***
Тишина, прерываемая лишь изредка перезвоном дорогой хрустальной посуды, действует на нервы, заставляя ёрзать на месте, перекладывая ноги и руки. Тайп ненавидит нервничать, а особенно ненавидит — когда нужно казаться холодно-равнодушным. Его выдаёт противный мелкий тремор, трогающий длинные костлявые пальцы и проходящийся одной слитной волной по всему напряжённому телу. Противно. Ещё более противно и страшно под тяжёлым взглядом Тарна, сидящего напротив. Они в клубе, но музыка не играет, лишь ярко-алый неон подсветки красиво оттеняет профиль старшего, бесстрастно рассматривающего аккуратно подстриженные ногти. Он молчит и Тайп впервые не понимает его молчание. Кажется, что даже думать старший стал гораздо тише, чем раньше. Либо же они просто разучились чувствовать друг друга за эти семь лет принудительно порознь. Тайпу не смешно и не особо приятно это осознавать, потому что… Потому что кто он теперь? Кто они теперь друг для друга? Не-по-нят-но. — И каково это? Сбегать от жизненных сложностей? — голос Тарна звучит чуть приглушённо из-за высоко поднятого ворота дорогого кашемирового свитера, красиво обтягивающего жилистую шею. У него взгляд липкий и тяжелый, такой, каким на Тайпа не смотрели никогда да и себе вряд ли позволили бы смотреть. Однако что-то очень сильно изменилось в них обоих. И оба знали, что и как именно. — Что ты имеешь ввиду? Тарну смешно, единственному. Только смех и улыбка у него вымученные и ненастоящие, от которых только прятаться да уши затыкать, чтоб не слышать и не чувствовать, они под кожу сквозь мелкие раны пробираются, растекаются густой патокой, жить и живо чувствовать не позволяют. Он очень сильно изменился с их последней встречи: ещё больше повзрослел и возмужал, раздался в плечах и стал ещё более пугающим, чем раньше. Стал сильнее, расчётливее, умнее. Поднял с коленей картель отца, олицетворяющий теперь всем своим существом первобытный перед ним страх и хаос, несущий смерть и боль разом, клином сошедшиеся на одном конкретном человеке. Только его простить не сумел. — Что я имею ввиду? Тебя и имею, уже не в постели, так хоть так, — Тарн снова смеётся, а у Тайпа по коже электрические разряды проходятся, сосредоточиться не дают. — Кого мне еще иметь ввиду, если никто, кроме тебя от меня не сбегал к лучшей жизни? Которая и без проблем, и без опасностей, и без меня. Это ведь гораздо проще, забыть всё, что было раньше, что мы друг другу обещали, что мы друг другу делали и кем были. Каждым словом — иглой с ядом под кожу, контурами татуировок исчерченную. Тайп уже видел однажды этот взгляд — из тяжёлого в сумасшедший, в тот день, когда убили отца Тарна. Ровно семь лет назад. Он слышал чужую клятву, направленную мёртвому телу в закрытом гробу, видел в его глазах помимо боли ярость и чувствовал, как его колотит изнутри, почти пополам складывая. Стоять ровно, сохраняя самообладание, было невыносимо сложно, смотреть на Тарна — страшно, потому что у него в глазах и всём его существе словно за один раз собралась вся вселенская боль, которую он через себя пропускал, но выхода не давал, закрывая в самом корне развороченной души. В тот день Тайп впервые увидел слёзы в его глазах и услышал, как дрожал и срывался глубокий родной голос. В тот день страшно было всем. В тот же день Тайп сбежал вместе с семьёй, оставив Тарна в одиночестве в самый трудный момент жизни. Предав. — Их семья не остановится, пока не отомстит, — спешно говорил отец, почти насильно усаживая сопротивляющегося сына в машину. — От этого и твоя жизнь зависит! В Пхукете мы будем жить спокойно… — Но я люблю его, — отбивался Тайп, пытаясь выбраться из машины, но его ловили, усаживая обратно, блокируя все пути побега и все надежды остаться здесь. — Я не могу бросить его, не могу! — Если он узнает, кто причастен к смерти его отца — он убьёт нас, а потом тебе шею свернёт и глазом не моргнёт, это его кодекс чести и мести, — шикнул отец, хлопая по плечу трясущуюся от слёз мать. — Сын, у нас столько причин уйти и ни одной остаться. Уехав хотя бы на время ты спасёшь жизнь и нам, и себе, и своему любимому, в любви нельзя только радоваться, придётся идти на жертвы. Ты уже давно не маленький, должен это понимать. Семь лет без спокойствия, без приюта и тепла — родного и нужного, каждую ночь из этих семи лет — животный страх подходить к окнам, чтобы зашторить, каждый блядский из семи лет день, проведённый в панике и томительном ожидании. И спустя годы торговец не наркотиками, не жизнями — душами, напротив сидит, взглядом прожигает, лениво покачивая в большой ладони бокал. Тайп помнит эти ладони наизусть, каждую вену на тыльной стороне, силу и нежность, с которой его эти руки раньше обнимали, обещая защитить и никому не отдавать. Они поменялись. Слова о том, что любить будут вечность в пять лет вместе