги разит чем-то тяжёлым, удушливым, какой-то стылой, застоявшейся силой, и эта сила не на шутку пугает.
Попытка освободиться оказывается безуспешной — несмотря на кажущуюся немощность, старуха держит его очень крепко, когти впиваются под кожу до крови.
— Замри, — приказывает ведьма (в этом уже нет никаких сомнений), и Слава послушно замирает. Не от заклинания даже — что-то в голосе старухи есть такое… отчаянное и почти молящее.
В повисшей тишине Слава вдруг распознаёт невнятный шорох откуда-то сверху, который нарастает и нарастает с каждой секундой. Он медленно поднимает голову, сам боясь того, что может увидеть. И распахивает глаза в ужасе и удивлении.
Потому что под потолком — целый живой ковёр из вороха мотыльков, и все они двигаются, наползают друг на друга, разминают блёклые серые крылья. Зрелище это — столь же жуткое, сколь завораживающее.
— Забери, — повторяет старуха, на этот раз уже устало. Слава опускает к ней голову, и натыкается на слепой взгляд — смотрит она точно ему в глаза. — Забери, сынок.
Каким-то шестым чувством Слава понимает, о чём она просит, хотя никогда раньше и не слышал о таком ни от бабушки, ни от учителей-ведьмаков. Понимает общую картину, но все детали такой просьбы остаются для него загадкой.
Он расслабляет пальцы, перестаёт вырываться, коротко кивает.
Старуха выдыхает облегчённо, закрывает глаза, а в следующий миг мотыльковый рой с оглушительным шумом сотен крыльев срывается с потолка, облепляет плотным коконом, и мир погружается во тьму.
Слава приходит в себя много позже, уже в Хабаровске, в родной двушке в «хрущовке». Рядом — белая от страха мать, нахмуренная бабушка и какая-то незнакомая тётка. Невысокая, лишь из-за шпилек сравнявшаяся с матерью ростом, но красивая. Выглядит она молодо, но что-то — может быть, глаза, — выдают её настоящий возраст. Что-то подсказывает Славе, что эта женщина даже старше его бабушки.
— Ну здравствуй, Славик, — неожиданно мягко произносит тётка. Неожиданно — потому что её ласковый, покровительственный голос совершенно не вяжется с её колкой, холодной красотой.
— Я не Славик, — бубнит Слава, пытаясь сесть на кровати.
Женщина останавливает его, прикладывает холодную ладонь ко лбу и на миг радужка её глаз полыхает белым — таким пронзительным, ярким светом.
— Хорошо, Вячеслав Валерьевич, — послушно потакает ему женщина. — Я — Ульяна. Могу тебя поздравить, тебе достался очень редкий дар. Скажи только, как эта старая кошёлка тебя уговорила.
— Не уговаривала она меня, — пожимает плечами Слава. — Я сам согласился.
Мать удивлённо охает, бабушка тяжело вздыхает и, кажется, цедит сквозь зубы что-то вроде «стерва проклятая». Одна Ульяна не показывает эмоций вообще.
— Согласился? — вежливо спрашивает она. — Почему?
— Прост. — Слава в очередной раз пожимает плечами.
Потому что он не знает, как уложить в слова это чувство правильности, предрасположенности и предначертанности, которое чётко ощущалось даже сквозь страх. Потому что мотыльки Славе всегда нравились с их аллегоричностью на быструю, мимолётную жизнь, трансформацию и превращение во что-то более совершенное.
— Ну раз «прост», — хмыкает Ульяна, — то поедешь в Петербург, Вячеслав.
***
В июле в Питере жарко — неожиданно, но терпимо, это всего на пару дней, максимум на неделю. Но импровизированный обеденный перерыв всё равно жизненно необходим — они усаживаются рядом с рекой, там, где каменные берега создают спасительный тенёк, и просто делают передышку.
Мотылёк возникает словно из ниоткуда, но Слава уже давно к ним привык — к ним, верным спутникам с той памятной ночи. Он подставляет руку, и насекомое осторожно опускается на его пальцы.
— Символ смерти, — произносит Мирон, отпивая прохладной газировки из бутылки и протягивая её Славе.
— Тебе всё смерть одна, — хмыкает Слава, осторожно двигая пальцами и наблюдая, как мотылёк проворно шевелит лапками, чтобы поспеть. — Символ перерождения. Нового начала. Свободы и полёта.
— Да ты, никак, романтик?
Слава поворачивает голову, встречается с Мироном взглядом, но вместо ожидаемой насмешки видит только спокойную, чем-то даже красивую улыбку. Желание послать его нахуй, как задумывалось, куда-то исчезает.
— Хуянтик, — бормочет Слава, не придумав ничего лучше. Затем возвращает ему чёртову бутылку и добавляет: — Я с тобой из одной тары пить не буду, брезгую.
Встряхивает ладонью, прогоняя мотылька, и поднимается на ноги. Подаёт Мирону руку, кивает в сторону головой — работа не ждёт. И уже вышагивая следом за ним — на узком тротуаре вдоль Фонтанки не хватит места двоим, — и задумчиво разглядывая широкую спину, в который раз вспоминает одну непреложную истину.
Мотыльков всегда тянет к свету, даже если этот свет — мертвенный.
_________________
* Примечание автора: вообще-то обычно Дар у ведьм передаётся родственникам по нисходящей линии. Но старушка, которая отдала свой Славе, не совсем обычная. Скажем так, она из того же теста, что и Ульяна, а какого именно - будет объяснено в последующих драбблах, так что stay tuned. Пока могу сказать, что для такого особого сорта ведьм и ведьмаков характерны фамильяры - животные-символы. У Славы это, как уже понятно, мотыльки (у Ульяны - вороны, если вдруг кому интересно).
П.С.: светящаяся радужка глаз при определённом колдовстве - тоже особенная фишка и есть не у всех ведьм, а только у таких вот.