Фантазия в d moll

      Волочился по небу серый, мутный круг, который медленно, словно под палящим утренним солнцем таял подобно маслу и улетучивался непонятно куда. Где-то далеко-далеко, ходя по лезвию горизонта, наступали вялые, бесцветные лучи зимнего ореола солнца. Голая лысина луны все сильнее блекла за периной розового тумана.       На улице клубились облака пара. Как на ладони. Все казалось воспаленным до такой степени, что дотронувшись бы из неё потек патогенный сок. Место имеет свойство менять координаты в любое мгновение. А оно все стоит и стоит — и никак ему не сдвинуться хоть на город. А это катастрофа уже длится который год, и который год он стоит на том же месте, а место не меняет свою точку. Невозможно переместится на другую плоскость, если между этими плоскостями нет никакой параллели. Нету этого моста, который мог бы переместить твою точку, заставить время течь быстрее и быстрее. И спасения нету никакого. Было боязно потерять что-то, не получив на эту потерю должную замену, которая могла бы компенсировать ему его убытки. Земля, могилки и ни одной по-настоящему живой души, за которую можно было ухватится как за спасательный круг во время крушения лайнера — нету спасения, никак.       Солнце представляло из себя нечто такое, что вызывало в сердце невыносимую ипохондрию. Подойдешь чуть ближе — и тебя начнут заживо кремировать, пряча прах за черными силуэтами деревьев, которые скрывают за собой измалеванное розовыми красками небо. А находясь за стеклами, по коже пройдет тень этой ужасающей боли от холода, практически внутреннего обморожения, которое по привычке получается перед страхом и трепетом.       Это солнце представляло из себя нечто такое, что ассоциировалось у него с со страхом и трепетом перед неизвестностью.       Солнце было тревожным звонком, практически символом. Будто бы погребальный факел в склепе.       Дрогнет свет.       Через призму желтых разводов с внешней стороны стекла окна, лучи приземлялись на его руки серыми тенями капель от непогоды ещё с лета. Руки торопливо тянулись к свету, все выше и выше, пока те не извивались змеями в руках, норовя впиться острыми жемчужными клыками в его кожу, пустить свой яд по всему организму, краской судорог пройтись широкой кистью интоксикации по всему телу. Рука тянется. Теряется в ситцевых занавесках, колотит по стеклу, чтобы быть ближе. Рука тянется к свету, чтобы обвязать себя петлей луча.       Идти всю дорогу, где сплошь и рядом одна лишь жалость и дрожь.       Возможность лицезреть, обыкновенно созерцать с берега надежд, дарящих иллюзорные фантазии чуть выходящих за пределы макроскопических масштабов на противоположный берег человеческой обузданности в руках перенасыщения существованием, является одной из самых чудесных возможностей для человека, совершенно обыкновенного, ничего из себя не представляющего, чтобы почувствовать себя вавилонской башней. Стоит нам задушить взглядом эту самобытность, как сердце начнет сжиматься от какого-то превосходства над теми, кто упивается этим дымом, что, впрочем совсем недалеко от искреннего высокомерия, которое может позволить себе даже организм, стоящий напротив нас — на том берегу самоисточенности.       Однако чем выше стоит вознестись в своих фантазиях, тем болезненней начинаешь воспринимать реальный мир, у которого своя отвратительная анатомия с искривленным сердцем, которое повсеместно гудит и никак не может замолчать. Это настоящий обрыв, с которого тебя не поймает ни один попутный ветер — тут нараспашку открыты полости гор, завывающие внутрь, дабы разбиться так, чтобы после смерти все ещё чувствовать вспышку глубоко внутри себя, которая разразится настоящим взрывом, терзая душу.       И всегда самое страшное было выделить в сознании место для своего дома.       Понятие дома стало терять свои очертания, так что ему приходилось искать новые материалы для постройки хижины, в которой он мог бы укрыться от слов о смерти, палящего солнца, которое не грело вовсе и пустоте. Такой пустоте, словно вся юность прошла в давно вымершем городе.       