Мы похоронены на Невском проспекте

    Сейчас у их движений размеренный четкий темп — будто они двое вместе уже лет так -цать, засыпают и просыпаются в одной постели, меняют на ней простыни, варят кофе воскресным утром и выгуливают собаку в парке перед сном как персонажи ебаных ромкомов. Киндер, кухен, кирхе, правоверные католики, кольца на безымянных и вся херня, а не слоняться по подворотням и лапать друг друга в темных переулках, как воры, которые крадут отчаянно желанное не только у мира, но и будто у самих себя.     Тут лотерея — сейчас у них ласково и ритмично, потом спешно, у стены, и не секс, а ебля. Теперь касаются самыми кончиками пальцев, а недавно Федоров безо всяких церемоний отсасывал Славе в туалете какого-то бара на Рубинштейна. Сегодня они пьют чай на кухне вечером и обсуждают фильмы Джармуша, завтра посылают друг друга нахуй. У них то поцелуи, то укусы, но чаще что-то третье, существующее в лимбе между тем и этим.     Мирону кажется, что он вечно жаждет если не точек на i, то хотя бы баланса, но никогда не находит ни того, ни другого — быть со Славой как идти по канату, а канат тот над пропастью, а в пропасти, в самой хтонической ее глубине еще и полным полно голодных аллигаторов. И плавают они в озере из лавы. Отравленной. Словом, врут те, кто говорит, что семи смертям не бывать. Ну, или они просто никогда не трахались со Славой Карелиным. В таком случае, Мирону их жаль.     Мирон тягуче плавно двигает бедрами, и ловит губами чужой хриплый стон. Приподнимается выше, почти полностью снимаясь с члена, и размашистым движением опускается вновь — перед глазами пляшут разноцветные пятна, не то звезды, не то калейдоскоп. Когда финал уже приближается — он и сам это ощущает, и читает в Славином взгляде, Федоров склоняется к распластанному под ним Карелину, тянется за поцелуем. Тяжелое кольцо, свисающее на цепочке с Мироновой шеи, ударяется о чужую скулу. Федоров чертыхается и зажимает его в зубах. Карелин смеется, вибрации в его грудной клетке и во всем теле передаются Мирону как цепная реакция.     Когда все кончено, и они лежат рядом, вытянувшись по струнке и глядя в потолок, но еще не успев восстановить дыхание, Карелин вдруг протягивает руку и тянет на себя то самое кольцо, чтобы получше рассмотреть. Мирон лениво думает, что у Славы, между прочим, красивые длинные пальцы. Мама сказала бы «руки пианиста», но Слава, конечно, не играет. Зато умеет этими пальцами такое вытворять, что и не снилось нашим мудрецам.     — Красивая цацка. Сувенир от бывшей пассии?     Мирон смеется — хриплый лающий смешок, горло сорвано вчерашними, сегодняшними и минувшей недели стонами.     — Для нынешней. Когда будет готово.     Для закаления талисмана его лучше носить при себе, чем ближе к телу — к сердцу, — тем верней. Кольцо кичливое, броское — серебряный толстый ободок без камня, но с массивной печаткой. На печатке в правом верхнем углу маленький выпуклый якорь как безыскусный символ того, что произошло между ними. Казалось бы, какая еще нужна привязка тем, у кого канат протянут из самого нутра, сплетен из сердечных жил и спутан так, что никакому Македонскому не разрубить? А все-таки Мирону хочется чего-то осязаемого. Какого-то мирского знака.     — Это на годовщину что ли? Я тебя, как-никак, с прошлого сентября уже терплю. — Слава зевает и закидывает правую руку за голову. Голос у него становится сонным и густым.     — Тебе можно только посочувствовать, — соглашается Мирон.     Через новолуние он без церемоний надевает талисман Карелину на безымянный. От одного этого их сценарий не становится ни яснее, ни проще, но Мирону бесстыдно приятно видеть это кольцо на красивых Славиных пальцах.