***
После произошедшего что-то неочевидно, но поменялось. Саске так и не смог уснуть той ночью, а по утру, в результате своих неутешительных выводов, его одолевала растерянность, смешанная с досадой. Он теперь даже смотреть спокойно в сторону человеческого выродка не мог — нос тут же щекотал эфемерный запах тёплого тела, и в груди скручивался тяжёлый комок, от которого кололо внутренности, словно между лёгких просунули терновник. Это неимоверно раздражало, но вместе с тем появлялось новое чувство — воодушевление. Странное, непонятное воодушевление, прилив энергии, и впервые за столько лет он стал думать о чём-то чаще, чем о расправе над хокаге. Не имея сил это выдерживать, по утру волчий воин ускользнул из пещеры. Солнце ещё не поднялось над горизонтом, и Лес был окутан серебристым туманом. Светлая дымка окутывала стволы, баюкала ещё сонных птиц. Тишина, не нарушаемая ни пением пернатых, ни шелестом листьев… Бесшумно ступая по мховому ковру, Саске вёл ладонями по укрытым порослью стволам деревьев, касался опущенных гладких и шёлковых листьев, впитывая их сонливость и спокойствие, растирая меж пальцев влагу. И как можно ненавидеть это место, когда оно так снисходительно к тебе, так ласково.? Воин не понимал людей. Они так стремились уничтожить это место, хотя оно живёт здесь тысячелетиями, властвуя над этой землёй, даруя ей жизнь, обласкивая её лучами солнца и даром Лесного Бога, в то время как сами людишки подобны зловонной язве, появившейся на священном теле и возомнившей себя её хозяином, хотя в сущности они лишь пылинка перед мощью природы, перед могуществом жизни, непреодолимостью смерти… Жалкие, злобные, тщеславные люди. Они достойны ненависти за все свои грехи — Саске никогда не отступится от своих убеждений, потому что он часть Леса, и его единственное предназначение — хранить его благополучие, пусть и ценой своей жизни, ценой своего сердца, поглощённого глубинной яростью и вместе с тем великой преданностью. Юноша любил свой дом. И он не позволит никаким людям ему навредить, пусть для этого понадобится хоть вся ненависть этого мира, он поглотит её целиком, лишь бы иметь силы защитить Лес. И раньше ему не нужно было знать ни причин, ни мотивов. Вражда между Лесом и Конохой казалась вечной, и Саске не собирался копаться в этом — воину это без надобности — однако недавний разговор Тобирамы и Итачи посеял некоторые сомнения, вопросы. »…или ты снова решишь избавиться от неудобств реками крови? Могильщик без могил, построивший плавильню на пепле и костях!..» Что это значило.? Да, когда он слышал это, то впал в недоумение, однако только сейчас мысли его всерьёз закрутились вокруг этих вопросов. Итачи откуда-то знал Тобираму, хотя Саске никогда не видел его в этих краях. К тому же то, как озарилось вдруг узнаванием лицо этого ублюдка-хокаге… Будто эти слова что-то значили, что-то настолько важное, что заставило лишь благодаря им узнать человека. Не по лицу, не по имени — лишь по туманным словам, по фразе… Снова? Почему снова? »…Твоя смерть была бы напрасна, и Коноха лишь радовалась бы, что избавилась от последнего представителя бесовского клана!.. » И связано ли это.? Юноша рыкнул сжав кулаки. Вечно у людей какие-то сложные распри. Они не то, что с природой не способны жить в мире, да даже с самими собой этого не могут! Люди… Какие вы сложные. «Один — особенно.» — опять фыркнул про себя Саске и уселся на белом большом валуне. Один среди сотен таких же — здесь некогда была река, а теперь лишь каменистое русло, пустое и мёртвое. Вода не текла здесь уже много лет, но Лес всё равно почему-то так и не пророс между обточенными жидкостью камнями. Этой странный Учиха всё же не давал ему покоя. И Саске даже не знал, что именно больше волнует его — сам Итачи или то, что в груди вспыхивают незнакомые чувства и желания от одной лишь мысли о нём, о его запахе. Пальцы помнили те мимолётные прикосновения, и воин сам не понимал, почему подушечки ладоней хотелось расчесать до крови: то ли чтобы избавиться от этих ощущений, то ли чтобы воссоздать их. Если быть честным, то скорее второе — Саске должен быть честным