Сны цвета воронова крыла

Мир по сторонам, гневно потемнев, утерял солнечное золото и зелень, сочтя, что пора бы напомнить — до лета людям ещё далеко. Аканэ устало подняла голову вверх, чувствуя, как дух грозы наполняет её лёгкие своей горячей сладостью, как суховей треплет хаори на плечах. До самого горизонта, и, верно, дальше, над лесами и долинами, висело безэмоциональное полотно: чёрное, чередуясь с серым, и серое, чередуясь с чёрным. Обжигающе тёплый, почти тяжёлый воздух беззастенчиво толкал в спину. Быть грозе. Со всех сторон тянулись сотни запахов, ещё хранивших грёзы о палящем солнце, — они смыкались вокруг мечницы кольцом, сливаясь в удушающей духоте одним резким и тошнотворным, какими бывают приторные парфюмы дам из далёкой Европы, столь дочерью Элинор ненавистные. Тучи, тепло, запахи — всё это, соединяясь в одну большую воронку, выводило из себя. Истребительница сморщилась, ничуть не стыдясь внезапной для опытной Хиноэ чувствительности, ведь она лишь человек, а в жилах её течёт алая кровь. В полях тусклых трав царило безмолвие, столь желанное похожими друг на друга днями. Быть может, ей впору радоваться? Попытаться улыбнуться? Тишина стала дороже золота в нынешней суете сияющих денно и нощно городов, и Симидзу не могла ничем её себе заменить. Часто, утомлённая чужими голосами, она сбегала в верное ей одиночество и немоту, точно к старому другу. Деля с ним половину сладких и горьких воспоминаний, Аканэ никогда не чувствовала потребности в этих простых, обыденных звуках мира, людей и самой жизни, однако сегодня покой вдруг вонзил леденящий нож в спину. Сдавливая перепонки, будто желая оглушить и отзываясь громким звоном разбивающегося вдребезги стекла, тишь причиняла почти что физическую боль. В висках трещало. За пару коротких вдохов, сдерживающих мучения, в горле пересохло, и земля дрогнула под ногами. По телу прошла предательская дрожь, выдающая её людскую, такую естественную слабость, но Симидзу с усилием внушила себе, что она в полном порядке. Бывало и хуже. Полюбившиеся долины, обласканные солнцем и лазурью небосвода ещё вчера, под тяжестью предвестников бури сделались блёклыми и неживыми. Ненастное серое небо проглядывалось за густо-угольными тучами, принесёнными откуда-то с востока потоками жестокого ветра; вдали слышались первые, ещё глухие раскаты грома. Жестокие Боги дуют в рог, взывая к войне — так всегда описывала матушка, рассказывая своим белокурым детям сказки, принесённые ей в сердце. Мысли о доме и легендах таки не уменьшили боли, за пару часов ставшей спутником куда более преданным, чем Мидзуното за прошедшие дни. Бинты давно уже стали непригодными, но заменить их сейчас не представлялось возможности, и охотница, сжимая губы в тонкую линию, шла дальше. Следовало действовать аккуратнее, тогда и злости бы наверняка поубавилось. Свежие шрамы на бледной коже если и затягивались, то делали это скверно — гортань тянуло, невозможно было что-то сказать, а на языке вертелось, не в силах быть высказанным, одно единственное слово, что девушка впервые вычитала в книге библиотеки рода Хагивара: "Дежавю". Она уже видела эту грозу. Всего несколько дней назад, когда мечница ночевала в родном поместье, среди узорных гобеленов и гравюр, солнце без всяких сожалений скрылось за такими же тучами. По крышам и лесам, нещадно, норовя пронзить землю бесчисленными копьями бури, бил ливень, превращая дороги в чавкающие кучи грязи, и заставляя кроны пихт изгибаться, будто шёлковые. У далёких утёсов сражались смерчи. Ставшие синими чащи дрожали под дланями шторма. Мать поила Аканэ заморским чаем, накидывала на плечи тёплое клетчатое одеяло, и они вместе, поджав под себя колени на сухой террасе, смотрели, как по мрачной, в тон самому небу черепице бегут чистые капли дождя, разбиваясь о гравий троп. Но сейчас она далеко от дома, и здешний мир, полный опасностей среди высокой травы, лишь готовится к холодному омовению. Жаркий ветер востока протяжно завыл, и девушка шагнула вперёд, глядя на ещё сухую, извивающуюся впереди меж тонких рощ дорогу. Истребители, храня молчание и неосознанно деля тяжёлые мысли на двоих, ушли из города ещё в темноте, когда звёзды над головами, видные во всей красе, сияли своей белизной, словно первый снег. Небо тогда, синее с голубым у горизонта, не было затянуто тугой пеленой грозных облаков, воздух не смел нарушать утренней прохлады, но только выйдя за ворота, Аканэ смогла вдохнуть полной грудью, резко ощутив, как горло сводит, а бинты, навязчиво прилипая к коже, мокнут, окрашиваясь багрянцем её жил. Чёрный высокий воротник умело скрыл результат недальновидности и нарушения данных себе же обещаний, а потому вечно хмурый спутник если и глядел на неё, то не с вопросом, ответ на который Симидзу не сможет вымолвить из гордости и режущей плоть боли. С того мгновения, как под бледной коже впервые шевельнулись иглы, а город остался позади, превращаясь из белёсой твердыни в маленькую, едва заметную под светом луны точку, кажется, прошло достаточно много времени, но долгожданное задание, несмотря на всю потребность этого мира в самоотверженности Организации, охотники получили лишь час или около того назад. Их путь, пыльный, кривой, лежал через холмы и равнины, сапфировые и серые под луной, и Аканэ, ни разу не обернувшись, словно за плечами не было ничего, кроме слепой ночи, ступала туда, куда глядят её помутнённые усталостью глаза. Забавно. Помнится, не столь давно она осудила ворона уз, явившегося позже положенного, говоря, что эта его некомпетентность могла стоить времени, а значит — чьей-то жизни. Шинадзугава тогда её поддержал, пусть и не выразил словами, но что бы он подумал о ней теперь? После произошедшего все упрёки забылись, и к самой себе мечница их не обратила, возможно, поступая по отношению к вестнику очень лицемерно. У неё было только одно оправдание: желание уйти как можно скорее. Может, больше подошла бы формулировка "сбежать", но трусость здесь абсолютно ни к месту. Хиноэ лишь не хотелось слышать, сидя на коленях, как из под безликой чёрной маски доносится голос, говорящий не принадлежащими ему словами. Кагэ*, Какуши — без разницы, ведь их речи так или иначе доходят до ветра, а этот элемент Аканэ никогда не нравился. Слишком много видит, слишком много слышит. Оставаться в городе, поминая грехи до мельчайших деталей, хотелось не больше, но тогда мечница не понимала и половины тяжести совершённой ошибки. Следовало задержаться, а не идти на поводу своих желаний, словно малый ребёнок. Тогда, вероятно, дышать было бы легче. Хотя, если смотреть с другой стороны и забыть о осуждении, ей, — а если быть точнее, им обоим, — и без того пришлось сделать больше, чем планировалось, когда белый клинок Симидзу, скользнув из ножен, только ткнулся в шею нынешней подсудимой. Допрос прибывших минута в минуту Какуши, начавшийся с какой-то пары слов о ситуации и ближе к концу ставший задушевным рассказом у очага (на самом деле, то был весьма короткий сухой диалог, голосом бесцветным и осипшим), окончательно выбил Симидзу из сил. Осознание, что придётся повторять всё сказанное, — и, разумеется, дополнять, чтобы присланный из Приюта Ветров Кагэ был доволен, — под звук чиркающей по васи ручки со знакомыми инициалами, заставили истребительницу немедля выступить за высокие стены, игнорируя усталость и ясно ощутимую сонливость. Господин, поющий под облаками о тоске голосом сладким, как мёд, узнает всё и без её участия. Этой луной она не готова воспеть вместе с ним. Голодными, несмотря на неутешительный и местами весьма тревожный общий фон, охотники не были, хотя опыт в своего рода приключениях побудил Аканэ запастись солёными крекерами сэнбэй* и онигири ещё у ворот белокаменного города. Минуя красочные прилавки и витрины, она видела лишь раскрытые выбеленные створки вдали, и мысли, словно нити, путались у неё в голове разномастным клубком. Мечнице настоящим чудом удалось выудить из всей этой кучи банальную прозорливость, настоявшую на короткой остановке у торговой лавки с цветной вывеской в белую с зелёным полоску. Пахло свежим хлебом, сладкой выпечкой, и рука сама собой потянулась за звонкими сенами. Разумеется, девушка знала, что голодать им, работоспособным истребителям, тем более на службе, никто не позволит, а потому брать с собой вагон и маленькую тележку всякого рода вкусностей не стоит. Шинадзугава же, волком поглядывая на присыпанные кунжутом сухари, к тому времени так ничего и не съел, и для мечницы не было более ясного сигнала. Едва не поперхнувшись от излишне удручённого вздоха, Аканэ волей-неволей захватила больше, чем намеревалась, и ещё больше, чем взяла бы себе одной. Не хотелось тащить этого юного, однако уже достаточно тяжёлого, — что стало ясно ещё у Суми, пусть Хиноэ виду и не подала, — охотника у себя на спине. Как-то это совсем неэтично. Небольшой перекус стоил ей именно тех денег, что она собиралась потратить на новые бинты (несколькими минутами позже ставшими до безумия нужными), но, несмотря на незапланированные затраты, Аканэ твёрдо решила, что платы от Мидзуното, обещанной им с первого жалованья, ни за что не примет. Это тоже неэтично, даже куда более первого. Говоря о спутнике, — вёл он себя престранно. Молчал, даже когда вопрос был вполне уместен, держался чуть поодаль, не начиная разговора, и оборачивался, с подозрением глядя на выметенные улочки, когда Симидзу повела их крошечный отряд через светлые ворота. В какой-то степени она была ему даже благодарна: раз Генья молчит, значит конфликта уже удалось избежать. Между обсуждением предстоящего суда с Какуши и криками прилетевшего ворона-касугай, — вновь опоздавшего, будь он неладен, — пророчившего долгий и утомительный путь, что вновь заставит Аканэ почувствовать усталость, прошло ещё несколько часов, тягучих, как расплавленное стекло. Покидая город предрассветных теней, девушка торопилась, как если бы её с минуты на минуту ожидал некто очень важный, вдруг появившийся среди рисовых полей. Эта необъяснимая срочность порядком возмущала компаньона, но несмотря на колкий взгляд оттенка обсидиана он поспевал за ней, мимо маленьких чащ и бедных хижин. Ни одно слово грубого возмущения не сорвалось с его уст. Перед глазами мутнело, и Симидзу позволила замедлиться, — скорее даже себе, нежели Мидзуното, — только когда высокие стены остались далеко за плечами, и свет бумажных фонарей сливался между собой, превращаясь в жёлтое зарево над горизонтом. Небесное светило только начинало подниматься в лазури, как делало всегда (ещё светлое, открытое, без единой тучи на пути), и лишь тогда мечники остановились на желанный душой привал. За все дни ношения клинка ничирин, побеленные смертями и окрашенные кровью, Симидзу привыкла к подобным остановкам. Не успев добраться до поселения, она часто разжигала костёр среди ночной темноты, вороша золу палкой и глядя, как огонь сливается с луной, а днём, подложив под голову любимое хаори, засыпала среди полей и диких цветов. В этом был свой шарм, но спутнику её, как видно, единство с природой казалось нонсенсом. Что странно. Генья хоть и не выказывал явного протеста, однако Хиноэ ощущала, как хочется ему задать вопросы голосом, крайне далёким от недавнего — тихого и даже покорного. Чувствуя немое раздражение друг друга, они нашли место под нефритовыми кронами маленького пролеска, у самого толстого из дубов, что раскинул свои ветви над пыльной тропой, словно большой зонт. Становилось душно, со спины бежал суховей. Колени дрогнули, и Аканэ позволила себе ступить с дороги. Тень, словно серый плащ, укрыла её, стоило только опуститься под старым древом, утомлённо облокачиваясь о него спиной и закрывая горящие кострами глаза. Веки с режущей болью опустились, но вскоре стало легче — у неё появилась пара мгновений покоя. Даже в тишине, накрывшей долины