Мы похоронены на Невском проспекте

    Антон плотнее сжимает ладони на бёдрах Арсения, обводит большими пальцами прохладную, гладкую кожу, притягивает ближе к себе, входя на всю длину и также медленно выходя обратно. И вспоминает, как когда-то даже помыслить не мог — с мужчиной? Тем более с вампиром? Да никогда. Но потом в его жизни появился Арс, и все прежние принципы и устои рухнули, как карточный домик.     Арсений обычно посмеивался, говорил, что Антон наконец-то открыл для себя прекрасный мир бисексуальности. Антон отвечал, что «би» подразумевает «два», а с появлением Арса никаких «два» быть для него уже не могло — только один. Это сметало самодовольную усмешку с лица вампира, она сменялась чем-то открытым, ранимым, даже удивлённым, будто Арсений не мог до конца поверить, что Антон и вправду это имел в виду.     Он наклоняется, согнувшись едва ли не пополам, прикасается горячими губами к трогательно выступающим позвонкам. Арсений довольно вздыхает, сам подается назад и прикрывает глаза. Они никуда не торопятся — первые два захода, лихорадочные, быстрые, уже остались позади. Сейчас можно было насладиться моментом, растянуть тягучее удовольствие, стекающее в низ живота и скручивающееся в тугую спираль.     Антон весь горит, будто кровь кипит в венах, но этот жар — не внезапный, а равномерный, как августовская духота. Почти бездумно он чертит пальцем руну Совило на правой лопатке Арсения. Следов, конечно, не остаётся, только значение руны — «солнце» — въедается куда-то под кожу.     Антон помнит, как поначалу было тяжело, как неприятно и страшно было ломать себя. Как нужно было буквально заставлять себя — да, можно коснуться, можно вложить в прикосновение что-то большее, чем дружескую поддержку; можно поцеловать и насладиться моментом; можно отдаться, бесстыдно раздвигая ноги, только чтобы увидеть, как Арс шипит сквозь зубы, бормочет что-то похожее на «Что ж ты делаешь, зараза», как плывёт его взгляд от похоти.     Можно было взять самому, как сейчас — неторопливо, где-то на грани между исступлённой нежностью и горячечной, полубезумной страстью. Арсений был абсолютно расслаблен, открыт, будто доверял полностью, будто не променял бы это место и это время ни на что другое. От такого у Антона слегка тряслись руки — он понимал, какую ответственность ему вверяли, как дорого это стоило.     Дрожащими пальцами он чертит руну Гебо — «дар» — на левой лопатке.     Арсений это, конечно, замечает. Усмехается — звук приглушён подушкой, в которую он уткнулся, но всё равно различим, — а затем поворачивает голову и смотрит лениво одним синим глазом через плечо.     — Каллиграфией решил заняться? — весело спрашивает он, хотя голос у него хрипит. Ещё бы не хрипел с тем, каким мучительным пыткам подверглось сегодня его горло. Антон вспоминает об этом, рвано выдыхает и зажмуривается, чтобы не кончить раньше времени.     — Да как-то скучно стало, знаешь, — лениво тянет он, справившись с собой. И, встретившись с Арсением взглядом, понимает, что по его глазам сразу ясно: о скуке не идёт и речи. Усталости, боли во всём теле, переизбытке эмоций — может быть, но точно не о скуке.     Арсений, конечно, замечает и это. Неудобно вытягивает назад руку, и Антон хватает его ладонь, крепко сжимает в своей. А затем на тыльной стороне оставляет пальцем мазок руны Вуньо — «веселье». Или, быть может, «радость» — светлая, спокойная, очень похожая на что-то, что называется счастьем.     Обеими руками Антон тянет бёдра Арсения на себя, тот приподнимается, вставая в коленно-локтевую, пошло прогибается в пояснице — так, что у Антона восхищённый стон застревает где-то в горле.     — Господи, какой ты, — задушенно выдавливает он и не заканчивает, потому что нет ещё такого слова в этом мире, которое бы уместило весь водоворот его эмоций.     Арсению слова и не нужны — он перехватывает одну из лежащих на его поясе рук, тянет её к лицу, прикасается невесомыми поцелуями к костяшкам, погружает пальцы в рот. Самыми кончиками Антон чувствует острые клыки — они не прокалывают кожу, только дразнят и щекочут, — и если раньше это его бы испугало или оттолкнуло, то сейчас заставляет волну жара прокатиться от затылка до пят. Есть что-то первобытное, инстинктивное в том, как приятно осознавать, насколько опасное создание с ним в одной постели. Антон не обманывается ни видимой худобой, ни уязвимой позицией — при желании Арсений может с лёгкостью извернуться, уложить его на лопатки и не дать даже рыпнуться.     Арс это тоже знает. Более того, Арс это делает.     Антон не успевает моргнуть, как оказывается на спине, а Арсений уже залезает сверху, рукой направляет его член, насаживается с довольным вздохом-стоном. На него — такого расхристанного, растрёпанного, совершенно свободного в своих желаниях, — Антону хочется молиться.     Он ведёт ладони вверх, щекочет бока и рёбра, касается ключиц, кладёт их на шею — ненавязчиво, в ласке, а не в попытке сдавить горло, это всё равно бесполезно. Наконец, обхватывает лицо, большими пальцами оглаживает скулы. Арсений замедляет темп, чтобы повернуть голову и коснуться губами его руки. И смотрит при этом так пристально, что ощущение, будто вскрывает наживую.     — Арс, — сипло зовёт Антон.     Дыхание вдруг болезненно и сухо перехватывает, накатывающая волна оргазма накаляет все нервы.     — Арс, — повторяет Антон словно мантру.     Резко садится, обнимает обеими руками за пояс. В такой позе двигаться Арсению вверх-вниз практически невозможно, и он делает бёдрами крутую восьмёрку, от которой у Антона перед глазами взрываются звёзды.     Он откидывает голову в сторону, обнажая беззащитную шею — это движение скорее рефлекторное, чем осознанное. Арсений наклоняется, дразнит поцелуем тонкую кожу над гулко бьющимся пульсом, проводит языком, и только когда Антон нетерпеливо сжимает пальцы на его спине, выводя вслепую руну Наутиз, кусает.     Секундная боль сменяется оглушительной вспышкой.     Наутиз — это «нужда».     Наутиз — это «потребность».     Наутиз — это «тоска». И Антон иррационально чувствует её даже тогда, когда Арс — разгорячённый, податливый, весь и целиком его. Как будто этого всё равно мало, как будто хочется вплавиться кожа к коже, как будто жизненно необходимо стать его частью.     Арсений — везунчик, — может позволить себе такую роскошь. В такие моменты кровь он практически не пьет, так обычно пригубляют вино сомелье: не для того чтобы захмелеть, а лишь для того, чтобы почувствовать вкус.     Уже после, когда они оба, тяжело дышащие, укладываются на кровать, Арсений вдруг берёт его руку в свою, перехватывает ладонью вверх и прямо поверх линии жизни выводит символ.     Антон даже не успевает удивиться, что Арс, оказывается, тоже разбирается в рунах, — слишком занят тем, чтобы притянуть его к себе и прижаться поцелуем настолько трепетным, что он кажется почти целомудренным.     Потому что Арсений на его руке выводит руну Феху.     Руну Фрейи, богини любви.