перед самим собой, потому что он воин, воин Леса, а воин Леса должен быть чист. Разумом и сердцем для самого себя, не путаясь в сомнениях. Так что юноше придётся принять свои желания и что-то с ними сделать. Исполнить или подавлять. Но Саске, опять-таки, часть Леса. Никогда не бывший частью мира людей, его никто не учил сдерживать порывы своего сердца, ничто его не сковывало, кроме ненависти. У него не было человеческих понятий морали, не было границ человеческого воспитания. Единственные рамки — собственная неприязнь, и та уже трещит по швам от напора честности. Зверь не станет отступаться от собственной жажды, так что и Саске, определившись, что ему надо, возьмёт своё. Да. Возьмёт. Что бы то ни было… Парень тяжело вздохнул, пройдясь ладонью по взъерошенным волосам, никогда ухода не видавшим, и встряхиваясь. Он немного успокоился, и теперь вновь смотрел издалека на гору, где была пещера. Если не знаешь, где она, едва ли догадаешься, где её искать среди стольких изгибов и возвышений земли. Удобно. Моро за столько времени так и не появлялась, и её сын не знал, стоило ли волноваться за мать — она всё же божество, могучее и древнее, но кому как не ему знать, что и божества смертны. Ведь иначе не понадобилась бы и защита для Лесного Бога, тогда и они не опасались бы идти прямо в пекло Конохи. Моро права — некоторые вещи живут невероятно долго. Но «невероятно долго» — это всё же не вечность. Саске поджал губы, переводя взгляд в другую сторону. За далёким возвышением, на котором вековые деревья отсюда казались на больше фаланги мизинца, находился мыс, подвластный Конохе. «Могильщик без могил, построивший плавильню на пепле и костях!..» — Ну и дела… Всё же вздохнул он, почесав висок, смотря себе под ноги. Если это что-то, о чём знает Итачи, возможно, и Моро знает тоже. Эх, распросить бы… Впрочем, Саске был прав. Моро действительно знала об этом. Может даже лучше и больше, чем непосредственно Итачи, переживший эти ужасные события. Так что же произошло…? Как и говорил дедушка Сакуры, очень давно Коноха не была окружена стенами, усеяна частоколом… Это была процветающая деревня под главенством старшего брата Тобирамы — Хаширамы Сенджу — и его друга лучшего друга Мадары. Последний был главой клана за несколько десятилетий до рождения Итачи, на смену же ему пришёл отец братьев: Фугаку. К тому времени Хаширама ещё не сгинул, продолжая держать бразды правления деревней, однако в какой-то момент болезнь серьёзно подкосила его. Этот момент выпал на момент детства братьев. Хрупкая идиллия мира, поддерживаемая понимающим Хаширамой, была под угрозой, поскольку его младший брат подобных отношений с Лесом не понимал и не одобрял. Тобирама был юн и радикален, а потому, когда Лесной Бог не вылечил болезнь Хаширамы, допив остатки его жизни, он решился на бесчеловечный и жестокий поступок… Оглушительный треск пламени стоял в ушах, удушающий жар опалял лицо. Мальчик стоял посреди улицы, закрывая от дуновений обжигающего воздуха лицо руками. Как только порыв ослабевал, он опускал руки и кричал, что есть мочи, кричал, не чувствуя, как высыхают на лице слёзы, звал, оглядывался по сторонам в попытках найти хоть что-то кроме всеобъемлющего пламени, треск которого заглушал доносившиеся из пылающих построек крики. Итачи сегодня вернулся поздно, засмотревшись на танец Кодам. Он хотел взять с собой младшего брата, но тот простыл, и пришлось идти одному. Мальчик хотел принести что-нибудь из Леса для маленького братика, чтобы порадовать его и ускорить выздоровление: в маленьких ладошках, завёрнутые в широкие листья, лежал свёрточек с собранными ягодами… …Те так и остались лежать на прогретой пламенем земле, выпав из ослабевших рук. Забежав сквозь клубящийся дым, преодолевая страх и собственный инстинкт самосохранения, Итачи обжигал босые ноги о летящие угли. Дома, стоящие вдоль дороги, разваливались у него на глазах, и искры летели вместе с облаками дыма и пламени, раня кожу до покраснений и волдырей. Горячо. Страшно. Почему же ему так холодно внутри, в то время как кожа едва ли не слезает с рук.? Мама… Папа… Саске. — Саске! Саске! Мама, отец! Кричал