на мили окрест, мысли Аканэ вопили своими звонкими осуждающими голосами, и эта укоризна, абсолютно ею заслуженная, была чересчур громкой, чтобы позволить охотнице провалиться в сон. Её волновало слишком многое, начиная от новых пятен крови на руках и заканчивая собственной слабостью, такой постыдной рангу Хиноэ. Усталость накатила беспощадным приливом, и думать об одном, самом простом и незначительном, стало невыносимо. Страхи и надежды путались в голове, и вскоре мечница потеряла стремление оставаться в состоянии полной готовности, удерживая руку на оплетённой рукояти клинка. Жарко. Юный товарищ, не страдая душевными волнениями и в малой части той меры, что Аканэ, какое-то время ходил вокруг, медленными шагами изучая ничтожную рощу, лишь после сев поодаль от старшей, — не один, и не в компании. Такая привычка казалась Хиноэ забавной, совсем ему не подходящей, но, предполагая, какие слова последуют, она никогда об этом вслух не скажет. Узнавать, как все скрытые от неё самой недостатки поведения проявляются в обыденности, охотница не собиралась, и ведь Шинадзугава не упустит шанса озвучить их всех. Он весьма наблюдателен, когда захочет, а она слишком открыто показывает свою изнемождённость. Вдох который раз дался ей с трудом. Гортань резало, словно наточенным клинком, и бледную кожу за окровавленными лоскутами накрыла тяжёлая рука, с каждым мгновением сдавливая горячую плоть всё больше и норовя задушить мечницу под этим самым дубом. В умиротворённой тишине ей казалось, что фантомные когти впиваются глубоко в жилы, расцарапывают связки, а любые попытки освободиться обречены на провал. Будь её глаза открыты, в их уголках, вне всяких сомнений, скопилась бы блестящая влага, и её пришлось утирать, надеясь, что Мидзуното по своему безразличию к спутнице такого жеста не заметит. Бинты, испорченные густой красной влагой, противно липли к коже. Часто девушка забывала о любых своих ранениях, придерживаясь правила: "Пока ноги держат, всё в порядке", и доселе истина оставалась за столь простыми в запоминании словами. Каждый истребитель, ещё не научившись пляске клинков, вбивает это кредо в своё сознание, вынуждая тело, дрожащее и истекающее кровью, рваться вперёд вновь и вновь. Симидзу, даже нося это имя, никогда не считала себя исключением, однако сейчас действительно переусердствовала, а если вернее — сглупила. Ей было велено, — приказы со стороны хоть и злили, однако же Какуши, обладатели бесформенных одеяний, оказались как нельзя правы, — заботиться о своём увечье, но Аканэ, лишь единожды сменив бинты и воспользовавшись мазью, чувствовала себя виноватой. Что примечательно: перед собой же. В тёплом воздухе потянулся тонкий запах солёного лосося и риса, послышался шелест бумаги, прежде чем Аканэ, ощущая, как свет крутится вокруг неё в нескончаемом танце, участницей которого ей стать не суждено, поняла — сверкающие сены были потрачены не зря. В глубине души шевельнулось нечто давно забытое, захотелось улыбнуться, но сил на простое движение губ у неё не нашлось. Излишне надменный в свои юные годы Шинадзугава не притронулся к душистой лапше в городе, но, видимо, под зелёной сенью посчитал, что долго морить себя голодом — дело не самое благородное. Не понимая, что именно смогло победить его желание казаться непоколебимым, Симидзу прекрасно понимала, что вместе с пищей он глотает свою гордость. Позволив себе короткую, не самую хорошую усмешку, охотница тут же о ней пожалела, вздрагивая всем телом и ёжась, точно от холода. Боль, вонзившаяся в прикрытое воротником горло острым клинком, напомнила о себе жгучим эхо. Опять. Слушая, как глухо шелестит листва и травы на полях, Симидзу сжала кулаки, заставляя кровь в жилах раскалиться до предела, подобно её злобе на саму себя. Ногти впились в бледные ладони, но по сравнению с разрывающим связки спазмом, то была малая кровь. Нужно сконцентрироваться, как учил сенсей. Один — осторожный долгий вдох, разгоняющий кислород в жилах, делающий тело стальным и нерушимым. Два — удерживание спёртого воздуха дорогого стоит; лёгкие горят, пылают изнутри, и этот живительный огонь проносится до самых кончиков пальцев, покалывая подушечки. Три — тело сводит напряжение, как перед смертельным рывком, кровь кипит, но боль тает, точно воск зажжённой свечи... Применить технику дыхания, чтобы спасти это самое дыхание, бесспорно, странно и нелогично, но выход порой кроется в самых неординарных уголках. Первые мгновения Аканэ едва удерживалась от того, чтобы не разжать губы, разрывая гортань неслышимым воплем. Заставляя себя терпеть и ждать, стиснув зубы, девушка через до ужаса долгую минуту ощутила, как мучения отступают, и призрак её уязвимости разжимает мёртвую хватку. Маленькая, незамеченная никем победа над своей слабостью разлилась по телу успокаивающим теплом, сладким и приятным. Ход времени казался невыносимым. Аканэ, потеряв осознание реальности и едва не провалившись в пропитанный страданиями сон, открыла глаза только когда тучи уже заволокли бледное небо, и на землю опустились серые тени, превращая яркие солнечные краски в блёклые и унылые тона горя. На мгновение ей даже подумалось, что она проспала несколько часов, но компаньон, отряхивая руки и утирая лицо чёрным рукавом пиджака, одним свои видом ясно дал понять, что не прошло и получаса. Какое-то время Аканэ смотрела вперёд, на пустую долину и мрак над ней, стискивая зубы скорее по привычке, нежели от нужды. Тянулось молчание, прерываемое свистом ветра и далёкими раскатами грома, и нарушить его мечница была не в силах. Это и не потребовалось. Генья, видно, более не чувствуя себя столь скованно (и презрения поубавилось, пусть только чуть-чуть), повернулся к Хиноэ и подал свой грубый голос: — Ты хоть знаешь, куда мы идём? Резкие слова не сразу нашли отголоски в сознании старшей. Симидзу перевела на спутника замутнённый взгляд, несколько раз моргая, прежде чем медленно, но отрицательно качнуть головой. Этому юнцу не нужно знать, что толкнуло её покинуть город, ещё так и не получив вести от касугая. — Охрененно, — с нескрываемым недовольством фыркнул Шинадзугава, вновь отвернувшись, — Будто в детскую книжку попал. На это ей ответить было нечего, да и, если честно признаться, совсем не хотелось. Век бы его не слушала, уши так и вянут. Ветер нагонял бурю, кружащую над головой стаей темнокрылых коршунов со всех сторон света, и охотники уже собирались подниматься на ноги, возобновляя нескончаемый по мнению Хиноэ путь, как, разрезав тёплый воздух, по их души, наконец, явился ворон. На этот раз один, Симидзу, не сопровождаемый чёрной странницей юного Мидзуното. Следует полагать, она его теперь опасается. И вовсе не удивительно. Аканэ, обратив взор к спутнику, не углядела ни облегчения, ни гневного огорчения на его лице, и сочла это признаком скорого изменения ужасного характера. В лучшую сторону, разумеется. Сдерживать эмоции бывает полезно. Уммэй* спикировал с неба, словно маленькая, свистящая зефирами в крыльях тучка, сотканная из шторма и вьюг. Приземлившись легко и грациозно, он колыхнул траву с палыми листьями перед мечницей, расправляя крылья и кланяясь так почтительно, как только могла ворона. Вся золотая учтивость растеряла свой вес, стоило ему раскрыть клюв, но видеть, как касугай отдаёт дань уважения, была сладко. Выслушав эту мучительно долгую речь от начала и до конца, — касугай счёл обязательным пунктом похвалить истребителей, — Аканэ выделила лишь пару слов, бывших и полезными, и тихими. Гордо улетая, Уммэй не оставил ничего, кроме звона своего излишне громкого голоса в ушах. Мимолётный отдых подошёл к концу, и мечники, даже не переглянувшись, встали, тихо шелестя жухлой травой. Совсем рядом прозвучал рокочущий гром. Им бы поторопиться. Симидзу, несмотря на все свалившиеся обстоятельства, подавляющим большинством которых отмечались принадлежащие ей же ошибки и утомляемость, чуждая желанному статусу Столпа, старалась держать спину ровно, а ухо по ветру. Из самого дома Убуяшики, как обмолвился вестник, успокаивая и радуя охотницу (несмотря на дальнее родство, с известным своими синими глазами и лукавыми улыбками Кэзухико Хагиварой у девушки были весьма странные отношения, а потому лишние встречи и короткие указания, такие привычные прочим истребителям, Симидзу получать не любила) приказано было явиться в одну из малочисленных, но столь полезных Организации усадеб, что располагалась немногим дальше по сухой тропе. Здесь совсем недалеко, а если поторопиться, — вовсе менее часа. И у них наверняка найдётся горячая вода. Завёрнутая в круг ветвь глицинии дома Мурасаки запомнилась Аканэ ещё с одной из первых миссий, где она, юная и витающая в облаках, недооценила кровожадного противника, позволив тому подобраться слишком близко. Запястье горело, словно раскалённый металл, и узкий шрам по сей день напоминает об оплошности. Хотя в этом были и свои плюсы. Добродушный, но решительный Сора, прознав о её ранении, забросал письмами с просьбами, а затем и прямыми инструкциями, граничащими с приказами. "На запад, Аканэ, тебе нужно идти на запад, — писал он. Вся его серьёзность и беспокойство, согревающие сердце, чувствовались через чёрные иероглифы, аккуратно выведенные на пергаменте, — Между рисовым полем и лесом увидишь ограждённый каменными стенами дом, на воротах его символ вистерии. Ты сразу поймёшь, что это оно. Ступай скорее, пожалуйста. Я вернусь за тобой, как только мы с братом со всем закончим". Захотелось улыбнуться. Тогда девушка и подумать не могла, что юноша вернётся так скоро, за час до розового с золотыми всполохами рассвета, обеспокоенно шепча её имя среди трепета лиловых глициний. Аканэ никогда не была столь же счастлива, как в момент, когда Сора показался у ворот, едва слышимым шагом, словно парил, а не ступал по гравию, направляясь к ней и, кажется, не видя никого больше. Теперь, вероятно, она никогда не испытает того же ликования, плясавшего в глазах маленькими искрами пурпура, и те рассветные краски останутся лишь в её воспоминаниях. Хаори молодого истребителя мягко шелестело под слабым ветром волшебного утра, и волосы его, точно костры под алым небом, струились за спиной в высоком, оплетённом красной лентой хвосте, а глаза, глубокие синие, мерцали беспокойством, преисполненным самым светлым чувством, что Симидзу когда-либо знала. Почувствовав резкую горечь на кончике языка, напоминающую о скорби под рёбрами, она до боли закусила губу. Как бы ей хотелось, чтобы и в этот раз Сора вернулся. Теперешний её компаньон выглядел хмуро, и сравнивать его с кем бы то ни было, а тем более с Сорой, любимым и светлым каждой клеточкой тела, у девушки не получалось. Лицо молодого Хагивары было милее, он часто улыбался, закрывая красоту своих ярких радужек за рыжими ресницами, любил смех, солнце и жасминовый чай. Сама искренность говорила его мягким голосом. Генья же... Аканэ не отмечала его ни красивым, ни милым, а об улыбках и речи идти не могло. Угрюмый уже в этом юном возрасте он редко выходил на контакт, а если такое и случалось, то обязательно нехотя, причём с обеих сторон. О любимых аспектах жизни мечник не распространялся, да и не должен был. Молчаливый, неопытный, глупый — прямая противоположность Соры. Но, стоит отдать должное, Мидзуното выслушал всё, что им рассказал ворон, без единого вставленного поперёк слова: и о тележке, пропавшей вместе с людьми близ перепутья, и о беспокойстве Мурасаки, и о том, что от Хиноэ его пока не отпустят. Последнее изменило и без того недовольное лицо на ещё более хмурое выражение, но юноша не противился чужой воле, видно, посчитав, что его положение мало подходит для разговоров о собственной независимости. С привала они так и не говорили, совместно, пусть и негласно решив: любые диалоги им ни к чему. Судьба, вновь огорчая Симидзу, распорядилась, чтобы пути двух настолько различных друг от друга истребителей переплелись, подобно влюблённым змеям, но не озаботилась взаимопониманием, бесконечно важным в их общем, требующем идеальной синергии деле. Аканэ, ступая вперёд, старалась думать лишь о пути и катане за поясом, неутешительно осознавая, что общих тем для разговора с Мидзуното попросту нет. Юноша, как бы в подтверждение, хранил молчание, — ставшее, между тем, менее тяжёлым, — позади. Короткая беседа под звёздным небом и светом фонарей, оставленная там, на стыке их упрятанных черт, отзывалась в разуме туманными отголосками слов и невысказанных мыслей, лишь в этот миг ставших такими невыносимо громкими. Сейчас, вразрез с ночным откровением, речь казалась Аканэ неправильной. Будто сиюминутный порыв былой милосердности оказался лишним, не нужным ни Генье, уверенном в своих силах мальчишке, ни тем более ей самой. Захотелось вернуться в тот освещённый жёлтыми огнями час, сжать губы поплотнее и отвернуться, а ещё лучше — уйти, никогда более не видя компаньона. Ему бы это тоже понравилось. В голове, словно назло, вспыхнули свежие, аки сами раны, воспоминания. Симидзу показалось, что она чувствует запах специй и бульона, когда собственный голос откликнулся в глубине: "...