В черных глазницах толпились целые сонмы теней, какие-то обломки и балки, а ещё отвалившиеся салатовые обои в цветочный узор. Все это смешивалось, крутилось, танцевало и метаморфозировало в страшную, пугающую картину о приближении смерти. И проходя мимо, сложнее всего было поверить в то, что когда-то за стеклами стояли живые люди, а не вошедшая в процесс некроза ткань здания  — совершенно существующие, способные мыслить и двигаться, управляя своими эмоциями.       Ему казалось неестественным то, что он мог видеть внутренности зданий. Это возвышало его до того состояния, когда его одновременно влекло к тому, чтобы исследовать, подобно юному медику все полости, убедится, что там действительно никого нет и что все опустело. И одновременно это желание оттенял страх перед символизмом смерти, перед тем, что может внушить нам ужас.       Ведь нам так часто навязываются всеразличные страхи, сидящие глубоко под коркой, сопровождаемые дифференциальным множеством символов. И каждый символ ведь имеет место среди страхов, которые берут истоки ещё с древних племен — праотцов оккультизма.       И даже сейчас, ему казалось, что все вокруг тоже является совокупной толпой символов, цель которых донести до него какую-то важную информацию. Эта была цепь обычных явлений, в которых он начинал находить некую закономерность: неподвижное, непослушное тело, словно нанизанное на стрелы не могло никак пошевелиться, сделать хоть движение. Он был скован. Скован тем, что его устремления упирались в одну точку — страх.       Было боязно потерять что-то, не получив на эту потерю должную замену, которая могла бы компенсировать ему его убытки.       Призыв высоких… чувственных снов.       Наранча повернул голову по направлению к входу на кухню, в которой, к слову, он успел занять место и теперь распутывал все мысли, что накопились в его разуме ещё со вчерашнего вечера.       В дверях стояла сутулая фигура Фуго, который казалось, мялся и раздумывал, стоит ли ему заходить или же вернуться обратно, как бы осознавая собственное бессилие перед лицом жестокого рока.р       Однако не смоют эту грязь ни стыд, ни раскаяние, ничего в мире. Это тоже символ. Символ угнетения.       Наранча кинул на того безразличный и пустой взгляд, а затем вновь отправил свои глаза на пустое, когда-то бывшее жилым здание. Внутри него кипело неизменное разочарование и тяжелая грусть, навалившаяся на него с приходом Фуго. Он никак не мог взять в тол — зачем? Зачем этот тупой, безжизненный фарс, который все равно окажется вуалью, небольшой рябью на водной глади?       Он ведь схватит! Схватит заживо за шкирку! Замотает! Распотрошит все внутренности, всю душу! Это все истемнило всю веру.       Слабо передвигаясь, Фуго упирался рукой об шероховатую выбеленную стену, шагая по направлению к Наранче. На его лице выражалась та непередаваемая мука, которая пульсировала от висков до сердца.       Вот он, большелобый тихий человек, ищущий надежду в том, где ничего нет. Какая бездарность!       Наранча все никак не мог сосредоточится на мыслях, вызывавших у него доселе невыносимую доску, все дело было в руке, которая тянулась к нему как дуло пистолета на расстреле.       Больно? Ну и пусть…       Ну и где же эти символы, где эта концепция страха перед смертью, где же эта болезнь к ней? Где же эти ободранные обои? Где же эта тоска по шумной столице? Где же это все?       На его сжатый кулак легла бледная, большая рука, крепко сжав его.       Перед ним застыла эта очаровательная хрупкая паутина из тонких морщинок, которые выделялись по бокам от его прищуренных глаз и длились до острых уголков бровей.       Не может.        Лицо Наранчи скривилось в жалобной терзании, практически тень вины легла на него. Этот безосновательный червь вины изъедал его. Он вечно обижал своего друга. Он не мог отделаться от этого чувства — хроническое чувство вины.       — Зачем вы держите меня за руку, — прошептал он сухо, слабо вытягивая свою ладонь из замка ладоней Фуго, — Почему вы такой? Ну почему…       — Какой? — дрогнул голос Фуго, усилия хватку руки, впиваясь ногтями в кожу, царапая, — Я всегда таким был, а почему-то ты только сейчас вдаешься в то, что я не оправдываю твои ожидания. Эту фигуру людского тщеславия, внутреннего огня… не изменить. Висит на шее камнем и никак не снять этот жемчуг. Да-а…       Горло жгли слова, а тишина медленно разминала их. Слова действительно получались только несуразными, несоразмерными по отношению друг к другу. Только грубыми словами можно выпачкать тишь, которая нависала полупрозрачным мраком над кухонным столом.       