мальчик, вытирая запястьем кипящие на щеках слёзы, в отчаянии пытаясь добежать до дома. Там всё хорошо, там ничего этого, там мама, папа, там младший брат, запах тёплого молока и сушенных трав… …Там в первые же мгновения обвалилась пылающая крыша, от обуглившихся стен несёт палёной пихтой и мясом, и от трепетно взращиваемых цветов на лужайке остались лишь скрюченные обугленные нити. Нет… Глаза были широко распахнуты даже несмотря на то, что жар сушил их, причиняя боль. Вместе с отблеском пламени в них плескался ужас, и в какой-то момент, поняв, что никто не ответит, что этот ад вокруг — реальность, Итачи обнял себя за плечи, оцарапав их до крови, и закричал, как не кричал никогда. Жар огня раздувал волосы, и мальчик весь сгорбился, со слезами горя и отчаяния оставшийся один среди пучины оживших кошмаров. Кто, кто, кто мог это сделать?! Радужка пылала красным. Казалось, сам огонь, лизнув своим светом волокна радужки, окрасил её, заставив гореть, жечь глаза хуже копоти. Безумный от боли взгляд внезапно наткнулся среди огня на фигуры людей. Они стояли на другом конце улицы и явно не были тронуты пламенем. Они были не Учиха. Ставшее как никогда острым зрение чётко показало это. И Итачи запомнил это. Ему было так мало лет, но он запомнил, с каким страхом, бессильной яростью и ненавистью в застывших глазах смотрел он на юношу, на чьём лице красовались метки Сенджу. Один посреди пустой, залитой огнём улицы он смотрел на Тобираму, и по щекам вперемешку со слезами текла кровь. Он ненавидит. Ненавидит. Ненавидит. Ненавидит. Ненавидит! …В ту ночь квартал клана Учиха сгорел дотла. Его пепел ещё долго разносило по дорогам плавильни, склонам берегов… Волки и прочие священные создания перестали охранять Коноху и покровительствовать ей, однако ни нашествия вепрей, ни налёты стай не стёрли ту с лица земли. Тобирама был жесток, но вокруг своей территории воздвиг воистину отменную защиту, он создал схему, заставил деревню дышать огнём, плеваться металлом… Он сделал всё для Конохи. Той Конохи, которую хотел видеть. Он убил несколько хранителей Леса, среди которых было и дитя Моро, чем заработал личную ненависть древнего божества. Он вырубил прилежащие к стенам Конохи леса, выдалбливал из гор железо… Он сделал всё, что мог, чтобы сделать из деревни, живущей в гармонии с Лесом, развитую и важную часть инфраструктуры Японии. Не стоит отрицать — он заставил Коноху цвести, пусть и не тем живым мирным цветом, как раньше… Однако он не уследил лишь за одной вещью. За мальчиком. Мальчиком, который, сбежав и оказавшись во внешнем, столь далёком, жестоком, отчуждённом мире выжил и пробился наверх, как росток через лёд, позабыв о материнской нежности, об отцовском снисхождении, о братской любви… Мальчиком, который вырос, но не забыл и не простил.***
На утро Саске в пещере не оказалось. Удивления это не вызывало, но вздох, полный досады, всё же вырвался из груди. Итачи сел на охапке листьев и неспешно растёр обратную сторону шеи ладонью, смотря себе куда-то под ноги. Руки немного болели от того, что совсем недавно вытворяли. Учиха даже не помнил, когда в последний раз он выходил так из себя, что кровь бесовского клана дарила ему столько сил, что маска равнодушия трескалась, обнажая полный ярости крик. Казалось, что ещё мгновение, и он не успел бы — Саске просто застрелили бы, как скотину, закололи и порвали на клочки. А этот дурак и рад не понимать… Ах, как всё-таки непривычно, когда за кого-то болит сердце… Неужели чувства старшего брата остались столь же сильными, как и много лет назад? Невероятно. Мужчина только сейчас убедился в этом. Сейчас, когда собственные руки сами делали всё, лишь бы защитить. Итачи провёл по лицу рукой и хотел уже было встать, как вдруг свет на выходе из пещеры частично загородила тень. Удивление мазнуло по лицу, когда наёмник понял, что это был Саске. Юноша был привычно насуплен, хмур и едва ли приветлив, однако сейчас он не скалился и не рычал, стоило лишь шелохнуться в его сторону, от омерзения, и это заставило немного растеряться. Учиха уж было свыкся с чужой ненавистью, и столкнуться