цивил

Обычно изменения в жизни Шершни происходят незаметно, медленно, но Роза с треском врывается в еë быт, переворачивает все с ног на голову, но почему-то даже не раздражает. Наоборот, становится как-то уютнее, будто все так и должно быть. У Розы появляется барабанщица и тысяча неумелых забот о ней; пока что безымянная группа, смысл поскорее закрыть сессию и завалиться с Шершней в общестудию, доделывать их дебютный альбом. У Шершни появляется косуха, темные очки, за которые Роза торговалась полтора часа, мозоли на пальцах, место, куда она сваливает от родителей, волнующихся за ее школьную успеваемость. Отец рыжей откровенно злится, стучит по столу, когда девочка все-таки приходит домой (забрать какие-то вещи, не больше), кричит, что разочаровался в ней. Мама тихо спрашивает, почему она бросила занятия фортепиано, почему почти не появляется в школе и даже иногда хватает тройки. Понимает ли она, какой будет аттестат. Понимает ли, что ее не возьмут в десятый класс, а там и в университет. Как же она пойдет по стопам родителей, если сейчас всем за нее стыдно. Шершня молча собирает вещи, кидает их в рюкзак. Несильно мотает головой, когда отец кричит, что она сбежала «из-за мужика, и даже сейчас в его футболке». Выслушивает, что недостойна быть членом их семьи, если променяла все на парня. Уходит, не закрыв за собой дверь. Шершню почти не расстраивают их слова, она давно еще решила, что не хочет идти в НИИ, как родители. Только не решалась это показать. Рыжая думает о Розе, которая показала ей, что вообще-то жизнь не закончится, если не поступить в университет. Рыжая думает: у Розы сейчас лекция на третьем этаже. Спасибо охранникам, пускающим в ПТУ без пропуска, Шершня ходит к гитаристке на пары (иногда: вместо нее), слушает. Роза откровенно спит на последних рядах, иногда растягивается на скамейке под партой, используя колени рыжей как подушку. Ворчит, что она «дрищавая как палочка барабанная нахрен и надо кашкой с ложечки таких кормить». Шершня буквально живет с Розой (соседки гитаристки фыркают, но терпят, потому что больше никто их не отвлекает своей болтовней), иногда решает за неë домашку, таскает еë футболки, спит забившись в угол Розиной кровати. Время пока соседок нет в комнате занято хитярами, остальное — разговорами. Роза размахивает руками, тараторит, гиперэмоционально рассказывая про их великое будущее после того, как они сделают свой первый альбом. Шершня сидит рядом, завернувшись в плед, слушает. Она первая, кто не перебивает и не бесится с криков (Роза готова пустить слезу от счастья). Шершне и н т е р е с н о. Да, барабанщица по-факту переехала в общагу к Розе, но «впитывать какую-то хрень» не перестала. Роза сходит с ума каждый раз, когда Шершня сваливает на очередной квартирник, особенно, не предупредив, а потом приходит с новыми синяками на венах, с мутными глазами, в засосах — господи, Шершня, тебе шестнадцать, — Роза пытается сохранять маску безразличия, но чувствует, что скоро не выдержит. Гитаристка с показным презрением кидает: — Шею прикрой. Все пялятся на тебя, нахрен. — а потом фыркает. — Еще раз скажи, блин, потом, что при мне стесняешься переодеваться. Шершня бледнеет, отворачивается и натягивает поверх футболки — Розиной, блин, футболки — один из своих бесформенных свитеров, которые она не трогала со времен последней контрольной в школе. Потом молчит всю репетицию и не попадает в ритм, получает: «Вообще кисель какой-то выходит, иди, блин, отоспись». Встает и идет домой. Впервые за неделю. * Вокруг долбит музычка, а Роза недовольно цедит пиво, глазами ищет рыжуху в толпе, в этот раз значительно большей, чем при их первой встрече. А еще нехилому такому процентику народа больше двадцати, а то и двадцати пяти. Роза думает — докатилась, блин, до уровня мамки: со взрослыми не ходи, ночью будь дома, не пей, не кури. В комнате душно, пахнет спиртягой, а еще откуда-то сбоку тянет дешевым кальяном. Гитаристка пинает стул и идет в другую комнату, мысленно надеясь забрать Шершню домой еще трезвую или, хотя бы, не под какой-то дичью. Потом отбрасывает длинную челку назад и понимает: хоть бы забрать Шершнягу в принципе, а то полнедели уже от нее ни слуху. Она кривит губы со своих мыслей — Роза недовольна, что ведет себя, как надоедливая взрослая, и одновременно её бесит детское поведение барабанщицы — и тут утыкается взглядом