После небольшой паузы, которая была заполнена разглядыванием, даже разыскиванием на лицах друг друга каких-то неоглашенных вопросов, Фуго мягко уронил, наклоняясь к Наранче:       — Она ещё не вставала?       — Не видел её, наверное она сегодня не встанет.       — Неужели ей стало хуже? Как жаль!       — Мне странно это, — Наранча встал из-за стола, собираясь выходить, одновременно давая знать Фуго, что ему наскучил эти непонятные попытки разговора, — Зачем она вам? Вам-то чего с неё? Помирает! Ну и пусть помирает! Зачем ей запрещать? Видите, Фуго? Человек отжил свое, я никогда не запрещал умирать ей. Я ей никто — я ей не авторитет, надоела! Никому жизни не оставила! Ни мне, ни себе. Может мне легче дышать начнется? Это бред чистой воды, что я должен её оберегать, я не обязан.       — Успокойся, ты разбудишь её — зашипел зло Фуго, схватив за запястье Наранчу.       — Ну вот давайте и проверим, померла она или нет ещё! — дергался Наранча в руке Фуго, со всей силой вырывая свою ладонь из неё, — Может она ещё встанет?       — Останови ход этой глупой комедии, Наранча, ты сам себя слышишь? — визгнул он, прижимая его руку к себе, стараясь не сотрясать при этом стол, который при непроизвольным ударом руки Наранчи все же сотрясался, сотрясая абсолютно, что находилось на этом столе: пустая пепельница с побитыми краями, небольшая пара тарелок и алюминиевая ложка, лежащая в одной из них.       — Если тебе так неспокойно дома, давай устроим тебе прогулку на свежем морозном воздухе? Друг мой, тебе нужно прогуляться… Сегодня вечерком, если, конечно, у тебя есть желание. Раньше тебе доставляло большое удовольствие гулять вечером рядом с лесом, ты помнишь, Наранча?       Красное, насупившееся от гнева лицо Наранчи разгладилось и стало совсем виноватым. Он вырвал руку и ответил остывшим голосом:       — Не помню.       — Так или иначе, это не имеет совершенно никакого значения в данный момент. Я прекрасно вижу, каким тяжелым крестом на тебе висит эта тяжесть дома, этого быта, я понимая, предлагаю тебе мимолетное освобождение.       Наранча ничего не ответил и лишь слабо кивнул в ответ Фуго, как бы давая свое согласие.       Все туже и туже стягивает его.       Морда комнаты выкосилась в красный цвет.       Их ноги покинули клетку, когда указатели циферблатов приближались к семи — уже начало смеркаться и сильнее завывал тонкий свист ветра, обдувая высокие тонкие верхушки елей, тянущихся к черному небу, на котором плескали синие фонтаны облаков и тумана. Губительные порывы природы всегда несли под собой невероятной мощи деструктивную силу, смахивающую все на своем пути, лишь бы дойти до мертвой точки. Внутри этого разрушительного вихря заключался некий божий дар, сила которого могла грозить скорбью в совершенно разных образах: от смерти, до возвышения над земными благовониями, достигая вершинного чина, практически сидя у Бога на плече.       Природа воплощает те бессознательные фантазии, те полеты тихих, робких страхов, которые не поддаются рациональному объяснению — а как известно, пугает нас именно то, чего мы не понимаем в силу своих узких кругозоров и малых попыток для целого понимания картины страха.       Падшие не нанесут никакого вреда.       — Замечательный вечер, тебе так не кажется? Вокруг все витает в предзнаменовании окончания ноября… Что думаешь ты?       Они шагали по обочине трассы, которая тянулась далеко вперед, теряясь во тьме деревьев. Все казалось вокруг неприветливым. Они могли бы позволить себе отвращение в этом случае — до того все было чужим, не гостеприимным, взывающим к тому, что тут не рады ничему живому.       Вымер лес. Вымерли глазницы домов.       — С чего вы взяли, что меня раньше занимали прогулки по такому страшному месту? — прыснул нервно Наранча, оглядываясь вокруг. Его разум был обеспокоен несколькими раздражающими факторами: неприветливой луной, еле кивающей ему с туманного неба, однако, даже она не давала такого естественного освещения, при котором Наранча мог бы разглядеть хотя бы замысел. Его смутила сама тишина, редко прерываемая зовом совы, сидящей где-то в глубине на сухой, морозной ветке. Его смущало дружелюбное расположение Фуго. Даже больше — оно его отталкивало. Ему давно нет девяти лет, чтобы Фуго мог себе позволить так обходится с ним.       Удушливая тюрьма.       Фуго повернулся к нему и на его лицо упал фонарный холодный свет, разрезая его лицо на многочисленные разнообразных форм фигуры, оно таило в себе какую свободу от экзистенции, оно было полностью отречено от веры, это было выражение свободы от всего, в первую очередь — от самого существования.       — О чем ты говоришь? Ха-ха, ну и физиономия была у тебя, боже мой! Тебе холодно?       Как можно так отчаянно срывать свободной душой бессмертные цветы небес? Разве это не прямая зависимость от постоянной нужды чувствовать в себе огонь потери? Разве это свобода?       — Вы тоже чувствуете тоску по дому? — без красок в голосе подал голос Наранча, вглядываясь в картину черного леса, качающегося на ветру — он вот вот обещал развалится прямо на их глазах. Превратится в пыль, в прах его матери. Под влиянием этого вопроса, Наранча не мог никак угомонить рухнувшее сердце. Его вопрос приобрел совершенно новый, другой смысл — смысл дум высокого терпения к жизни, попытка смирения с потерей дома, мрачные затворы, которые ставит перед ним настоящий, тяжелый груз замка на сердце, не дающего как следует распрямить спину, дать себе вдохнуть и выдохнуть полной грудью. Как вообще можно жить без дома? Как люди бродят всю жизнь в поисках этого места? Как можно превратить эту бесчувственную суету в самый настоящий моральный смысл?       — У меня нет дома. Я не могу взять и выступить на ринг сразу против всех всеобщих и объективных оснований, заключенных человеком для понятия дома, но я считаю, что дом — это сугубо внутренне ощущение, которое должно дарить совершенную гармонию. Я этой гармонии, к сожалению или же к счастью, все ещё не нашел, но это и не является как таковой целью моего прибытия в мир этот, так что меня это не особо задевает за живое, когда я задаюсь вопросом, где же все-таки мой дом, — Фуго начал шарить ладонями по карманам на груди своего пальто, чтобы вытащить из них помятую пачку сигарет и блестящую широкую зажигалку, блестевшую на фонарном свете золотыми огнями.       — Мы с вами потерянны, это ужасно. Нет ничего хуже, чем не найти себе место, разве вы не думаете? Мне казалось всегда, что можно стать кем угодно — ученым в области квантовой физики, пианистом, художником, но никогда не избавиться от того гнетущего чувства потерянности глубоко внутри, там, где только начинаешь гнить.       — Рановато, Наранча, тебе гнить, не находишь? — затянувшись сигаретой, лицо Фуго приняло настолько пустое и унылое выражение, словно он был в центре самой бесплодной суеты, которую только можно представить. На его лице мелькнула на мгновение быстрая тень, словно судорога. Словно ему в голову пришла какая-то омрачающая мысль, приводящая его разум в отрадное состояние. То был губительный обман мятежных чувств. Свойства яда.       Наранча принял решение промолчать, осознавая правоту в словах Фуго. Всегда жаль расставаться с приятной угнетающей дух негой, всегда жаль расставаться с чем то не было, лишь бы чувствовать хоть что-то, осознавая весь спектр опасений перед предстоящих событий, выбранных судьбою для своего подопечного — человека.       Они ещё продолжительное время поддерживали это молчание вслушиваясь в неопознанное шипение, кукование птиц со стороны леса и завывающий ветер, который со всей силы гнул ветки к самой земле. Они могли на физическом уровне ощущать кожей этот прилив сил от окружающей их тьмы.       Каждый всё о своем.       — А что если ваша мать действительно умерла?       По позвоночнику Наранчи словно прошлись электрошокером, пуская мелкие разряды по всему телу так, что ему захотелось выпрямиться, закутавшись сильнее в материнское пальто, сидевшее на нем тулупом.       — Зачем вы спрашиваете? — покорно относясь к своему чувству вины перед Фуго, Наранча не смел даже смотреть тому в глаза, упрямо уперевшись взглядом в горизонт, где начинали всплывать мелкие горения синих звезд.       — Мне было бы очень неприятно, если бы такая ситуация воплотилась в реальность, однако почему бы нам не принимать во взгляд самые худшие развития? — Фуго приподнял брови в крайне увлеченности и заинтересованности, глубоко втягивая в себя сигарету и выпуская серый дым из ноздрей.       — Вы даже представить себе не можете, как мне тяжко отвечать на подобные вопросы и вовсе не по той причине, что мне больно об этом думать. Просто потому что я не знаю, что я буду делать, какие эмоции я буду испытывать, ведь проигранная фантазия в голове вразрез идет с ситуацией, которая произойдет в реальном, материальном мире. Я даже не знаю ей цену. Я не знаю цены нашей семье.       — Неужели вы её ненавидите?       — Я пытаюсь донести ей, как много для меня значит для неё жизнь. Она выбрала трагический героизм, я не в силах исправить взрослого человека с установившемся сознанием и принципами, я не посол Бога, чтобы такое практиковать, — Наранча взглянул того исподтишка, даже как-то боязливо, стараясь как можно тщательней подбирать слова, — У вас была мать?       — Знаете, — начал Фуго с каким-то роковым ошеломлением, — Когда я начал осознавать свое существование я уже был там, где был и я был тем, кем я сейчас являюсь. Я не имею ввиду, что я был сиротой, мне кажется, будто я всегда был один, удивительно, да?       — Вы говорите смешные вещи…       — Да, чтобы я там не говорил, милый мой, нам нужно возвращаться, за твоей матерью надо ухаживать, не думаю, что её станет легче, если мы её там бросим, верно? — Фуго остановился, кинув горелок окурок рядом с обочиной дороги, и обворачиваясь к Наранче, приобнял его к себе, ложа свою ладонь ему на поясницу.       Над Наранчей клубился пар из дыхания Фуго, который мокро оседал на его лбу. Они вяло поплелись обратно. Обратно в клетку.       Не вглядеться нам в зеркало неба. Серебрится месяц. Вокруг тишь.       На его лице расползается глупая улыбка — то ли от чего-то приятного в голове, то ли от того, что Фуго сказал очередную вещь, которая никак не шла в шаг с его мыслями.       Есть ли люди на свете, имеющие такие способности, сила которых могла бы сохранить этот дивный мир?       Они вернулись в дом, когда уже совсем стемнело и им пришлось потрудится, дабы не вызвать потустороннего шума, который мог бы разбудить спящую мать. Она спала буквально через стенку.       Было до безумия непривычно ощущать насколько опустел дом. Наранча не мог поверить, что так было всегда. Это было решением времени, остановить их всех, разогнаться до скорости света, чтобы время потеряло как таковую свою ценность.       Могло ли оно навек с ними простится?       — Ты пойдешь к матери?       Фуго снимал с себя серый шерстяной шарф, выкутываясь из всей верхней одежды и направился к вешалке.       — По вашему настоянию. Я все же хотел бы убедится, что она не мертва, ха-ха-ха. Что могло только взбрести в голову этой старой женщине, — Наранча все как-то смущенно мялся и бубнил себе под нос, никак не поднимая глаз с стоп Фуго, которые побрели куда-то вперед, к себе в комнату, — Вы идете спать?       — Боюсь, что да… Доброй ночи.       В Наранче трещал лед — забытый и гонимый маленький ребенок внутри него переполнялся неистощимым запасом благодарности, наивности и теплоты души. Это было практически бессмертие, не то материальное бессмертие, обличающие в фольклоре как нечто страшное и запретное самим уставом правил, это было нечто возвышающее в душе — чуть больше, чем просто порыв.       Он повернулся к нему всем корпусом, развел руки и обхватил Фуго за плечи, закинув голову тому на плечо.       — Спасибо вам большое, вы тянете и клоните меня и скорее всего эти перемены будут действовать на благотворный конец. Спасибо вам, я никогда не смогу вас отблагодарить за все, что вы мне дали. Я искренне благодарен, что вы позволили мне сегодня провести с вами такой замечательный вечер. Мне действительно стало лучше, хоть я и несносен для таких прогулок — я скучен.       Фуго в оцепенении даже и не дрогнул, по его телу прошла болезненный спазм и все, что он смог сдавленно произнести:       — Ты слишком добр ко мне, милый мой, я любуюсь твоим сердцем, пожалуйста, сохрани в себе это острие искренности. Тебе стоит быть мангустом, который бы охранял его от змей.       — Спокойной ночи, — Наранча разжал свои руки и направился к самой дальней двери в коридоре.       Его день ещё не катился ко сну и ему предстояло как следует оттянуть человека от сна и смерти, чтобы плюнуть ему ему желчью в лицо. И не могло смягчить этой цели ни прогулка, которая превознесла в его жизнь мимолетный сон — такой вот эффект, прямо как от брома, принятым писателем перед тем, как впасть в забытье перед гнетущей реальностью.       Он отворил перед собой дверь, выкрашенную в белую эмаль и вместе с этой дверью, он, казалось, открыл дверь в склеп, который не открывали больше века, в котором успели скопится многообразные букеты ароматов смерти: затхлые, вонючие кости, покрытые серой паутиной.       Нырнуть под события и готовится к прыжку.       Она лежала на тех же постелях, как и в его вчерашней фантазии. Такая же беззащитная, такая же неживая, такая ненужная никому. Неужели Бог может прогадать в своем могущественном плане на человечество и люди стали такими же нахлебниками, стремящимися к полному отсутствию градации. Быть может мифы о лишних людях давно пора развеять? В чем заключался смысл этого божественного плана? Когда начнется его начало и когда человек придет к такой точке невозврата, когда наступят дни суда?       Опустившись на край постели, он начал пристально разглядывать морщинки на её лице, она была ужасно бледна.       Она не мертва.       Его душа была настроена на мелодичный аккорд, с некой доли трагизма, он представлял себя на месте плачущего навзрыд преданного сына, пришедшего на могилу матери и в который раз пришедший помянуть усопшее тело, вспомнить прекрасный бутон материнской души, расцветшего слишком поздно, однако сокрытое пламя любви в душе сына доставляет ему сладостное тление, которое превозносит его на уровень наслаждения.       Питайся ими — и молчи.       Придвинувшись к ней, Наранча поворачивал свою голову в разные стороны, сам не понимая почему он начал внимать её лицу.       Она должна быть жива.       — Ненавижу тебя, — прошептал он в пустоту тьмы, отворачиваясь от её лица. Ему стало неожиданно противно смотреть на неё, даже неестественно. Он начал складывать ассоциации в голове, будто он все это время смотрел на лицо трупа, на тело, лишенное души.       Она сохраняла молчание, поддерживающее мглу тиши.       — Быть может он и умер на войне, а быть может его пырнули ножом в темноте, а быть может ты сама его пырнула? Мне всегда нравилась эта версия больше всего. Ты настолько презираешь эту жизнь, настолько презираешь все живое, что готова была и его убить, кому как ни мне знать истину всего происходящего. Ты просто артистка! Ты проклятый человек, калека! Ты знаешь, что тот, кто ничего не может принести для блага общество всего-навсего индивид? Ты индивид, ты не человек. Я тебя презираю. За твое презрение.       Она продолжала молчать.       — Любить — это не навязывать свою страсть, нет-нет, — Наранча даже привстал в желании исчерпать до дна свою мысль и со спокойной душой оставить мать в покое, — Любить — это горящий мотор, это способность меняться ради чего-то, не хочу брать в пример любовь между людьми! А ты менялась ради кого-нибудь? Не было у нас с тобой взаимных болей и обид. Смотри, какая вокруг смерть, разве не этого ты хотела?       Комната нагревалась ото всех слов, что вылетали изо рта Наранчи, они будто бы превозносили толику жизни в эту комнату.       Иссекаясь отчаянием, он сел на колени перед её кроватью, закусив губу. В его глазах бегал табор исступленного страха, на него нападало желание вновь изругать её, чтобы избавиться от этого навязчивого чувства, преследующего его ещё с самого утра.       — Молчишь..?       Тогда он резво снимает с её приоткрытого лица тяжелое одеяло, пытаясь убедится в том, что на нем не будет висеть никаких тяжелых гирь.       Как только он снимает одеяло на её лице пробегает еле заметная судорога, которая дрожит на ресницах, а затем застывает выдохом в груди.       Ещё теплая… словно живая.       Дыхание заморозилось и вовсе остановилось.       Отмучился человек.