с простым, прямым, полным чего-то странного, но однозначно не агрессивного взглядом со стороны юного воина было некомфортно. Итачи выгнул одну бровь и таки поднялся. Свет касался лишь его стоп, оставляя остальную фигуру в тени пещеры. Саске не шевелился какое-то время, после чего втянул воздух, раздувая грудь, будто решаясь на что-то, и смело шагнул к нему, впервые добровольно сократив расстояние до жалких сантиметров. Он был немного ниже Учихи, но по телосложению был весьма жилистым, крепким, едва ли не внушительнее старшего брата: под кожей только тонкая естественная жировая прослойка, в мышцах, тугими бечевками обвивающих кости, крылось нескончаемое количество силы и выносливости. Саске был хищником и, несмотря на человеческую внешность, до его ловкости и владения своим телом обычным воинам мечтать и мечтать. И неважно, подарок предков это или результат дикой жизни. Саске исподлобья смотрел на молча ожидающего каких-то итогов Итачи. Он рассматривал его тонкие, усталые черты лица, неосознанно подмечал выбившиеся после сна пряди, опущенный уголок губ, притягивающие и удерживающие внимание завороты длинных ресниц. Необычная для мужчины внешность, почти что девичья, хоть воин никогда девушек толком и не встречал… Юноша судорожно облизнул нижнюю губу и опустив взгляд с лица на шею, осторожно, медленно подался вперёд носом, как любопытный зверь. Итачи несколько насторожился, пристально следя за этим, уж было ждал, что ему вот-вот перегрызут артерию, однако вместо этого он почувствовал лишь дыхание на коже. Тихое, но неравномерное — Саске вдыхал больше, чем выдыхал. Нюхал, втягивая запах вместе с едва ощутимым с расстояния теплом кожи, ощущением бьющейся под ней жизни… Парень с упоением прикрыл глаза, проведя кончиком носа вдоль жилки, почти касаясь её… Он сам не знал, что чувствовал, как относился к тому, что делал — с одной стороны это было странно, может даже немного страшно — непривычные щекотливые ощущения в животе, как тошнота, но не она, а что-то более приятное, одновременно лёгкое, и вместе с тем приковывает не хуже цепи. Будь у него хвост, он бы завилял им. Итачи же замер, впервые в жизни почувствовав себя кроликом. Он растерянно смотрел поверх чужого укрытого шкурой плеча. Каждый раз, когда тёплое дыхание касалось кожи, мурашки пробегались от этого места, и Учиха закусил внутреннюю сторону губы. Он опасался даже шелохнуться, как вдруг помимо дыхания кожи коснулся влажный горячий язык. Наёмник вздрогнул от неожиданности и отпрянул, схватившись за вылизанное место ладонью, растерянно и впервые чуть ли не напугано смотря на Саске. Казалось, впервые перед юношей предстала не скрытая никакой маской спокойствия личина. Живая, румяная и даже смущённая, если это слово вообще применимо к Учихе. И Саске не мог в глубине души не осознать, каким волнением эта короткая искренность отозвалась в душе. Он потянулся было следом, чтобы вновь приникнуть к источнику запаха, но, Итачи сделал ещё один шаг назад, поддерживая дистанцию. Всё ещё с лёгкой краской на лице, он недоуменно нахмурился, глядя на юношу, и этот взгляд был красноречивее всяких слов. Саске недовольно опустил голову и облизнулся, на секунду обнажая клыки, как подобает его сородичам. Будто бы на губах ещё мог остаться вкус чужой кожи… Он хотел ещё. И впервые ему было нетрудно признаться себе в этом. Юноша вновь шагнул к Итачи, но тот вытянул руку, оставляя между ними расстояние. Пальцы подрагивали, и, Учиха сделал единственное, что мог в данной ситуации — сбежал, сделав несколько торопливых шагов вглубь пещеры и ускользнув через боковой выход, оставив Саске одного. Тот недовольно фыркнул и с силой взъерошил волосы, только понимая, что сделал. Душа беспокойно металась в теле, заставляя желать странных, непонятных вещей, почти что на уровне инстинктов, и Саске не знал, что ему с этим делать, как определить, чего же на самом деле хочется и о чём так надрывно просит тело, что заставляет так злиться от понимания, что объект желаний взял и трусливо сбежал. Рыкнув, парень несколько раз обошёл пещеру, мечущийся, как волк в клетке, после чего всё же