Мы похоронены на Невском проспекте

    Слава выходит из госпиталя с непривычной для него решимостью. Перед глазами всё ещё стоит бледное, обескровленное лицо Мирона — тот в себя так и не пришёл, но лучшие целители заверяли, что его жизнь вне опасности. Даже Ульяна прискакала, взволнованно взмахивая руками, вся в чёрном с ног до головы, — ну точно одна из излюбленных ею ворон. Негромкие переговоры сотрудников Министерства слились в голове в единый белый шум, но Слава выловил то, что ему было нужно.     Вампир, из молодых и горячих, «сынок» какой-то важной питерской шишки из конклава. Может быть, «сынок» и в прямом смысле, хуй его знает, это не так важно. Важно — что его поймали за руку буквально над трупом выпитой досуха шестнадцатилетки. Важно — что рядом из Министерства был только Мирон, а он ведь даже не оперативник, а «сотрудник отдела дознания и следствия», они в принципе не должны производить задержание. Но Фёдоров ведь принципиальный, сука такая. Да и, честно говоря, при виде до ужаса худой, белой, как снег, девочки даже у флегматичного Славы внутри что-то перевернулось до подкатившей к горлу тошноты.     Но девочка — ладно, просто жалко, а оно, как известно, у пчёлки. Может, судьба у неё такая, смерть — она ведь настигнет, хоть беги от неё, хоть нет. Может, не в лице вампира-долбоёба, а прозаично упавшего на голову кирпича. Это не так важно.     Важно — что Мирону хватило сил удержать ублюдка до прибытия подмоги, но его самого чуть не осушили до донышка. На ум приходят нездоровые ассоциации с коробочками из-под сока, которые складываются вовнутрь, если через трубочку из них вытягивать воздух. Слава ни разу не поэт, а образное мышление у него хромает, но именно эту картину он живо себе представляет, когда видит Мирона — белого, изломанного, какого-то непривычно хрупкого, — на больничной постели.     Мальчишку-вампира поймали, отвезли в изолятор. В России-матушке мораторий на смертную казнь, но на Изнанку он не распространяется, тут могут и на плаху отправить. Казалось бы, вот она — мировая справедливость. Ан нет.     «Не дотягивает», — пожала плечами Ульяна. — «Одно убийство без раскрытия тайны».     А то, что Мирона — сотрудника, мать его, Министерства, — при задержании чуть тоже не прикончили, это ничего. Он ведь не оперативник. Формально — вообще на задержание полномочий не имел.     Отлично развитое шестое чувство подсказывает Славе, что дело тут исключительно в том, что если чей-то драгоценный «сынок» попадёт в жернова правосудия, этот самый кто-то будет очень недоволен. А питерское Управление — оно ведь такое, дружелюбно-любезное и с нечистью на своей территории воевать не хочет.     Слава, в общем-то, тоже не особо воинственный и большую часть времени предпочитает стоять в стороне. Это причина, по которой так мало людей знает о том, кто он или даже что он. Что таких, как он, по всему миру всего трое. И одну из них — Ульяну Валентиновну Миловидову, — не просто так за спиной кличут Ягой.     Славу не кличут, потому что он не полный придурок и не орёт о своём Даре не каждом углу. И это играет ему на руку — от него никто не ждёт подвоха.     Амулет он находит в вещах Мирона, аккуратно сложенных на прикроватную тумбочку. Вообще-то Слава полез за пачкой сигарет, потому что свои закончились, но натыкается на странную цепочку с круглым кулоном и сразу чувствует неладное. Потому что и энергетика у предмета чужая, и Фёдоров такой откровенный хлам не носил. «Хлам», потому что хоть вещица и дорогая, силы в ней — ноль. Свести два и два и определить, кто хозяин, несложно. Положить в свой карман, пока никто не видит, тоже.     Слава приезжает домой, радуется, что Замай в очередной раз куда-то свалил и не будет лезть под руку. Неторопливо переодевается в домашнее, ставит чайник на плиту, пока тот закипает, меланхолично курит спизженные у Мирона сигареты. Заваривает себе кофе из пакетика и по пути в комнату хватает с полок на кухне всё, что ему понадобится. Не так много, если подумать, — обыкновенный кухонный нож, миску, в которой недавно были чипсы, и коробок спичек, уже наполовину пустой.     Садясь на диван по-турецки — иначе низкий журнальный столик не позволит, — Слава вспоминает, как на выходе из госпиталя Ульяна тормознула его, дёрнув за рукав куртки. Вцепилась так, что не вырваться, фурия.     — Не вздумай, — гневно раздувая ноздри, сказала она.     — Чё ты меня вечно подозреваешь? — почти искренне возмутился Слава. А сам улыбнулся многозначительно и понимающе, безмолвно говоря «А чё ты мне сделаешь?»     — Тебя в изолятор не пустят, — разжимая хватку, произнесла Ульяна. — И так бы не пустили, но я ребятам скажу, чтобы в оба глядели и не дали себе головы задурить. Не лезь, Карелин, по-человечески тебя прошу.     