Не заставляла бы так рисковать собой" — с уст сорвалось слишком много того, чего Шинадзугава по своей необоснованной неприязни абсолютно не заслуживал. Но слова обратно не возьмёшь. Юноша уже услыхал глас её внезапной милости, обжигающей где-то под рёбрами чувство, зовущимся "гордыня". Земля под ногами, более не дрожа, совсем выровнялась, и охотникам теперь не приходилось спускаться и подниматься с редких низких пригорков. Путь их, на удивление проходящий по гребням холмов, а не старающийся их обогнуть, лежал в сторону немногочисленного Кацурао, но Симидзу была уверена, что до поселения они не дойдут: дома Мурасаки под гербом и древом цветущей глицинии, все как один стоят в отдалении, столь необходимом скрывающимся от людского мира истребителям. С востока, впервые за долгое время, пронёсся живительный прохладный ветер, щёлкая опущенными рукавами хаори и будто звуча её внутренним разочарованием. Аканэ порой надоедало прятаться, оглядываясь по сторонам, прежде чем оголить любимую сталь, и всё возмущение положению уходило в разрубающие воздух и чёрную плоть удары, отточенные годами и усилиями. Будучи юной, наверное того же возраста что и сейчас Шинадзугава, ей хватило неосторожности сверкнуть белым лезвием в Киото. Тот урок, вбитый в память ещё при вынужденной перебежке с крыши на крышу под громогласные просьбы (и вовсе то были не просьбы) остановиться, хорошо ей запомнился. Люди нынче боятся катан, подобно зверю, что страшится огня, даже несмотря на то, что во многих домах клинки всё ещё хранятся как великая семейная реликвия, на веки вечные вставленная в ножны, а в идеале, — в ножны за стеклом. Нерациональное расточительство. В поместье Симидзу дела обстоят куда более приятным образом. Старинный, являющий собой холодную традицию от начала цуки до кончика острия, "Лучезарный", — ныне, если судить по многочисленным воспоминаниям, хранящийся в главном зале, и украшенный, по ощущениям, самим домом, — передаётся от отца к сыну уже многие поколения, и сейчас, верно, ожидает, пока юный брат Аканэ подрастёт, став достаточно сильным, чтобы удерживать настоящий меч со сверкающим на солнце лезвием, и отбросить наконец тренировочные деревянные. Отец, несомненно, ждёт этого с замиранием своего каменного сердца. Сейчас же маленький Харуто похож на строгого родителя даже менее своей сестры: глаза его материнские, большие, отливающие серебром с отметинами пурпура, часто скрываются за пушистыми светлыми ресницами; шёлковые локоны белы, подобно свету молодой луны, и лицо, мягкое каждым сантиметром, не имеет ни единой грубой черты отца. Младший любимый братик. Так Аканэ видела саму невинность, который раз вступая с отцом в негласный конфликт. С первых лет, — заручившись дозволением супруги, разумеется, таки исключающей из сказов половину открытой жестокости с подробным описанием кровавых плясок, — он читал мальчику истории о жестоком прошлом мечников, и уже сейчас, будучи совсем юным для понимания слова "война", Харуто горел желанием пополнить ряды благородных истребителей. От мысли, что такое милое создание возьмётся за меч и будет сражаться с кровожадными тварями, получать глубокие раны и, Боги, упасите его от этой участи, может погибнуть, сердце Аканэ сжималось, норовя разорваться прямо под рёбрами. Пока она жива, никогда брат её не станет охотником. Никогда он не получит Лучезарный. Шепчущий лес по сторонам, рыжий, серый и тускло-зелёный то пропадал, уступая голым холмам, перенявшим от неба окрас человеческой хандры, то появлялся вновь, укрывая в своих объятиях тени. Приземистое длинное здание, ограждённое от ночей высокими побеленными стенами с проглядывающими из-за них аметистами тянущихся к земле лепестков, стояло среди трав, на открытой равнине у устья прозрачного ручья, словно последний очаг. Ещё издали Аканэ, несколько раз моргнув, углядела черноту герба, с предельной для себе спешкой ступая вперёд. Мидзуното следовал позади. Узнать символ Мурасаки было просто, — характерная ветвь глицинии с каной посередине, нарисованная на тяжёлых деревянных воротах, идеально подходила порядочному клану. Когда охотники вплотную подобрались к фамильной усадьбе, Аканэ так и не увидела подле ограждений никого, кто походил бы на хозяев дома в их излюбленных цветах — лиловом, сером и скромном зелёном. Да что там, среди этих долин на далёкие километры людей не найти, что уж говорить о определённой касте помощников. Между ухоженными створками врат не оказалось ни малейшей щели, позволившей бы Симидзу мысленно, однако весьма честно извиняясь, заглянуть внутрь. Шаги спутника за спиной звучали достаточно громко, чтобы их, прислушавшись, услышали, но в ответ одна тишина. О, если ей придётся ждать, пока не польётся дождь, и Мурасаки позволят войти, она, верно, нарушит разом все правила приличия. Стены-то, если судить по меркам истребителей, не самые высокие. Минута миновала, пробежав одним мгновением. Во внутреннем дворе под лиловой глицинией было тихо, и ничто не выдавало присутствия тайных покровителей истребителей, судьбою раненных и обездоленных. Не в силах более ждать, вслушиваясь в тишь, прерываемую лишь далёкими, словно несуществующими речами грозы о небесной жестокости, Хиноэ постучала по прочному дереву ворот, ровно, но уверенно. Нетерпение позволяло ей выглядеть привычно достойно, без малейшего намёка на утомление. Гравий по ту сторону чуть слышно скрипнул, и ответ пришёл удивительно быстро. — Доброго дня, охотники, — ворота с тихим скрипом отворились, и компаньонам пришлось отступить назад, чтобы весьма пунктуальный Господин Мурасаки, на вид слишком юный, чтобы быть единственным человеком в доме, смог показаться в тонкой линии между створками. Нет, он явно не мальчишка: по скромному первому взгляду шестнадцатые именины уже точно отпраздновал, хотя, вероятно, не столь давно. Ещё молодое, пускай серьёзное лицо только начинало преображаться, вырезая острые скулы и острые дуги бровей. Он глядел на жданных гостей оценочно, но без презрения в своих бледно-зелёных глазах, — Проходите, пожалуйста, мы вас давно ждали. Парень сильнее толкнул створку ворот, разделяя знаменитый в охотничьих кругах символ семьи Мурасаки ещё больше и пропуская вороных мечников к дому. Была ли Симидзу здесь раньше? Это явно не тот дом, из которого её тысячи лет назад забрал Сора, но тропы под сандалиями такие знакомые, а глициния, кажется, тянет ветви также, как в далёких воспоминаниях. Мечница, прогоняя навязчивые сомнения, махнула головой. Она не всматривалась в лицо молодого человека, не разглядывала его грустно-серый наряд, подчёркивающий благосостояние, но скромность рода. Однотонный мир, делясь на пятна, плыл перед глазами, когда Аканэ моргала, и искать на чужом бледном кимоно мелкие детали, вышитые у рукавов и подола, казалось абсурдом, граничащим с бескультурьем. Что, в конце концов, юноша о ней подумает, если заметит тяжёлый, — ведь у отца её именно такой, — прикованный к себе взгляд? Посчитает, верно, что она выходец деревни с каких-нибудь хребтов Ниигата и этикету не учена, но, как показывает опыт, сделает вид, будто не заметил. Все Мурасаки такие молчаливые. Они прошли по узкой тропе из буро-жёлтого камня вглубь богатого сада, мимо хвойных деревьев и молодых, как сам неназванный Мурасаки, побегов глицинии, бережно ухоженных и отделённых от общей гущи. Самая большая, великая хранительница, защищавшая жителей и гостей поместья от о'ни, стояла по левую сторону, среди ветвистых кустарников и изгибающихся бонсаев. Поистине царственна. Её бледно-пурпурные, словно сверкающие звёздами лепестки незаметно колыхнулись под дланью суховея, и почувствовался сладкий, на этот раз приятный запах. Мечники, ведомые юным Мурасаки, оставили древо за спиной и двинулись к поместью. Тучи сгущались. — Мои отец с матерью ожидают вас, — тихо сказал юноша, учтиво раскрывая перед гостями двери и, подождав, пока те пройдут, ступая следом, — но если Господа истребители желают отдохнуть, мы почтём за честь предоставить гостевые покои уже сейчас. Ваш путь был долог. "Дольше, чем ты себе представляешь". Аканэ, имея с десяток различных, весьма уважительных ответов, всё же не знала, что и предпринять. Голос у неё совсем пропал; любой вдох, стоило на миг расслабиться, отзывался режущей болью, а крохотный грифельный карандаш, какой она хотела бы использовать для общения с особенно терпеливыми людьми, — ибо не каждый станет ждать, пока она нацарапает на пергаменте пару предложений, — отсутствовал. Она его никогда и не носила, хотя дома, с матерью и братом, часто пользовалась, выводя странные слова на странном языке. Заботливая Элинор неустанно твердила, что истребитель остро нуждается хотя бы в маленьком угольке для коротких меток, но дочь её только сейчас поняла — нужно обязательно купить собственный грифель. Не дело это, кивать и головой мотать. Ответить так или иначе было нечего, и Аканэ, стараясь скрыть настигшую её неловкость, сняла обувь, поднимаясь на чистый деревянный пол гэнкана* и незамедлительно поворачивая ту к выходу, как подобает любому сведущему в банальных правилах поведения людям. Генья, к её порождённому скептицизмом удивлению, тоже знал о столь простых законах гостя, и потому весьма скоро оказался рядом со старшей, секунду спустя поспешив уйти вперёд. Ему не нравится стоять ближе, чем это абсолютно необходимо. Такую черту спутники тоже делят на двоих. Сдержанный Мурасаки, справившись со своими сандалиями раньше обоих гостей, уже ожидал у поворота в левое крыло поместья, терпеливо наблюдая со стороны. — Охотники не отдыхают, — небрежно бросил Шинадзугава, ступив к юному хозяину дома. Симидзу резко захотелось кивнуть, но она воздержалась. — Веди нас к своим родителям. — Как пожелаете, — парень в сером нахмурил брови, явно возмущённый чужим отношением, однако же открыто, как, впрочем, остальные его крови, возражать не стал, лёгким жестом руки поманив истребителей за собой. Комнаты, мимо которых они шли, хоть и были закрыты расписанными под стать хозяев сёдзи, всё же не вызывали сомнений, что уют по другую сторону предназначен гостям, и в час нужды служит пристанищем братья и сёстрам по солнечному оружию. Симидзу не покидало чувство, будто она проходила здесь когда-то очень давно, но коридоры эти были отличны от прочих, в коих ей когда-либо доводилось ступать. Типичное, традиционное убранство дома семьи, располагающей достаточными средствами для содержания такой большой территории, внимания не привлекало, однако даже так было ясно, как вчерашний день, что интерьер, куда ни глянь, не разочарует. Мурасаки