выбежал из неё. Он бы расспросил Моро, но той всё не было и не было, так что единственным вариантом вылить досадную злобу были братья, ибо Учиха неизвестно куда смылся, а искать его сейчас не хотелось. Своих больших лохматых братьев долго искать не пришлось — как и всегда в моменты затишья они валялись на больших нагретых солнцем камнях на берегу реки. Их гибкие тушки, укрытые густой белой шерстью, растянулись на тёплой сухой поверхности, и время от времени они лениво порыкивали и пихали друг друга лапами, что, впрочем, не мешало им потом сплетаться в один клубок. Журчание мерно бегущей воды колыбелью ласкало слух, щебет птиц, доносящийся то из ближайших, то из дальних деревьев, шелест листьев под редкими порывами ветра… Благодать, само олицетворение цветения жизни, её спокойствия. Пока Саске шёл к реке, это спокойствие медленно передавалось и ему, унимая злость в раздразненной душе. Так что когда он дошёл до братьев, то был относительно спокоен. Юноша, рассекая ступнями мягко шелестящую траву, лёгкими, гибкими движениями взобрался на валуны к двум огромным волкам, после чего беспардонно плюхнулся на пузо одного из них. Волк вздрогнул и поджал лапы, раскрыв сонные ошалевшие глаза, но увидев побеспокоившего, снова расслабился, вытягивая лапы и зевая. Его сосед же даже не шелохнулся, лишь на мгновение подняв веки и тут же опустив их. Обтянутая шкурой грудь поднималась и опускалась, под рёбрами слышалось сильное биение сердца. Саске зарылся ладонью в белую шерсть и прикрыл веки, тоже поддаваясь солнечной ленивой неге. Но ненадолго — всё же у него была цель прибытия. А лёгкая лень, вызванная солнцем… Так, всего лишь побочка… Такая сладкая и приятная… Прошло около часа, прежде чем юноша наконец разлепил веки и, потянувшись, поднял взгляд на волка. Братья уже успели уснуть, и Саске пихнул в бок того, на ком лежал. Тот с неудовольствием фыркнул и со спины повернулся на бок, дёрнув ухом — слушает. А парень всё никак не мог подобрать слова. Как объяснить то, что беспокоит его? Как спросить? Юноша облизнул губы и наконец сказал: — Что делать, если мне нравится запах человека? Волк открыл глаза и повернул к Саске голову. — Съесть. Как само собой разумеющееся сказал он низким рычащим голосом, но юноша покачал головой. — Не так нравится. По-другому. Хочется не есть, а… что-то другое. Не могу понять. Оно появляется вот где-то… — он сел и рассеянно, вразнобой указал на низ тела, охватывая грудь и живот, вплоть до бёдер, после чего положил ладонь на низ живота. — тут. На разговор обратил внимание и другой волк. Он положил морду на спину своего собрата и заинтересованно слушал объяснения, первый же навострил уши, а после дёрнул краем губ в подобие ухмылки, если волки вообще умеют улыбаться. — Понятно. — он фыркнул и опустил голову на лапы, закрыв глаза, будто беседа более не интересовала его. Что, конечно, правдой не было. Саске поджал губы и легко ударил брата по боку в требовании закончить мысль, на что тот издал нечто на подобие фырчащего смеха. — Успокойся. Самку ты себе нашёл. «Но этот выродок не самка…» — возник про себя парень и шикнул: — Ничего подобного. — Всё подобное. Просто делай то, что хочешь, как нам и подобает, и это будет верно. Саске покраснел до кончиков ушей и, рыкнув, отвернулся. Делай что хочешь… Превосходный совет, лучше не придумаешь. Самку нашёл? Что за чушь. Воин в жизни не сталкивался с подобной проблемой. Проблемой возбуждения. С детства он воспитывался во вражде с Конохой, в постоянных с ней боях, и вся его бурлящая энергия переходила в ярость и ненависть, изливаясь в битвах до конца и не давая думать ни о чём другом, кроме сладости боя, закалившего тело. Сейчас же появилось нечто большее, нарушившее уклад жизни и давшее телу распробовать нечто новое — влечение. Однако в силу того, что Саске с этим не сталкивался, ему было трудно это понять. Но ничего. Он быстро разберётся, что к чему, ведомый внутренними желаниями, вложенными в его род столетиями. Будет бродить вокруг своей добычи и добиваться внимания, как велит ему кровь, будет жаждать и не будет ждать. Осталось только осознать это.