Мы похоронены на Невском проспекте

    АРТОН     Арсений с его чувствительным обонянием терпеть не может резкие запахи. Сигаретный — особенно. Но Антон — высокий, нескладный мальчишка Антон, — достаёт из кармана пачку, прикуривает, прикрывая огонёк зажигалки рукой, затягивается, и у Арсения внутри что-то трещит и ломается на части.     Он смотрит и видит, как из мальчишки Антон превращается в серьёзного, хмурого, как будто бы потрёпанного жизнью мужчину. Он не брился уже пару дней, и щетина добавляет ему возраста, а сигарета в окольцованных пальцах выглядит как самый страшный грех. Антон затягивается, выдыхает дым — тот смешивается с паром от дыхания, питерский апрель не шибко греет. И Арсений борется с желанием придвинуться ближе и вдохнуть этот дым в свои лёгкие.     Антон глядит на него из-под опущенных ресниц, тлеющая сигарета в темноте бросает на его лицо оранжевые пятна, и что-то в его взгляде есть такое тягучее, горячее, понимающее.     Арсений поспешно отводит глаза и показушно морщит нос, мол, совсем рядом с тобой дышать невозможно. Возможно, в чём-то даже не врёт, потому что дыхание и впрямь перехватывает.     МИРОСЛАВА     С совершенно честными глазами утверждавший, что не курит, Мирон очень скоро начинает смолить наравне со Славой. На попытку подначить хмуро отзывается, мол, это ты, Карелин, меня довёл. Слава не возражает, кивает и даже не жалуется, что теперь всегда покупает пару пачек сигарет, потому что одной на двоих им не хватает.     Зажигалок полно что в квартире Славы, что в квартире Мирона, у каждого в кармане — по две-три штуки, и спрашивать «это твоя или моя?» очень быстро надоедает. Какая, в конце концов, разница.     Дома, где нет чужих глаз, Слава прикуривает щелчком пальцев. Огонь — не самая его любимая стихия, вода с воздухом ему ближе, но на такие мелкие фокусы вполне хватает. Мирон, который в стихиях, как корова на льду, закатывает глаза и лезет за зажигалкой.     Иногда они курят одну сигарету на двоих, и в этом есть что-то интимное, почти сокровенное.     — А как же «я брезгливый»? — усмехается Мирон, сидя на балконе ночью и с видимым удовольствием выпуская аккуратные кольца дыма.     — Мать всегда говорила, что я в рот всякую гадость тяну, — отвечает Слава, придвигается ближе и, целуя его в удивлённо приоткрытый рот, вслепую забирает из пальцев Мирона сигарету.     ПЛИРОЙ     Не то чтобы Джей-Джей был таким уж правильным (только не говорите родителям), но с сигаретами у него как-то не сложилось. Изабелла говорила, что ему идёт, Жан в ответ пожимал плечами. Визуально — может быть, по факту — сигаретный дым оставлял во рту привкус горечи и пепла. Поэтому пробовать — пробовал, но в привычку, к счастью, не вошло.     Плисецкий курил как паровоз ещё с первой их встречи, когда юному дарованию было всего шестнадцать. «В России это — норма», — поведали тогда поражённому Джей-Джею. «Взял дурной пример с Никифорова», — ворчала Ульяна. «Выбрось эту гадость, мелкий», — кривилась Мила. Плисецкий только смотрел в ответ тяжело и красноречиво, как он умел. Иногда добавлял вслух уточнённый и изящный посыл нахуй.     Проснувшись ночью в двушке на Гражданке, Джей-Джей встаёт с кровати и бредёт на кухню, где находит прислонившегося к стене и курящего в форточку Плисецкого. С его нынешним ростом дотянуться не составляет труда, но это всё равно кажется Жану странным.     — Чего на балкон не выйдешь? — шёпотом, чтобы не нарушить странную ночную тишину, спрашивает он.     — В спальне окно открыто, — отзывается Юра. — Затянет дым, потом вонять будет.     Свет фонарей ложится на его высокую, худую фигуру неровными кругами, выхватывает из темноты острые плечи в безразмерной футболке. Джей-Джей подходит ближе, перехватывает руку с зажатой в ней сигаретой, подносит к своим губам и затягивается. Юра, видимо, разомлевший в тишине глубокой ночи, не возражает.     — Давай быстрей, а то замёрзнешь, — коротко выдыхает Жан вместе с дымом, на грани чувствительности прикасается к торчащему из ворота футболки плечу Плисецкого поцелуем и возвращается в спальню.     ВИКТУРИ     Официально устроенная с лёгкой руки Ульяны пьянка — это корпоратив, вроде как даже придумали какую-то красивую дату в духе «тридцать лет с основания оперативного отдела в Северо-Западном Управлении МСД», хотя в действительности никаких тридцати лет там нет, а фактическую дату основания уже никто и не помнит.     Неофициально Ульяна так соскучилась по горячо обожаемому ей «Витюше», что его возвращение из отпуска решила отметить с присущим русской душе размахом.     Юри с запозданием замечает, что на празднике жизни пресловутого «Витюши» уже нет. Он мягко снимает с плеча руку повисшей на нём пьяненькой Милы, передаёт её на поруки Гоше, по пути к выходу замечает методично хлестающего одну за другой рюмку водки Плисецкого (заодно в который раз изумляется: и когда так вымахать успел?) и, наконец, выползает на улицу.     Виктор обнаруживается чуть поодаль от входа. Майский вечер выдался нежарким, но Никифоров в излюбленной манере верхней одеждой пренебрёг. Юри вздрагивает от холода, обнимает себя руками и подходит ближе. И только в этот момент замечает зажатую между губами Виктора сигарету.     — Ты же бросил, — с лёгкой укоризной произносит Юри.     Виктор его присутствие, конечно, почувствовал, а потому не вздрагивает от неожиданности, только шарит по карманам джинс в поисках зажигалки.     — Пока в Хасецу были, как-то не хотелось даже, представляешь? — не слишком внятно бормочет он. — А вернулся на родину-матушку, так сразу потянуло…     Юри поправляет на носу сползшие очки, слегка прищуривается и аккуратным, точечным импульсом магии поджигает сигарету. Не нужны даже пижонские жесты с щелчком пальцев — он же стихийник-огневик, в конце концов. Виктор благодарно улыбается и притягивает его к себе одной рукой.     Сейчас, в темноте, в закоулках Питера, он может себе это позволить. В Хасецу они не прятались вообще — не от кого было. Как оказалось, за время отсутствия Юри мама не без помощи Минако-сенсея и Юко растрепала всему городу, что их драгоценный мальчик уже женился (ну, или вышел замуж, с формулировкой они так и не определились). «Мальчику» шёл двадцать восьмой год, он с уверенностью и грацией ледокола вползал на высший уровень в школе стихий, дослужился до звания капитана в Северо-Западном Управлении и даже имел медаль «За отвагу». Впрочем, и муж у него был под стать.     Виктор, правда, ныл, что «капитан Никифоров» звучало куда лучше «майора Никифорова». И медаль какая-то некрасивая. И — о ужас! — ему стукнуло тридцать два, на этом жизнь закончилась.     Но в Хасецу и впрямь было как-то хорошо, спокойно, правильно. В Хасецу не было косых взглядов, не было страха быть пойманными за руку, не надо было прятать всё то, что так упорно рвалось наружу и чем так сильно хотелось поделиться. В Хасецу можно было бродить вдоль берега, держась за руки, и не волноваться ни о чём.     Питер встречает их мерзкой моросью, холодом, нетерпимостью и негостеприимностью. Питер встречает их кучей отложенных дел и суетящейся Ульяной, у которой в Управлении — завал, и рук совсем нет, и «ну правда, мальчики, кого, кроме вас, отправлять-то?»     Как говорится, ты, может быть, и заслуживаешь счастья, но матушка-Россия так не считает.     Впрочем, хоть Юри совсем не одобряет пагубную привычку, Виктор с сигаретой смотрится на удивление органично, даже красиво. Затягивается как опытный курильщик, чуть ли не на треть сигареты сразу, выдыхает дым чуть вниз и влево, чтобы не Юри в лицо, хоть и бесполезно.     — Замёрзнешь же, — потирая его предплечье, произносит Виктор. — Иди обратно, я скоро буду.     И хотя Юри и впрямь чувствуют, как на холоде леденеют пальцы, он бесцеремонно лезет в передний карман джинс Никифорова, достаёт пачку и прикуривает сам.     В конце концов, и в беде, и радости.