уместились, а потом канули в Лету, не оставив ни следа, ни напоминания. Они — две самые крупные ошибки в программных кодах, сбой в матрице, особые виды сердечно-сосудистой болезни — одной на двоих, от которой спасение — только под крышкой гроба да под двумя метрами сырой и холодной земли и могильной плитой. Обязательно — белой. С красным крапом. Иначе никак. Это кодекс чести. Тарн целиком и полностью состоял из сильных рук, небрежно подстриженных волос и ровно одного стакана тёплого молока где-то между завтраком и обедом, это всё, что посторонним полагалось о нём знать, это всё, в чём Тайпу до сих пор не полагалось сомневаться. Он грёбаный неуравновешенный псих, от которого, увы, никуда не деться и не спрятаться. — Ты вернулся, — резюмирует Тарн. Он за эти чёртовы сорок минут в клубе ожил так, как последние семь лет не жил, он сам из себя нервы один за другим вытягивал, по-новому сам себя собирал по частям и деталям, сшивал туго и надёжно, чтобы не порвалось и не вылезло наружу то, чего не просили и не попросят. — Надоела новая жизнь? Или новый ёбырь оказался недостаточно богатым, что ты решил вернуться спустя столько времени? — Не обвиняй меня в том, чего я не делал! — Тайпу больших усилий стоит не сорваться на привычно-истеричный тон. — Ты ничего не знаешь. — Я знаю достаточно, чтобы ненавидеть тебя, — кривит губы в усмешке Тарн, постукивая по столу аккуратно подстриженными ногтями. — Я знаю, что тебе пообещали достойного жениха, чтобы ты не возвращался сюда, знаю то, что ты даже согласился на это, я видел тебя с ним на фото. Счастливого, блять, улыбающегося. «Люблю навечно», которое в эти чёртовы годы уместились, даже место осталось вот тут, — и по левой стороне груди раскрытой ладонью бьёт. Туда, где — Тайп знает — его имя и дата начала их отношений выбиты. Синий неон вновь сменяется на алый, оставляя на лице старшего последний льдистый отблеск, пронизанный тонким чёрным контуром, поверх которого — глаза, в которые не смотреть добровольно, ни сейчас, ни потом, никогда, это нельзя, это — табу. — Подойди сюда, — Тарн от столика отодвигается, себя по бёдрам хлопает, к себе зовёт и сесть приглашает. — Отсоси, больной ублюдок! — взвизгивает Тайп, вскакивая со своего места и кидаясь к незакрытой двери вип-зала, но до неё добежать не успевает, останавливается и чуть не падает — вздыбившийся ковролин под его ногами прочерчивает очередь выстрелов. Бармен прячется под барную стойку, накрепко зажимая руками уши, чтобы не слышать, утыкается лицом в колени, чтобы не видеть. Невозмутимым остаётся только Тарн. — Ну же, любовь моя, я жду, — он словно издевается, смотрит всё так же цепко, не даёт сдвинуться с места, но точно даёт понять, что церемониться не намерен — научился и привык, его дело не терпит промахов и жалости, это как игра в сапёра — нельзя оступиться, иначе за свою же ошибку поплатишься. — Поверь мне, оно того не стоит. — Зачем ты это делаешь?.. — истеричность в голосе Тайпа лёгким оттенком страхом сменяется, однако он старается звучать увереннее, выравнивает голос, чтобы не дрожал. — С каких пор ты стал таким? Чего ты добиваешься? Перед ним далеко не Тарн, кто-то другой. Страшный и жестокий, способный на гораздо большее, чем сейчас с ним, способный лишить человека головы по щелчку пальцев. — Я — ничего. Я не становился таким, я таким был. Изменился именно ты. Я столько бессонных ночей провёл в нашей с тобой бывшей спальне, представляя, как ты наконец вернёшься и извинишься. Последнее слово произносится с такой интонацией, что только глупый человек не услышал бы за этим обращением провокацию Тарна. Тайпа же очень сложно назвать глупым, потому губы искажает нервное подобие тонкой и многообещающей усмешки, обращённой к провокатору, и сразу же исчезает, когда чайные глаза встречаются с почти чёрными, в которых топится терпеливость и невыносимая глубина, в которой невозможно нащупать дна, если не всматриваться. Но всматриваться — всё ещё табу. Единственное, что удаётся высмотреть лежащим на поверхности густого взгляда в волнах алого неона, уносящего всё ближе и ближе к тому, что больше не хочет разделить с ним жизнь и с напускной нежностью всем телом повторяет раз за разом три смертельных, в самом корне прогнившей души пропитанных ядом слова:«Я ненавижу тебя»
Тайп усаживается почти привычно на чужие крепкие и сильные бёдра, его сразу ближе подтаскивают, пространства между двумя телами не оставляют, вжимаются носом в чуть взмокшую от напряжения шею. Так по-родному привычно, что пробивает мелкой дрожью, пробирающей до самых дальних глубин всё ещё«Конечно, нет. Тебе пиздец, любовь моя»
О чистые ногти грязных от крови рук звякает мелочь, и к освещённому последними алыми всполохами потолку устремляется тёмное пятнышко монетки.С одинаковыми, далеко не в пользу Тайпа, сторонами.