вёл мечников за собой, решив не задавать лишних вопросов и даже не пытаться спрашивать о погоде, несколько разряжая обстановку. Наверное, его мало интересует дела вороных гостей, — особенно после приветливости Шинадзугавы, — забредших в поместье. Признаться, эта его молчаливость, совсем не подходящая радушному хозяину, очень порадовала Хиноэ. Пусть родители и прививают в нём бесконечную, основанную лишь на морали и личном опыте благодарность Организации, парень имеет свою голову на плечах, а потому ожидать безропотной покорности и доброй улыбки за каждое слово от него явно не стоит. Он не нагрубит, ни за что и никогда, но при этом не станет пытаться казаться тем, кем не является. Славный, хотя за душой хранит больше, чем следует в его годы. Вскоре трое прибыли к закрытым сёдзи, определённо особенным по своему явлению, украшенным традиционными сюжетами и не пропускающими света. — Прошу простить и подождать. — Сказал учтивый юноша, раздвигая перегородки и ловко протискиваясь в белёсую щель между ними. Прошло пару мгновений в молчании, прежде чем он высунулся снова, раскрывая сёдзи шире и позволяя гостям войти. — Проходите, пожалуйста, вас готовы принять. Чувствуйте себя как дома. Дома у Аканэ глициний нет, ни молодых ни старых, и фениксы с драконами смотрят на неё из тёмных углов своими пылающими рубинами и гранатами глазами. Но перечить не хотелось. Комната, послужившая приёмной, оказалась на истинное удивление хороша освещена: чудесная квадратная лампа, прямо перед супружеской парой, с дрожащим огоньком за бумажными стенками сливала своё мерцание с серым светом из раскрытых окон. Это хорошо. Симидзу и без того плохо видит, — соображает ещё хуже, но об этом даже если спросят умолчит, — а в темноте приходилось бы некрасиво щуриться. Либо довольствоваться общими пятнами, не имея возможности отличить женщину от мужчины. Хозяева сидели на бледно-жёлтых татами, подогнув под себя ноги, как подобает любому японцу от мала до велика. Их шёлковые одеяния, серые с зелёным, отливали грозовыми тучами над поместьем, словно были сотканы из стекла, но, возможно, Аканэ так лишь показалось. Она моргнула, и ткань вновь стала тканью. Появление мечников, заранее обговорённое, не стало для Мурасаки неожиданностью, и те, отставив свои тихие, не предназначенные для чужих ушей разговоры, теперь глядели на прибывших гостей с облегчением и спокойствием. Симидзу поклонилась им в знак приветствия, лишь после ступив за порог и усаживаясь по ту сторону лампы. Не самый интеллигентный Шинадзугава, коротко кивнув, умостился рядом. — Мы рады приветствовать вас под своей крышей, — ласково улыбнулась женщина, чьи глаза, столь дивного зелёноватого оттенка, подходили к скромному серебристому кимоно с тёмно-изумрудным поясом оби, — Ваши имена нам известны, Симидзу-сан, Шинадзугава-сан, но наших вы пока не знаете. Давайте же исправимся: моё имя Цубамэ Мурасаки, супруга — Исао. К сожалению, наша фамильная усадьба ныне не способна на одни лишь услуги. За это мы смиренно просим у вашего Ордена прощения. "Не только прощения, но и помощи" — завершила себе Аканэ. — Четыре дня назад, когда мы ещё ожидали телегу шёлка и хлопка из Намиэ, полил дождь, и с той поры дороги разбухли. Вы наверняка помните тогдашний шторм, и вряд ли будете удивлены нашей проблеме, — продолжила Госпожа, говоря мягко, будто с ребёнком, — Телега должна была прибыть ещё вчера утром, но, как вы понимаете, по сей день её нет, а в нашей префектуре... Творится странное, врать не буду. Люди пропадают прямо из своих постелей, а утром о них никто и не вспоминает. Глициния защищает нас от клыков о'ни, Господа охотники, но мы всё ещё можем видеть их горящие в темноте глаза. Последние слова отозвались эхом внутри Симидзу, и по спине её пробежали холодные мурашки, будто она сама была охвачена чужим страхом. Из всей истории, полной скрытой боязни, её больше удивило, как ни странно, что супруг Госпожи Мурасаки, мужчина статный, с приятной внешностью, покрывающими голову каштановыми волосами, и одеяниями столь же красивыми, как у жены, молчит, позволяя той говорить за него. Хотелось задать совсем неуместный вопрос, возможно, коснувшись слишком личной темы, но больное горло который раз напомнило о своих страданиях, неприятно кольнув в самой гортани. Это решило дело, и Аканэ сохранила беспристрастность. — Где она пропала? — подал голос Генья, так и не дождавшись слов Хиноэ. — На перепутье к западу от поместья. У нас тут одна дорога, так что, если вы не вышли из леса или не свернули с долины, то могли идти только по ней. После отдыха, когда станете искать, вам нужно будет повернуть налево сразу после наших ворот, а потом идти прямо, пока не увидите, как два пути пересекаются друг с другом,  — Симидзу знала эти тропы, но отметила объяснение Цубамэ весьма хорошим и полезным, — К сожалению, это всё, что мы знаем. У них пропала одна телега, а они, так и не разобравшись, уже вызывают истребителей, чьё время и труды на вес золота. Такое уже было. Уверенность в истоке проблемы напомнила Аканэ о семье Мацуо, и не сморщиться, чувствуя ненавистное дежавю каждой клеточкой тела, стало весьма трудным испытанием, с которым она плохо справилась. Внимания, к радости, никто не обратил. Лишь после пары мгновений мысли вывели к логической цепочки, вновь тянущейся от покровителя ворон, чьи речи горячи, а руки холодны. Это он, бесспорно, направил её на выбранный им самим след. Нет, даже не так, не её. Направил Главу, уважаемого Убуяшики-сама. Живот свело от неприятного предчувствия, засевшего в самом нутре. Потерявшись в собственных размышлениях, мечница не только не могла говорить, но и забыла, что это от неё вообще требуется, а трое, между тем, только этого и ждали. Хозяйка очага, замолчав, какое-то время глядела на девушку с добрым терпением, но затем, так и не услышав ничего, кроме глухого грома над крышей своего поместья, всё же повернула голову к младшему Мидзуното и заговорила на этот раз с ним лично: — Простите за вопрос, но Хиноэ нема? Симидзу, резко оглушённая вопросом, ощутила удар по гордости. Генья стиснул зубы в презрении и раздражении, не желая, видимо, говорить о спутнице в таком ключе. — Ранена, — с нехорошими нотами поправил он, самим тоном говоря, как не хочет вести этот диалог. — О, сожалею, — женщина склонила голову, извиняясь, — Мне не стоило спрашивать столь бестактно, но, раз мы теперь знаем, вам следует обратиться к лекарю. Он живёт с нами, ждать долго не придётся. — Нет. — Твёрдо отрезал Шинадзугава, почему-то вдруг возомнив себя неким покровителем истребительницы, совсем не беспомощной и в таком жалком состоянии. Госпожа Мурасаки переглянулась с супругом, не скрывая блеска недоумения в зелёных глазах. Такое простое, мимолётное действие заставило Аканэ чувствовать себя унизительно и куда более плачевно, чем это было на самом деле. Голос, которым она так редко пользовалась, оказался невообразимо важен, и оттого душу вновь оцарапала вина. Мидзуното, во избежание дальнейших объяснений, которых, к слову, и сам не знает, дёрнул плечами. — Она сказала, что ей не нужна чья-либо забота. — Ложь звучала очень убедительно, стоит отдать должное, и на это утверждение Симидзу оставалось только кивнуть, меньше компаньона желая сидеть и отнекиваться от очередного знахаря. — Что же, — тихо, крайне удивляя способностью к речи (вот уж кто действительно походил на немого, так это Исао), начал в этот раз мужчина, — Истребителям нужен отдых, а мы уже задержали их больше дозволенного. Цукито покажет вашу комнату, Господа, она в правом крыле. На этих словах юноша, словно по щелчку, показался в щели сёдзи, терпеливо ожидая у порога, но Аканэ, не переведя на него взгляд, вдруг ощутила свалившееся разочарование от понимания, что она вновь вынуждена делить апартаменты с юным мечником. Утомлённые долгой дорогой и удовлетворённые коротким диалогом, истребители молча поднялись на ноги, выходя к юному, встретившему их Мурасаки. Его молчаливая компания, — этот парень явно не станет говорить, что Симидзу нема, раз не обмолвилась и словом, — нравилась Хиноэ больше, и она шагнула к нему с эфемерным чувством облегчения. Спокойный лицом Цукито, стоило гостям приблизиться, развернулся на пятках, ступая в противоположную от родителей сторону. Охотники последовали за ним без промедления. Правое крыло было просторнее и, на первый взгляд, даже светлее. Показалось, наверное, но здесь правда куда приятнее находиться, и причиной тому может служить ещё и хранимая тишина. Неспешно ступая и став из ведущего вдруг ведомым, Аканэ порой оборачивалась, со старанием ища знакомые детали по сторонам, но взгляд, так ни за что и не зацепившись, вновь скользил к укрытой серым шёлком спине Цукито. Юноша, как Симидзу вновь отметила, хоть и не отличался каким-то особым гостеприимством, однако уже однозначно ей нравился, будучи истинным лицом хороших манер и понимания. Он не пробовал разговорить её, не цеплялся к Генье, — хотя тот порой заслуживал, — лишь вёл вперёд, мимо красиво расписанных сёдзи и открытых окон, впускающих в дом тёплый воздух приближающейся грозы. Духота выводила Аканэ из состояния полудрёмы. Даже в форме истребителя, как известно не пропускающей ни жар, ни холод, она чувствовала, словно её душит некто сильный и непоколебимый, будучи прозрачным, но осязаемым. Высокий воротник, не шелохнувшись, вдруг сдавил раненое горло, а фамильное хаори оказалось невыносимо тяжёлым, и Аканэ с усилием удержалась от желания его сбросить. Цукито завернул лишь раз — налево, когда они дошли до самого конца поместья. Путь в этом маленьком, донельзя ограниченном по сравнению с бескрайними полями и холмами доме, был коротким и легко запомнился Аканэ даже в момент её слабости. Теперь, если она захочет уйти, не беспокоив кого бы то ни было, сможет легко выбраться, и совсем не через окно. Это радовало дух приличного человека внутри неё. — Ваши покои, Господа истребители, — юный Мурасаки немедля раскрыл очередные сёдзи, на сей раз украшенные живописными лепестками у краёв, и отошёл в сторону, покорно склоняя голову, — На обед вы не успели, но перед ужином мы можем предложить сытный перекус. — Мы ели, — отрывисто бросил Генья, не собираясь задерживаться, а потому сразу шагнув в предоставленную комнату. Грубиян. — Как пожелаете, — Цукито не выражал недовольства ничем, кроме подрагивающих пальцев, что не могло скрыться от внимательных глаз Аканэ, часто замечающей за собой такие же знаки внутренних волнений, — Если что-нибудь понадобится, я буду через коридор и направо. Помогать истребителям — честь для меня. "Он говорит выученными словами" — резко поняла Хиноэ. Это не учтивость, которой он стремится научиться, это выжженная в подкорке ложь. Мысли, упрятанные как можно дальше, в самую бездну сознания, вырвались неконтролируемым потоком, и Аканэ внезапно пожалела о том, что утеряла возможность говорить. Так горько. Родители развивают в сыне присущую их роду и занятости манеру речи, надеясь, что тогда Цукито точно станет достойным наследником, испытывая лишь то, что говорит. Но эти рамки давят, душат, как удав пойманного воробья, его настоящего, такого живого и по-юношески горячего. Он не хочет благодарить и кланяться, он желает возразить, воспротивиться, отстоять и свою гордость, но сам свет говорит твёрдое: "Нет". Молча поджимая губы, юноша стоял, напоминая очищенное до блеска зеркало. Ему бы следовало отражать солнечную сталь, обагрённую кровью под луной, а не холодные манеры дитя глициний. Выводы, столь резкие и неуместные в миг чужой, такой старательной покорности, метались одна за другой, утягивая Аканэ в пучину сердечных бурь, и она сама не заметила, как дрогнули её пальцы. Душу стиснула жалость. Не зная, как поступить, как помочь и, главное, что он хотел бы услышать, Симидзу тихо шагнула к