В темноте пустой комнаты Слава улыбается сам себе — всё также многозначительно и понимающе. Ульяна решила, что он полезет к вампиру лично и, наверное, решила правильно. Просто потому что не знала о ценной находке, без неё Слава бы и впрямь был бессилен.     Но удача улыбается смелым и дуракам.     Слава кладёт на стол миску, небрежно кидает в неё кулон. Отхлёбывает кофе, чертыхается, потому что забыл сахар, но теперь уже лень за ним идти. Закуривает прямо в комнате, мимоходом махнув рукой, чтобы форточка открылась «как по волшебству» сама. Сперва долго прожигает кулон взглядом и думает, что при личной встрече обошлось бы и без заговоров. Можно было бы, например, заставить вампира разбить себе голову об стену. Или энергетической волной размазать его по стене самому. Но история, как известно, сослагательного наклонения не имеет.     К тому же, ведьминские ремёсла — в том числе ритуалы и заклинания, — всегда были Славе ближе, чем прямой бой. Яга он или не Яга, в конце-то концов.     Он допивает кофе парой больших глотков, стряхивает в освободившуюся чашку пепел, а потом зажимает сигарету в губах и одним выверенным, резким движением надрезает ножом указательный палец на левой руке. Крови надо совсем немного, чтобы только создать связь, подкрепить заклинание, поэтому пары капель вполне достаточно.     Слава откладывает нож в сторону, затягивает крохотный порез, просто встряхнув левой рукой. Поджигает спичку и долго глядит на трепещущее от сквозняка пламя. А затем бросает её в миску, и та вспыхивает, как будто в ней — не металлическое украшение с парой капель крови, а бензин.     Слава тушит в остатках кофе сигарету и начинает негромким речитативом:     — Ночь за плечом, вор у ворот, прялки жужжанье спать не даёт тебе, я снова здесь.     Собственный голос гипнотизирует, и где-то рядом и впрямь слышится пресловутое жужжание, хотя уж чего, а прялок в раздолбанной хате точно никогда не водилось.     — Кто прядёт лён, кто прядёт шерсть, кто прядёт страсть, а кто прядёт месть, а я спряду твою смерть.     Пламя в миске пляшет, как безумное, но не переходит за невидимую грань. Слава греет об него ладони, чувствует, как раскаляется кольцо на среднем пальце правой руки — серебряное, с массивной печаткой с якорем.     — Вижу, знаю, ты на пути, огненны колёса на небеси, плавится нить и близок срок.     Он прикрывает глаза, но даже сквозь веки видит яркие всполохи огня, они извиваются в танце, рисуют картинку так живо и правдоподобно, что не остаётся сомнений — она не вымышленная, а настоящая. Молодой вампир с неприятным, острым лицом скалится в ответ на слова одного из следователей. Переводит взгляд на стоящую рядом Ульяну — хмурую и уставшую, и, кажется, даже отделяющая его от свободы решётка изолятора его не пугает.     Это зря.     — Превращенье жизни в нежизнь, во вращеньи рдеющих спиц, раскалённый блеск из-под ресниц.     Слава открывает глаза, не видит, но чувствует, что те светятся неестественным, жёлтым ведьмовским огнём, ловят языки пламени, как в сети. Собственный голос звучит жутким эхом, будто ему вторят ещё несколько, и они сливаются в единый стройный, гармоничный хор.     — Колесо, вертись на стальных шипах, страх сгорел на семи кострах, но смерть твоя — не здесь и не там.     Вампир где-то на расстоянии нескольких километров вдруг осекается прямо посреди бравирующей речи, чувствует, как перехватывает дыхание и накатывает страх. Ещё бы не накатил — вампиру да бояться задохнуться? Нелепица.     В видении Ульяна вдруг подрывается с места, дёргает на себя дверь камеры, но та, конечно же, закрыта. А ещё она предусмотрена для того, чтобы сдерживать любого рода нечисть, а потому зачарована так, что даже Миловидовой с её недюжим Даром не пробиться за секунды.     А счёт уже идёт именно на них, на секунды.     Слава сгибает пальцы над пламенем, невидящим взглядом уставившись в стену. Перед его глазами сейчас — не запылённая комната съёмной квартиры, а перепуганное белое лицо вампира, хватающегося за грудь и падающего на колени от боли.     — А я жду-пожду ночью и днём, сквозь тебя пройду огнём и мечом, к сердцу — осиновым колом.     В общем-то, какой именно речитатив читать — не так уж и важно, их придуманы сотни-тысячи, а силу словам даёт ведьмак, а не красивая рифма или слог. Но Славе кажется, что именно этот заговор в чём-то ироничен. Ведь россказни про то, что вампиры осины боятся, — сказки.     Тем страшнее, когда они становятся реальностью.     В последние секунды он видит, как глаза вампира стекленеют, и он падает на пол. Ульяна всё-таки открывает дверь спешно найденным ключом, забегает в клетку, но, уже склоняясь над трупом, всё понимает. И всё равно хватает его за ворот рубашки, притягивает к себе и сквозь зубы цедит:     — Попадись мне только, Карелин.     Слава улыбается ей губами мёртвого вампира — многозначительно и понимающе.