юноше, в твёрдой уверенности заговорить. Хотя бы постараться. Её сухие губы раскрылись, явно того не желая, и из горла вырвался жалкий хрип, словно ветер просвистел над пагодой. Цукито, видно, не ожидавший подобного, резко поднял голову, удивлённо распахивая свои светлые, цвета травы поутру глаза. — Я могу вам чем-то служить, Симидзу-сан? — неуверенно спросил он. Аканэ набрала побольше тёплого воздуха в лёгкие, раскрыла рот, чувствуя, как связки свело в болезненном спазме, но выдавила из себя робкий хрипок: — С-спасибо. Цукито понял смысл сказанного, и какая разница, — прочитав по девичьим губам, как стал часто делать Мидзуното, или действительно услышав её изуродованную болью речь. Итог один: лицо юноши просветлело в этом унылом сером мире цепей, и радужки, блеснув летом, напомнили о солнце за тучами. — Я ничего не сделал, чтобы заслужить вашей благодарности, — необычайно спокойно вымолвил он, но глаза и едва заметно краснеющие скулы его выдавали. — З... Заслуж-жил. — голос Хиноэ ныне звучал ужасно, страшно, так, словно лёгкие её разрываются; в уголках глаз выступили крошечные слёзы, но и это не смогло убедить вернуть молчание. Пусть сейчас она не способна выразить всего своего понимания, пусть Цукито не услышит того, чего ей хотелось бы сказать, плевать — благодарность, самая искренняя, на какую она способна, должна дойти до ушей юноши. — Вам трудно говорить. Хотите, чтобы я принёс воды? — в словах, совсем обыкновенных, Аканэ угадала прикрытое, однако чистое беспокойство. Хороший вопрос, лёгкий. Решив, что можно сделать жизнь куда проще и не жалеть потом, что за пару слов умудрилась навредить себе более уже имеющегося, девушка отрицательно помотала головой, неловкими пальцами (и стараясь это скрыть, разумеется) выуживая из котомки за поясом один листок жёлтой бумаги — маленький, всего на несколько иероглифов, зато у неё таких много. Юноша при первом взгляде на васи сразу понял, что от него требуется. — Вы предпочитаете карандаш или перьевую ручку? Кивните один раз, если карандаш, и два, если ручка. Удовлетворённая Симидзу единожды опустила и вновь подняла голову. Ручки противно царапают бумагу и напоминают о ветре. — Сейчас принесу, — Цукито просиял, хотя держался весьма умиротворённо и сдержанно, — Прошу, отдохните пока со своим спутником. Вы устали, а наша семья беспокоится об истребителях. "Ваша семья нуждается в помощи". Не желая ему перечить или увязываться следом, мечница, благоразумно прислушавшись к последнему совету, шагнула в комнату, уже наверняка осмотренную товарищем вдоль и поперек — всё то время ему здесь было попросту нечем заняться. Подготовленные специально для них спальные места были достаточно далеко друг от друга, — как Аканэ подметила ещё на пороге, стоило ушедшему Цукито отодвинуть сёдзи, — но Шинадзугава, кажется, сдвинул свой даже дальше. Не такой уж он и глупый, оказывается. Гостевые покои, хоть и не самые большие, представляли собой те вековые традиции, что блюлись испокон веков, бережно хранимые в сердце, на пожелтевших пергаментах и, разумеется, за выбеленными стенами. Деревянный пол, укрытый татами, тёмные рамы окон с бумажными вставками, стоящий у стены скромный тансу, предназначенный, видимо, для того малого количества вещей, что мечники приносят с собой, и больше ничего. А больше, честно говоря, и не нужно, учитывая образ жизни, избранный годы назад окончательно и бесповоротно. Симидзу по привычке прошла до комода, лишь потом вспоминая, что класть ей, вообще-то, и нечего, — крохотную сумку, висевшую за клинком, она, присев на колени, уложила рядом со своим, ибо Генья сторонился того края, футоном, даже не разбирая съестное и целебное внутри. Может, потом. За раскрытым окном по верхушкам хвойных стражей дома со свистом пронёсся холодный ветер, и охотница, несмотря на готовое тотчас обрушиться чёрное небо, с наслаждением вдохнула этот запах свежести, сегодня ставший особенно желанным. Где-то далеко ему с воем отозвались братья-зефиры, как один воспевая свою жажду бури. Скоро начнётся. Симидзу, всё ещё чувствуя раздражающее кожу тепло, поёжилась, остро ощущая желание заползти под одеяло без попыток высунуться всю ближайшую неделю. Она всегда знала, — "всегда" означает с младых ногтей, проведённых на коленях матери, — что такой жаркий спёртый воздух не к добру, что он влечёт за собой беды, и оттого неприятнее было наблюдать, как угольные тучи над долиной смыкаются в рокочущем вальсе, собираясь править свой бал дни напролёт. В душе неожиданно зародился липкий страх — а что, если появится смерч? Такой, как на море, или в голых степях? Придётся спасать Мурасаки, они ведь не охотники с кошачьей ловкостью, сами себе не помогут. Это будет весьма странный опыт. На демонов в ночи с их горящими глазами Аканэ управу, конечно, найдёт, но вот смерч, воплощение гнева земли и самих небес… Веки потяжелели, и девушка, уже почти закрыв серебряные глаза, с усилием поднялась на ноги, пытаясь отдёрнуть себя от бредовых мыслей. Прикрыв зевок рукой, Хиноэ лениво шагнула в сторону, не совсем понимая, в какую именно. Как в море или голых степях, какой абсурд. Никакого смерча не будет, что за вздор лезет ей в голову? Нужно перестать выдумывать. И всё же настоящей грозы, какими бы страшными, но невозможными ни казались воображаемые тайфуны, не избежать. Небо было тёмным, серым, как пепел и зола, как глаза и локоны Мидзуното. И столь же хмурым. Бесцельно расхаживая, Аканэ непроизвольно перевела на того взгляд, к радости собственного тела наконец остановившись и опёршись о крепкие сёдзи, и стараясь не уснуть хотя бы раньше времени. Если сделает это стоя, спина ещё пару дней будет болеть, а у неё и без того проблем хватает. Увлечённый разматыванием бинта, небрежно натянутого с запястья до кончиков пальцев, — в пятнах крови и грязи, но, кажется, эти лоскуты когда-то покрывали шею Хиноэ, уж больно хорошо она помнила момент, когда кинула их в темноту, — он долгое время глядел лишь на укрытую за полосами ткани ладонь, но, вскоре ощутив чужой взгляд, в его движениях что-то изменилось, и юноша, дёрнув уголками губ, словно съел что-то скверное, грубо спросил: — Благодарности ждёшь? Отсутствие возможности дать ответ в эту же секунду, а главное своим здоровым голосом, начинало раздражать Аканэ, но сейчас, пребывая в состоянии полусна, она чувствовала эмоции туманно, и лишь помотала головой, не надеясь на самом деле, что Мидзуното увидит. Тот, поступив очевидно, не удостоил её и взглядом исподлобья. — Ждёшь, как же иначе, — озвучил, выбивая из лёгких истребительницы глухой удручённый стон, своё ложное решение Генья, — Спасибо, Симидзу, но не забывай, что я всё ещё гибрид. Бинты мне твои были не нужны. "Значит, следовало оставить тебя истекать кровью" — Аканэ успела пожалеть, что согласилась с ним путешествовать, деля еду и поручения. Дурацкая это была авантюра, а утоление любопытства вовсе не стоило траты времени и нервов. Хиноэ, будучи сторонницей реализма, не рассчитывала на какую-то неестественную доброту со стороны кохая, но ей почему-то казалось, будто столь открытого пренебрежения она больше не услышит. Слишком уж это странно для двух объединённых одной целью людей, кроме всех формальностей ещё и успевших привыкнуть к обществу друг друга. Даже свою неприязнь она успешно (в большинстве случаев) подавляет, стараясь терпимее относиться к чужому максимализму, в ответ лишь смея надеяться на мало-мальское понимание. Но, видимо, разум её, в отличии от тела, по-прежнему юн, и ошибки чередуются одна за другой. Убеждения молодого Шинадзугавы прочны, как кремень, а Аканэ не хватит сил, терпения и желания его изменить. Тут они крайне схожи, хотя, вежливости ради, парень мог хоть прикинуться, будто бы благодарен. Это ведь так просто. Несколько минут спустя в проёме между светлыми сёдзи показался Цукито Мурасаки с длинным грифельным карандашом между пальцами, на японский манер тонким и изящным. Даже когда он стоял на пороге, не решаясь войти под хмурый взгляд Мидзуното, охотница смутно видела, какой орнамент вырезан на красном древке. Замерев, юноша глядел на неё с нетерпеливым ожиданием, словно подносил нечто настолько важное, будто малейшая благодарность унесёт его на седьмое небо, а отказ положит конец недолгой жизни прямо в родных стенах. Он очень милый, когда честен. Ступив к юному Господину, Аканэ вдруг поняла, как сильно отличаются они с её компаньоном, вспыльчивым Шинадзугавой, — возраст, может, и один, но поведение, движения, взгляды совсем иные. По сравнению с ним Цукито совсем ребёнок, пусть и со своими трагедиями. — Симидзу-сан, — позвал он вежливо, когда мечница остановилась напротив, изучая грифель в чужих рука внимательнее, — я надеюсь, что Вам нравится. Вытянув простой предмет на ладони, Мурасаки касался его, словно тот был не из дерева и мягкой серой породы, а из золота, яшмы и жемчуга. Уж не рассыплется ли он, если его коснуться? Наверное, лучше было выбрать проверенную ручку: привыкнуть к её скрежету сложно, но пополам она точно не сломается. Несмотря на сомнения, Аканэ всё же с охотой, — кто бы только знал какой сильной, — и аккуратностью приняла свой единственный шанс наладить контакт с кем бы то ни было, тут же выводя жирные символы на васи, ещё мгновение назад свёрнутом за белым поясом. — Благодарю. — Прочитал Цукито, когда гостья дала ему эту возможность, и едва заметно смутился. — Не стоит, Симидзу-сан. Если не хотите звать нашего врача, то род Мурасаки обязан помочь хотя бы такой мелочью. Опять он про свой род. Чиркнув ещё пару иероглифов, Аканэ, кланяясь даже ниже, чем следовало, развернула бумагу с написанным к лицу Цукито. — А, конечно... Что? Только провести? — когда писала с просьбой показать, где находятся купальни, Симидзу ожидала лишь дозволения, но юноша, сильно поражённый, вскинул брови, отвечая вопросами, — Как Ваш помощник я не могу позволить себе такой халатности, тем более зная, какой сложный у вас со спутником был путь. Подождите, пожалуйста, я скоро вернусь. — Едва успев договорить, Мурасаки юркнул в коридор, скрываясь за первым же углом. Шаги его были торопливы и хорошо слышимы среди тишины. Вот бы он скорее вернулся. Первый миг, право, не верилось, что Цукито окажется настолько понимающим и побежит выполнять чужую прихоть по первому же зову, когда вместо этого мог просто ткнуть пальцем в нужном направлении и кивнуть, мол, ступайте. Трогательно. Аканэ, хоть сама никогда не ощущала себя тем, кто может одним взглядом окинув фигуру сказать о всех тонкостях сокрытой души, всё же решила, что юноша оказался в точности таким, каким уже успел обрести образ в мыслях: сердцем спокоен, как штиль, и честь свою ценит; вежлив, сведущ в манерах, но гордость теплится, где чужой глаз не увидит. А если одним словом — юный. Меч в его руках смотрелся бы замечательно. Вздохнув, Аканэ шагнула обратно в комнату и старалась не вспоминать, каким же противным бывает ожидание перед исполнением желания. По небосклону прокатился гром. Одна минута, две, три. Может, пять? Чернота на небе стала привычной, и поворачиваясь к раскрытому окну мечница не испытывала ничего, кроме ленивой, всепоглощающей тоски. Она старалась угадать силуэты чего-то осязаемого, бродящего с ней по одной земле где-то в далёких краях за сотни лиг, но тучи расплывались, походя больше на кофейную гущу, чем на диковинных зверей, рисованных воображением. После ещё пары попыток Симидзу потеряла всякий интерес и отвернулась от большого небосвода, заключённого в маленькую квадратную раму. Лишив себя испорченных бинтов, некогда белых, а ныне серых с бурым, Генья со старшей по званию не говорил, и вскоре стало казаться, будто Хиноэ тут одна — таким непривычно тихим предстал юноша. Не зная, какими мыслями он так себя увлёк, Аканэ малость завидовала: ей тоже хотелось погрузиться в собственные мысли и не слышать грома чертогов туч, отзывающегося в ней воспоминаниями о восходящем солнце. Уже абсолютно точно прошло более десяти минут. Иногда, когда мечница ступала громче обычного, — и винить её в этом нельзя было, — приближалась к товарищу, измеряя укрытый настилом пол неспешными шагами, он медленно поднимал голову, наблюдая за её движениями, словно полагая, что девушка собирается к нему подступиться. Наивный. Без особого энтузиазма Симидзу потянулась, напрягая плечи. В любезно выделенных апартаментах интерьер такой обычный, такой непримечательный и, прямо сказать, пустой, что, вероятно, единственное, чем себя можно занять — это завалиться спать, как делал любой утомлённый мечник, когда-либо ступивший за порог Мурасаки. К горлу подступил болезненный зевок. Она бы тоже рада уснуть, и сделает это при первой же возможности, но кожа на руках её, — как, на самом деле, и других участках тела, — сделалась оскорбительно неопрятной, грязной, и подушечками пальцев Аканэ ощущала тонкий слой пыли, а лоскуты бинтов под воротником совсем испачкались окрасами киновари. Охваченная отвращением, охотница с трудом удерживала себя от неслышного крика. Где же Цукито? Хочется как можно скорее оттереть всю дорожную пыль и вязкую кровь, окунаясь в горячую воду с головой. Ожидание стало казаться невыносимо затянутым — миновала ещё одна минута. Следя за коридором по ту сторону, девушка успокаивала себя мыслью, что скоро всё завершится, а ей действительно не следовало идти за Цукито, так надолго задержавшимся. Скука. Аканэ ходила кругами, и за пеленой самого разного рода мыслей едва сумела вспомнить о компаньоне, чей взгляд, кажется, вот-вот прожжёт в её хаори дыры. В поместье тихо, лишь порой гремит гром, но, точно, она ведь в покоях не одна. С ней Шинадзугава. Шинадзугава? Какой из них? Старший, помнится, Столп, у него пугающее лицо и пугающий клинок, а этот... Брат его, точно. Младший. Охотница резко захотела шлёпнуть себя по лбу, — такими глупыми казались рассуждения. С ней Генья, как она могла забыть? Юноша грубый, любит препираться и спорить, а когда Хиноэ рядом, ей постоянно нужно извиняться. За него же. И ведь совсем не хочется. Смело предположив, что Цукито таки не забыл о её нужде и с минуты на минуту вернётся, мечница провернула карандаш между указательным, большим и средним пальцами, другой рукой незамедлительно выдёргивая жёлтый пергамент из-за пояса. Не будет она больше кланяться после выходок этого Шинадзугавы, нет, ни за что. Лучше самой что-то натворить, так хоть будет честно. Писать навесу оказалось жуть как неудобно. Символы, оставленные грифелем, так ещё и наспех, Аканэ не нравились, и за такой корявый почерк было стыдно, однако деваться некуда, ведь переписывать, вспоминая все уроки каллиграфии, девушка не собиралась. Оно того не стоит. Тонкая бумага заполнилась серыми чертами. Легко развернувшись и ступив к юноше, Симидзу протянула ему, занявшему место у ящичка точно за спиной, листок васи. — И что это? — глядя ей в глаза спросил Генья, лишь после опуская взор на бумагу с иероглифами, предназначенными ему одному и никому больше. Он довольно быстро прочитал: стало это понятно по лицу и ушам, краснеющим от гнева, — Да за кого ты меня принимаешь?! "За шумного кохая, заставляющего меня просить прощение больше, чем того требует работа" — вместо полноценного ответа истребительница ограничилась красноречивым взглядом. — Я не ребёнок, Симидзу, мне твои нравоучения не нужны, — ощетинился Мидзуното, злобно сверкая молниями в глазах. "А очень похож". Хмыкнув, Аканэ вновь развернула листок к себе, быстро, — после даже не глядя на корявый результат, — набросав последние слова. — Веди себя тише. — На этот раз вслух, с нехорошей усмешкой, показавшей его излишне острые для обычного человека зубы, прочитал Шинадзугава. — Обязательно. Но каким бы тихим я ни был, до твоего уровня немой Хиноэ мне ещё далеко. В груди зажглось желание стукнуть несуразного юнца, но, усиленно игнорируя его пренебрежительный тон и остроту языка, Аканэ лишь шагнула назад, увеличивая расстояние до приличного минимума. Дальше ей дорогу загородили стены с сёдзи. Из груди вырвался глухой стон, и мечница не сразу смогла узнать в нём своё незримое раздражение смешанное с разочарованием. И почему ей в "поддержку" (как смешно, судьба явно шутница) достался именно этот, совсем зелёный Мидзуното, что с самых первых мгновений неподобающего знакомства дал понять — быть вежливым и отзывчивым ни за какие блага он не собирается. Не то чтобы, конечно, сама Симидзу старательно шла на контакт, улыбаясь и всячески располагая к себе, и всё равно обидно. Зла-то она ему не желает, вон, даже кормит за свой счёт. Генья тоже мог хотя бы постараться. Совсем скоро, развеяв противные эмоции, туманящие разум более уже случившегося, вернулся Цукито. В тиши Хиноэ услышала его быстрые ровные шаги ещё до того, как смогла бы увидеть, и потому заранее повернулась к коридору, восстанавливая статный покой в серебре глаз. Едва появившись на пороге мгновением позже, юноша встретился взглядом с гостьей и приветственно кивнул, наверное, забыв, что уже так делал. Он набегался достаточно, но как прежде держал ровную осанку, и волосы его, точно шёлковый терракот, совсем немного растрепались. Указывать на подобное Аканэ считала крайне невежливым, тем более зная, какова причина изменённого внешнего вида младшего Мурасаки. Не переступая черту исписанных сёдзи, — в чём мечница его понимала и полностью поддерживала, — юноша одним своим услужливым видом пригласил Хиноэ выйти к нему, и та, уставшая, желавшая простого человеческого покоя, безропотно ступила в коридор, с отголосками счастья в сердце оставляя товарища за спиной. Отдаление пойдёт на пользу им обоим. Либо воздух стал холоднее, либо Аканэ привыкла, но, так или иначе, следующие вдохи давались ей с лёгкостью. Не прошло и пары минут, как Цукито, ступая своим выдающим сокрытую гордость шагом, привёл гостью к заветным купальням. То не были сэнто* под открытым грозным небом, — что невероятно радовало, ибо интуиция, редко подводившая девушку, неустанно твердила о дожде, готовом начаться в любое мгновение, — отнюдь. Длинная комната, от других отличающаяся обстановкой, освещением и даже самим воздухом, приятно тёплым, пахнущим травами, не могла быть ни чем иным, кроме как купелью, подготовленной лично для Хиноэ. Окна, пропуская тусклый свет через белую бумагу, плотно закрыты; пол, без единой соринки, по традиции деревянный, и татами, естественно, не наблюдалось. В углу, вместе с маленькой дощатой ступенькой, расположили широкую круглую офуро*, из, как думается с первого взгляда, крепкого вяза, ведь именно этот материал столь популярен. А может и из чего другого, — Симидзу была уверена лишь в том, что вода, в полумраке кажущаяся чёрной, горяча, и дымка белого пара, кружащего над ней, выглядит поистине завораживающе. Неслышно, в трепетном нетерпении такого простого явления, мечница ступила вглубь комнаты, ощущая, как по всему телу, от макушки до самых ног проносится теплота, такая приятная и совсем не удушающая. На табурете в тени уместились все скромные, однако столь нужные девушке принадлежности — маленькая красная губка, кусочек мыла, душистые масла и белое, аккуратно сложенное, как и подобает, полотенце. От одного присутствия здесь, долгожданного и дарившего чувство безмятежности, мечница наконец сумела отогнать нежеланные мысли, будучи готовой снять с себя пыльную одежду немедля. Цукито Мурасаки, застыв позади и внимательно наблюдая, ещё не покинул комнаты — единственное препятствие. — Всё здесь принадлежит Вам, Симидзу-сан, — сказал он, — Пользуйтесь, чем захотите. Служить мечникам — честь для меня. Завершив короткую обыденную речь, парень без видимых эмоций, — хотя, казалось бы, сам ведь вызвался помочь, — поклонился и вышел вон, плотно закрывая за собой дверь. Его слова, словно ещё звучащие в полумраке, Аканэ назвала бы странными, но, зная, что они заучены, а потому буквально обязаны ощущаться ненастоящими, не придала особого значения. Запах стоял чудный. Руки её стали будто чужими, неловкими, налитыми свинцом — настолько тяжело ими было управлять. Резкая беспомощность, остро ощутимая при расстёгивании блестящих пуговиц, недолго удручала Аканэ, довольно быстро сменившись колющим кожу раздражением. Ей потребовалось несколько минут, чтобы расправиться с двумя верхними заклёпками, подавляя подступающий истерический смех. Позор. Благо, что меч, — уже заранее отставленный в угол у входа, — ей сейчас держать не приходится, не то она бы точно выглядела жалко. По собственным незамысловатым расчётам, Хиноэ не спала уже полных два дня, а короткий отдых у берегов позабытого о блеске клинков Суми больше походил на дрёму. Может, час, может два, — не больше. Пальцы не желали гнуться, застёжки точно окаменели. Все правила приличия забылись, когда форма истребителя, наконец ставшая свободной, падала под ноги вырезками чёрной материи, отличаясь в своей небрежности с повешенным на крючок подле двери хаори. На аккуратное укладывание остальных вещей истребительницу бы точно не хватило, а когда дело дошло до бинтов, то терпение иссякло насовсем. Едва ли не сорвав ткань с шеи, параллельно понимая, как больно будет, сожми лоскуты рану, мечница избавилась от них, пропитавшихся пятнами багряной крови, кинув в бесформенную кучу охотничьих одежд. Оголённая кожа впервые за долгое время ощутила ласковый жар. Перешагивая собственные одеяния оттенков ночи, Симидзу неуверенно коснулась воды рукой — горячая. Сам пар, плывущий по воздуху над ней, обжигает своим дыханием, как языками рыжего пламени. По телу пробежала дрожь. Остановившись у края лишь на пару мгновений и стараясь не думать о излишне высокой температуре, обволакивающей бледную кожу, Аканэ поднялась на низкую ступеньку и перекинула ногу за бортик. В кончиках пальцев пульсировало, но то приятное, успокаивающее чувство. Чудесно было наконец ощутить мокрые касания, пылкие, как знойное лето. Более не сомневаясь, утомлённая мечница плавно опустилась в воду, оставляя жгучему пару лишь лицо и белые плечи. Наконец она осталась одна, сама себе на уме. Тихий вздох сорвался с её губ, когда, с лёгким всплеском прижав колени к нагой груди, Хиноэ устало закрыла глаза. Несмотря на всё изнеможение, осознание было ясным — сейчас ей ни за что не уснуть. В темноте, полной горячего воздуха и аромата масел, отосланные прочь беспокойства явились старыми друзьями, вежливо стучащими в дверь, и Аканэ впустила их без всяких излишне долгих сомнений. Наверное, дело в том, что время от времени ей и самой хочется думать о чём-то кроме меча и ком-то кроме себя. Многие остаются в неведении, — естественно по её личной воле, — но охотница часто впадает в короткую тоску, шлейфом тянущуюся за воспоминаниями, давними или совсем свежими. Порой даже казалось, что такая мягкость, особенно в её не самой невинной работе, абсолютно ни к чему, но перебороть свои переживания Аканэ не могла. При глубоком вдохе в лёгкие проник густой жар. Как же там Мари, с ней всё хорошо? Она, верно, уже в поместье Шинобу Кочо, где о детях, лишённых крова, заботятся, как о родных. Это действительно радовало сердце Хиноэ, и она не смела мыслить о дурном. Царапины на маленьком теле девочки волновали её даже больше собственного, полученного по одной ошибке шрама. Юная Мацуо, чья жизнь прошлой ночью с треском рухнула, стоило в ней появиться благородным мечникам, сейчас совсем одна: ни матери, ни отца, ни брата. Аканэ до боли прикусила губу. Перед глазами, закрытыми и незрячими, стоял тот чёрный миг, когда большие демонические глаза в траве, наполняясь прозрачными слезами, исчезают, поцелованные солнцем стали. Вспомнившийся запах пепла переполнял изнутри, сердце сжала вина. Не колеблясь, Симидзу собственноручно лишила девочку родного, наверняка любимого брата, и сейчас разрывалась на части, словно была не истребителем, призванным убивать демонов, а беспощадным убийцей невинных, в ком вдруг проснулась совесть. На душе сталось скверно. Ей следовало поговорить с Мари хотя бы чуть-чуть. Так сразу уйти было ошибкой... А ещё у неё треснул меч. Её белый, блестящий серебром и фарфором, кажущийся неприкосновенным, верхом совершенства клинок треснул, и Аканэ знала, что в этом лишь её вина. В ушах до сих пор стоял леденящий душу звон, с каким по сверкающей луной стали побежала тонкая линия разрыва собственного мастерства с грубой силой противника. Всю ту пляску под звёздами, не отзываясь на шёпот страха и разума, она понимала — стоит отступить, придумать любую хитрость, что не раз спасали хрупкую человеческую жизнь, но сердце почему-то толкало её вперёд, к победе или смерти, и мечница, чувствуя, как кипит кровь в жилах, раз за разом выступала против самой ночи... И меч треснул, словно выкованный из бумаги. Его боль Аканэ ощущала как свою. Неуверенным и до жути пугливым для её ранга, но таким естественным для положения движением коснувшись оголённого, испачканного вязкими отметинами горла, Аканэ, даже держа себя в руках, сморщилась, беспомощно поджимая пальцы ног. Больно. Никто, — ни Мидзуното, ни Хиноэ, ни даже Столп не способны привыкнуть к горькому послевкусию битвы, когда приходится пожинать плоды собственной опрометчивости. Подумать только: так ошибиться! Собравшись, истребительница вновь провела линию шрама пальцами. Те стали липкими, и по чистой водной глади поползло полупрозрачное пятно окрасов боли, закатов и юных промахов. Больно, больно. Техника дыхания совсем растеряла своё действо. Рвано вдохнув через стиснутые зубы, Симидзу уже увереннее, чувствуя злость на саму себя, попыталась оттереть грязь (ведь оставленное бесом клеймо не могла быть чем-то другим), держась из последних сил, чтобы не потерять сознание. Так медленно и невыносимо, точно раскалённым ножом режет. Виски трещали раной её клинка, в глазах помутнело. Вооружившись губкой, так удобно лежащей на табурете у левого бортика, стало только хуже, стократно мучительнее, зато кровь сходила с белой кожи, никогда не принадлежав Хиноэ. Сверху вниз, смачивая вновь, подождать, пока жгучая резь увечья утихнет, и ещё раз. Ещё, ещё и ещё. С губ сорвался хриплый стон, вода окрашивалась словно красителем, разрушая любое, даже ложное ощущение расслабленности, а злость на свою никчёмность, никем не увиденную, сменилась отвращением к темнеющим рубиновым пятнам. От боли мысли не смогли удержаться в голове, вращаясь непрекращающимся водоворотом, уносясь куда-то далеко, и как только горло, жутко покраснев, стало пылать изнутри, Аканэ остановилась, обессиленно опуская руки под ставшую мутной воду. Плеск звучал глухо и далеко. Комната вращалась вокруг, и не было понятно, почему же воздух вдруг раскалился до предела, а запах масел сменился железным.

***

Стало тихо, как если бы мир умер, и лишь рокот среди туч где-то на севере звучал в его голове. Шинадзугава остался один, без оскорбительных слов, выписанных на пергамент, и осуждающих серых взглядов, чему, несмотря на общую с их обладательницей цель, был рад. Аканэ покинула его около десяти минут назад, совсем недавно, если смотреть объективно, но и за короткий срок мечник успел подумать о столь многом, дважды загнав себя в тупик, что впору было бы с кем-то обсудить, как делает любой человек, сомневаясь в тех или иных своих доводах. В силу весьма сложного характера, — и Генья, будучи к себе достаточно строгим, отрицал это лишь наполовину, — такое, разумеется, не практиковал, но об обычаях слыхивал. И всё же не взирая на это, он бы не стал чесать языком с Симидзу — она на роль хорошего собеседника явно не подходит, больно высокомерная. Высокомерная. Наверное, то лучшее слово, чтобы её описать. Злило, когда эта Хиноэ, появившаяся из ниоткуда, чувствовала какое-то вымышленное, дурацкое превосходство, и ожидала благодарности за каждый свой жест. Будто всё, что она делает, является исключительно желанием обзавестись должниками, а Генья так удачно подвернулся. Что ей, в конце концов, от него может требоваться? Чтобы вёл себя тише? Так он сегодня и без того хорошо справляется, даже понимая, что мечница со своим привычным беспристрастием действительно обходит его в умении хранить молчание, а сегодня и вовсе — предпочитать смотреть по сторонам, не утруждаясь и короткими указаниями в пути. Ну точно немая, зачем он только это отрицал? Немая и высокомерная. Тёплым утром Мидзуното вдруг осознал, что если не держать её фигуру перед глазами, то можно запросто потеряться среди степей и пролесков, которые Симидзу, как оказалось, знает. Это было очевидно по той уверенности, с какой она направляла их точно к поместью Мурасаки, заранее обходя крутые холмы и грубое бездорожье. Пару раз парень даже порывался спросить её, была она тут раньше или ведома спрятанной картой (свою-то он потерял), но постоянно себя отдёргивал, как от раскалённого железа. В редких, чересчур тихих разговорах с ней, таких, что приходится прислушиваться или читать по губам, юноша чувствует себя странно, непривычно запутанно, и придуманный ответ теряется в его голове, когда девушка, не дожидаясь этих самых слов, до возмущения беззаботно ведёт под чёрное небо, словно у себя в доме. Она точно здесь была, — ни одна карта не расскажет о сокрытых, почти что звериных тропах. Необъяснимое беспокойство, озвученное ей при свете городских фонарей, всё ещё ставило охотника в тупик, куда более сложный и глухой, чем размышления о потерянной телеге с шёлком. Глядя в ночную пустоту, Аканэ говорила об опасности для его жизни, что нужно было предупредить и тогда она смогла бы придумать нечто более лояльное. Какой бред. На горе Фудзикасанеяма её, помнится, не было, но Шинадзугава, "глупый кохай", даже оставаясь без дыхания справился. Сам, один. С клинком безжизненного серого оттенка в правой руке и диковинным ружьём в левой. Те, кого бы он стал предупреждать и чьё мнение действительно волновало душу, остались за спиной, во многих километрах от него, и Хиноэ в этот короткий список входить никак не может. Юноша поднялся с футона и ступил к открытым сёдзи, словно его там кто-то ждал. Ветер, бесцеремонно дохнувший в лицо, был тёплым, раздражающим, а всматриваться вдаль, под серый горизонт с надеждой углядеть среди пелены облаков свою жизнь было странно, совсем не в его характере, но чем, всё-таки, себя занять в этих-то четырёх стенах? Он всё уже осмотрел, и есть совсем не хотелось. Только ощутив желанное одиночество, Генья понял — Симидзу его не только оставила, но и бросила. Никаких тебе написанных на гадком васи слов укоризны, никаких тебе скорых решений, принятых уверенно и единолично. В ненастных небесах, под стать душевному смятению, зарычал близящийся гром. Мысли сменяли одна другую до тех пор, пока у Шинадзугавы не осталось ничего, кроме пульсирующего под рёбрами желания, бурного и настоящего, какое бывает лишь у горящих сердцем воинов. А горящее сердце не терпит постоянства. Убранство покоев вмиг показалось ему тошнотворным и блёклым, и оставаться здесь было равносильно медленной, позорной смерти в бездействии. За окном прокатился злобный вестник бури, гонимый звучащими на другом конце света братьями. "Твой путь будет долог, — прогремел в унисон зову шторма голос внутри, — и когда придёт время, ты сам его выберешь". Решительность, воспылавшая в груди, вторила словам, навсегда оставшимся в подкорке: "Время пришло". Вдохнув побольше отвратительного воздуха, Мидзуното развернулся, твёрдым шагом ступая к сёдзи и на ходу подхватывая брошенное у футона оружие. Чёрные облака — тоже часть его пути. Коридоры он запомнил, то было совсем не сложно, — из комнаты один поворот направо, мимо закрытых комнат, дальше прямо, минуя гравюры и всякого рода украшательства, а затем, точно у левой руки, заветный гэнкан. Сандалии там же. Оказавшись во дворе Генья уже не будет столь скован. О светлые стены поместья отзывался только звук его шагов, чему он был далеко не рад. Так громко, что его и без обуви легко услышать. Юноша начал путь уверенно и гордо, но уже через несколько мгновений, когда гостевые покои, данные ему с Симидзу остались за плечами, в душу вцепилось липкое чувство вины. Будто сбегает, побоявшись быть замеченным. Побоявшись её. Зайдя за угол, юному охотнику даже стало казаться, будто Хиноэ, ступая своим тихим женским шагом нагонит его, привычно не сказав ни слова, и лишь колючий обвиняющий взгляд, что она обратит в его укрытую тёмно-лиловой тканью спину, скажет о её присутствии. Генья не хотел ни спорить с ней, ибо это бесполезно, ни тем более оправдываться, ведь не захочет искать для неё слова. Но встреча с Аканэ, внезапная, прямо на этом самом месте, однозначно повлекла бы за собой смешанные чувства, каких мечник старался избегать. Ничего не происходило. Мидзуното, удерживая себя от желания обернуться, чем окончательно утвердил бы все свои опасения, шёл в одиночестве мимо закрытых комнат и окон, пропускающих серый свет тоскующего небосвода. Никто его не осуждал. Поместье Мурасаки оказалось и вполовину не таким большим, каким предстало на первый взгляд, и потому гэнкан, укромный и практически незаметный, нашёлся довольно скоро, расположившись между двумя горшками с длинными фигурно выстриженными бонсаями. Шинадзугава оставил все противоречащие уверенности волнения, — и всё же это слишком громкое слово, — далеко позади, когда впереди неожиданно замаячила фигура, знакомая, облачённая в светлые тона, с ровной осанкой и шагом, говорящим о внутреннем покое, таком непонятном, чуждом. Стоит здесь, в одиночестве, словно назло. На миг все намерения забылись. Генья невольно замедлился, не отступая, но и не зная, куда сделать следующий шаг: к выходу или всё же вперёд, к тому, чей голос слышать не хочется — ему ведь это совершенно не надо. Проносящийся за окнами ветер звал, выл его имя. Шаг — и он свободен, волен ко всему, чему стремился. Какой длинный этот шаг. Скрипнув зубами и уже жалея, молодой истребитель направился вперёд непоколебимой тенью. Рядом с Симидзу он всегда чувствует себя странно, непривычно запутанно... ...Поместье юноша покидал в спешке, какая самому виделась стыдной. Внутри, не желая уходить, осело чувство, что если он обернётся, или, того хуже, остановится, его непременно схватят, и он больше никогда не сможет обнажить клинок, навеки лишившись части себя. Страх быть пойманным ею, ставший после короткого разговора совсем уж неправильным, подгонял юношу, словно лизавшие спину языки пламени, и с каждым новым мгновением Шинадзугава становился быстрее, за высокими воротами поместья, открывшимися с одного его жёсткого толчка, и вовсе срываясь на бег. Стук сердца в груди слился с рычащими над полями штормами. Ему нужно было бежать, не смея останавливаться, до самого перепутья, по той единственной дороге вдоль полей и пролесков, к месту, где она разбухла, а свежие колеи закрывают старые. Так сказали Хиноэ, так сказали и ему. Над головой висели чёрные тучи, одной своей тяжестью страша людей, но Генья, с недавних пор называясь "гибридом", лишь ускорил шаг до самого своего предела, когда лёгкие схватывает спазм, а колени дрожат, готовые треснуть. "Это ничто, — твердил он себе, — под луной будет тяжелее". Пейзажи по сторонам, мимо которых мечник нёсся, гонимый щёлкающим кронами можжевельников ветром, сменялись один за другим, и через коротких пару минут Шинадзугава достиг злополучного перепутья. Кровь, бегущая по жилам, кипела внутри. Даже не оборачиваясь, глядя лишь вперёд, мечник знал — поместье далеко позади. Симидзу, немая и высокомерная, осталась под лиловой глицинией, и он теперь один, никем не преследуемый. Свободный. Вина покинула душу; тропа под ногами расширялась, становясь грязной и противной. За несколько быстрых вдохов восстановив нарушенное дыхание, парень двинулся на запах охоты. Глубокие колеи, ещё влажные на дне, не вызывали доверия и желания подходить ближе, чем на метр, поэтому Мидзуното мудро ступал по пыльной траве, не рискуя запятнать белые таби. Время, измеримое темнотой, сгущающейся вокруг будто ночью, зажимало в удушающие тиски, и Генья, торопливо вскинув голову, оглянулся, стараясь отметить всё то малое, что можно было с натяжкой назвать "примечательным". По правую руку растянулся тот самый редкий пролесок, медный с мрачно-зелёным; по левую — открытые, купающиеся светлыми днями в лучах солнца поля. Трудно было поверить, что о'ни станет нападать, перебегая от тонких пихт до высокой травы, и Шинадзугава который раз усомнился в правдивости слов Мурасаки. Оставалось только надеяться, что хоть эти не в сговоре с бесами. Словно рвы, выцарапанные гигантскими когтями, колеи шли вперёд, изредка поворачивая в одну из сторон: к какому-нибудь поселению, как предполагал юноша, и ещё куда. Слишком много людских троп, запутавшихся друг в друге, но и среди них быстро нашлось исключение — два длинных, кривых следа, уходившие то влево, то вправо, до тех пор, пока не скрывались под дрожащими кронами. Телега, разумеется, самостоятельно такого не вытворит, однако до конца не верилось, что всё так просто. След прямо перед носом, даже искать не надо. Ветер хлестал травы полей, и Шинадзугава, решив не выдумывать теории, двинулся вперёд, внимательно смотря под ноги. Не хотелось испачкать таби. Он ясно видел след настоящих когтей, тонких и бритвенно-острых, видел уродливые щепки, наверное, раньше бывшие частью крепких досок телеги, что теперь разбросало в разные стороны, но больше юношу волновали мелкие, практически не заметные на серо-бурой грязи пятна крови. Не чёрная, не демоническая, ведь та исчезает под светом солнца. Красная. Ярко-алая, как прорезь зари нового дня, и пахнет не горько. Человеческая. Раздвигая низкие ветви кустарников и древ, Мидзуното шагнул вглубь пролеска, принюхиваясь, точно зверь, и надеясь не увидеть изувеченные тела мертвецов, чьи лица в царапинах и багряных пятнах, с застывшей гримасой ужаса, докажут ему лишь одно, — истребители не всесильны, они обычные люди со сталью. Разумеется. Шинадзугава знал это ещё с мига, сломавшего в груди нечто важное, того, когда кровь, так похожая на его собственную, ручьями текла вниз, никогда больше не ставши красной, слившись с ночью и тяжёлой темнотой. Мир загремел агонией, и небосвод в мгновение его прощания, — с кем и чем, Генья не знал сам, — был столь же чёрен, как сейчас, а разорванные жилы выталкивали соки того мрачнее. Истребители не всесильны, они обычные люди со сталью, но Шинадзугава не хотел об этом вспоминать... И он не один из них. Оставшийся серым, таким бездушным и холодным меч за поясом не одарил сверхъестественными силами, настоящим колдовством, призванным во спасение людского рода, и война, забравшая брата, его не ждёт. Угрюмо сжав губы в тонкую линию, юноша шагнул дальше. Перепачканная кровью и грязью телега нашлась совсем скоро. Одно её колесо укатилось под дуб, лишившись половины перекладин, остальные три остались на своих местах, изуродованные, в серых с красным пятнах, с трещинами и следами когтей. Крепкие, стоит признать, прибитые весьма прочно, но ничего хорошего в этом теперь нет. Борта телеги разломались, а сама она, рухнувшая наземь у ствола пихты, кажется, стоит коснуться, как треснет пополам. Искажённая, погнутая и грязная больше походила на брошенные заготовки, ещё не ставшие ничем и забытые под тусклой сенью не самым ответственным мастером. Лучше бы всё было именно так. Юноша наступал на свёртки мягкого белого шёлка, — ныне дырявого, запятнанного бурым и багряным, — выпавшего из резных ларцов и чемоданов, в хаотичном порядке разбросанных на каждом шагу. Семья Мурасаки богаче, чем кажется, раз они могут позволить себе такие нескромные заказы, где один только ящик стоит состояние, не говоря уже о его содержимом, но рыться в чужом кошельке не очень-то порядочно, и, кроме того, совсем не достойно истребителя. Генью, конечно, мало волновали приличия, однако он довольно быстро переключил внимание на вещи поважнее благосостояния чужого рода. В конце концов, не на рынок же он явился. Чем дальше предвкушающий охоту юноша пробирался, тем больше крови блестело на малых листьях и примятой траве у его ног. Было тихо, но порой до ушей доходило, как багровая капля где-то совсем рядом падает вниз, разбиваясь о землю. Этот звук пробуждал в Шинадзугаве что-то спрятанное даже от него самого, но тел, изуродованных и неузнаваемых, всё не было. Ни плоти, ни обглоданных костей, ни даже клочков одежды. До конца хотелось верить, что люди, незнакомые и совершенно безразличные, спаслись, убежали, обманули глупого беса, но нутро твердило: "Они мертвы". Стиснув зубы, Генья ступил меж деревьев, оставляя разбитую телегу позади. Стало темнее. Не зная, сколько он здесь уже пробыл, мечник оглядывался, смотрел под ноги и наверх, надеясь, что хоть где-то заметит следы убийцы. Почему-то в груди, не желая пропадать, осело ощущение, что о'ни никуда не ушёл, оставшись близ тропы и выжидая беспомощную жертву, как подлый трус. Гнусный ублюдок. Прислушиваясь к шёпоту ветра, Генья по привычке уложил руку на оплетённую цуку клинка. Почему-то он всегда выбирал именно тусклый сёто, а не ружьё, служившее куда более верным оружием. Это странно, учитывая его неспособность к применению смертоносных техник других охотников, но юноша не мог заставить себя забыть о вытянутой стали. Слишком хорошо он помнил уроки Химеджимы Гёмея. Долгое затишье скоро опротивело и Генья бы многое отдал, чтобы прозвучало хоть что-то. Что-то, но не это. Насмехающиеся над человеческими желаниями Боги услышали немую просьбу, извратив её на свой кровожадный лад. За ветвями можжевельника, дубами, пихтами и окровавленными кустами раздался первый крик. Голос, тонкий и высокий, кричал, молил о спасении. Зов отчаяния без имён — зов охотнику. Душу словно схватило раскалёнными щипцами, и Мидзуното, содрогнувшись всем телом, ринулся через смыкающиеся в клеть перед ним деревья. Крик раздался вновь — этим голосом, преисполненным ужаса, угнетающим весь огонь внутри, пел страх. Ружьё выскочило из-за пояса точно собственной волею. Выверенным движением, не останавливаясь ни на миг, не смея страшиться, Мидзуното зарядил его двумя увесистыми патронами, дёрнул, выравнивая, и поспешил, другой рукой выхватывая сёто. Иронично. Он сам себе поддержка, сам себе боец. Словно в лихорадке проносясь мимо кривых древ, ставших вдруг частыми и вездесущими, ему казалось, что он не успеет, что ещё живой человек испустит свой последних вздох у него на руках, и опоздавший, никчёмный истребитель будет чувствовать, как стынет бездыханное тело. Мрачные, пугающие мысли толкали в спину сотней могучих рук, и Генья, покинув хватающий его за рукава, царапающий лицо ветвями пролесок, перепрыгнул знакомые колеи и через мгновение оказался за перепутьем. — Уйди! Не трогай меня! — вопли собрались в человеческую речь, преисполненную надрывных нот отчаяния. Далеко от него, среди высокой жухлой травы, судорожно метались две фигуры. От одной чувствовался страх, неприкрытый, истинный; от другой — смерть. — Пожалуйста! Не раздумывая, Генья выбежал на серое поле, целясь в монстра с кожей тусклой, как сам пепел, и когтями, точно бритвы. Его лапы, звериные и уродливые, тянулись на запах крови, усмешкою судьбы оказавшимся девичьим и невинным. Ветер завывал её страхом. Жертва среди трав, взметнув светлыми волосами, рванула вправо, ведомая животным ужасом, и тогда, не в силах ждать более, Генья выстрелил. Над долиной прокатился гром, сорвавшийся с человеческих рук, и мрак под дланями туч озарился жёлтой вспышкой пламени. О'ни, разбрызгивая чёрную кровь, с рычанием свалился наземь, так и не настигнув цели. Испуганная, в пыльных одеждах жертва замерла, поворачиваясь на выстрел, содрогнувший воздух, с собравшимися в уголках глаз слезами и ещё бо́льшим страхом глядя на Шинадзугаву. — Чего остановилась?! — прокричал он ей в гневе, — Беги отсюда, дура! На востоке твоё спасение, а не здесь! Шевелись! Демон поднялся, булькая кровью в горле и шурша высокой травой, медленно повернул голову, на этот раз удостоив охотника должным вниманием. Из горла его вырвался ужасный хрип. Белая, словно молоко жертва, ставшая в этой игре лишней, ещё не завидев, как зверь, сверкая голодом в глазах восстаёт, в ужасе унеслась к востоку. Гром оглушительно рокотал, во мраке облаков сверкнула белизна. О'ни, утерев безобразную кровь с шеи, глядел лишь на юного истребителя. Буря в сердце опередила настоящую. Шинадзугава вновь прицелился, быстро, точно зажал курок. Прокатился грохот, вспыхнуло янтарное зарево. Свинец унёсся вперёд... но разрезал лишь воздух. Юноша с сомнением, бросающим в холод смотрел, как облако серого дыма, окружившего его, рассеивается, и дрожащий силуэт, запятнанный блестящей чёрной кровью, поднимается вновь, с каждым мгновением теряясь в травах всё больше и больше, словно никогда не являлся в людскую обитель. Сбегает. Внутри мечника зарокотало, и не осталось в сером мире ничего, кроме него и убийцы, чья голова должна пасть ниц, отрубленная клинком, не сменившим тусклого окраса. — Грязный выродок, — в охватившей сердце злости процедил Генья, сорвавшись следом и не думая ни о чём, кроме горького вкуса крови демонов. Трава хлестала по ногам. Запятнанный чернотой бес уносился вперёд, словно подчинивший ветер. Шинадзугава видел его гадскую тёмную кровь, оросившую землю и бледную полынь, но не стал её касаться. Слишком мало, чтобы позволить его клыкам заостриться. На бегу юноша выстрелил ещё раз, заставив мир дрогнуть и осветив тёмную долину вспышкой жёлтых искр. О'ни повёл разорванным плечом, теряя соки своих синих жил, пригнулся, но не остановился, кажется, став лишь быстрее. Его образ смешался с травой, серым небом и чёрными тучами, и Генье приходилось всматриваться, чтобы видеть очертания уродливого тела с ещё более уродливой макушкой. Ноги наливались свинцом, лёгкие горели, но мечник упорно бежал, видя цель прямо перед носом. Над головой громыхнуло, словно само небо полно ярости, и на лицо упали первые холодные капли. В глазах на миг помутнело, ружьё, стоило Шинадзугаве его вновь поднять, едва не вывалилось из рук. Трава по сторонам зашуршала тысячей голосов, вопящих о боли. Юноша зажал уши руками, на лбу его выступила испарина, но он продолжил бежать, уже не зная причины. Под рёбрами кололо. Когда мир закончил пляску агонии, бескрайнее поле уже редело, вскоре выйдя к голой тропе, без единого следа смерти. В грозных облаках рокотало; на сухой земле выступили тёмные пятна. Лишь под падающей небесной влагой, стекающей к губам, Генья понял, что упустил о'ни. Понял, что проиграл. Живот скрутило, будто кто-то схватил его острыми пальцами и повернул вокруг оси, желая вместе с плотью вырвать воинственный дух. Необъятный мрачный мир сузился до вида собственных, покрытых шрамами рук, держащих такие разные орудия, и к горлу, резко ставшему горячим, подступил вязкий, перекрывающий дыхание ком. В судороге, сжавшей каждую клеточку тела, мечник отвернулся в сторону, тут же сплёвывая густой чёрной субстанцией. На бурой тропе выделялась клякса, ещё горячая и мерзкая. Резкий запах крови ударил в нос, смешиваясь с запахом сырости и дорожной пыли. Подавляя тошноту, юноша поднял стеклянный, не видящий ничего взор к небу. На щеку его упала ледяная капля, стекая вниз и прочерчивая от глаза до подбородка мокрую дорожку. Долина, ещё мгновение назад окружавшая тусклыми, тянущимися к покинувшему их солнцу травами, скрылась за серой пеленой ниспадающих слёз богов.