в рыжую дульку-хренульку. Гитаристка кидает пиво на стол (кажется, разливает) и проталкивается к Шершне, норовящей потеряться всеми своими ста шестьюдесятью сантиметрами в толпе. Когда Роза пихает последнего алкаша в сторону и видит барабанщицу, ту уже прижимает к стене какой-то хрен. Роза видит два фактора: он бухой и он старше Шершни вполовину точно. И рыжая охреневает явно не меньше розиного. Пора это заканчивать, пока не полез лапать. — Слыш, хренолет, от Шершняги отойди, — Роза презрительно пихает его в плечо. — Ты ваще знаешь сколько ей лет, нахрен? — А че, я не понял, это твоя малыха, а? А? А? — у хрена мерзкий писклявый голос, да и сам какой-то дерганный, пытающийся петушиться. — Отойди, блондиночка, малышка не возражает, как сама видишь. Откидывает челку и тянется рукой к Шершниной груди, противно ухмыляясь. Роза, не думая, дает ему коленом в живот, а потом, когда петушок складывается пополам, еще раз коленом, но уже в нос: — Она не хрень какая-то, чтобы быть чей-то, — Роза плюет ему на идеально зачесанные волосы. А потом замирает, потому что ее сгребают в объятия. Шершня утыкается лицом в бесформенную, пропахшую пивом, мятую футболку Розы, вытирает об нее слезы. — Р-роз... Гитаристка гладит ее по спине: — Пошли, блин, отсюда. Роза фыркает, дует губы, обижается, но не отпускает вцепившуюся в нее руку. Тащит по полной темноте через дворы поскорее в общестудию. Наступает в какую-то лужу и стопается перед переходом через дорогу, возле единственного тухленького фонаря. — Докатились, блин, ну че за нахрен вообще происходит? — Роза разочарованно вздыхает. — Б-блин, да ты это, п-прости, что я свалила. — Шершня опускает глаза в пол. — Только не ругайся сильно, б-блин. Я-я просто отвлечься пыталась. — Вообще, я нахрен про мокрый кроссовок ругалась. — Роза откидывает волосы назад. — Но теперь объясняй, нахрен, нормально, от чего ты там отвлекушечки свои делала. Шершня стремительно краснеет, кусает губу с видом «надо было молчать». Потом выдыхает: — От тебя, — и добавляет в сторону. — Б-блин. — Коллапс века, нахрен. Я че настолько задолбила своей музычкой-разговорчиками? Ты, блин, могла же меня сразу стопануть и послать— Шершня дергает ее за руку, обрывая на полуслове: — Д-да не про это я, блин. — рыжая распускает волосы, которые хоть немного начинают прикрывать алеющие щеки. — У меня мысли больше чем пьяные ручонки на барабане путаются, б-блин. Я раньше не могла подумать, что познакомлюсь когда-нибудь с Розой-Робот, а тут ты сама со мной заговорила и мы уже группа, блин. Для предков я была расписанным без моего согласия будущим, а ты даже разговаривать со мной не стремаешься. Мне самой стремно, что у меня все мысли забиты тобой, даже во время репетиций я думаю лишь о том, какая ты классная. Только, блин, с тобой хочу кипитярить. — Шершня закрывает глаза. — Только не выгоняй из группы, пожалуйста, б-блин. Роза стоит охреневшая минуты три. Потом в очередной раз откидывает челку, тянет: — Намочила кроссовочек, конечно, — гитаристка смотрит на рыжую, готовую разреветься. — Слыш, ты че сопли развесить пытаешься, ты же та самая Шершняга, которая с Розой-Робот в группе играет, нахрен. Ангельские ручонки, забыла? Я ведь тоже не рандомного дедуську в группу позвала. Шершня шмыгает носом: — Я-я не про такое кипитярить говорила, — потом спохватывается. — Н-не только про такое. — А я все еще держу твою руку. — Роза возвращается в образ самолюбивой ухмылки. — Ну, если ты понимаешь, ю ноу. Когда они затаскиваются в общежитие, под недовольное «в следующий раз так поздно не пущу» от охранницы, гитаристка выдает: — Погнали что ли, нахрен, на свиданку, ю ноу, — Роза пытается выглядеть всё-еще-обиженной, но не может сдержать глупой улыбки. — Соседки ушли там со своими поцанчиками, и до завтра комната пустая. Ну и мои ловкие, нахрен, ручонки сюрпризик еще вчера приготовили. Шершня вопрошающе вскидывает бровь, наблюдает, как гитаристка неловко копается в карманах, шепчет ругательства, и обещает «я тебе такое нахрен покажу, ю ноу», а потом выуживает немного ржавый ключ. — Взяла погонять у коменды, — обьясняет Роза. — Это от душа, ю ноу. После часу ночи он весь наш, блин. Она отводит глаза, но под смешливое фырканье рыжей по-детски обиженно взмахивает руками, добавляет: — Ну и вдруг сойдет озарение нахрен, возьмем с собой тетрадочку-хренадочку, допишем наш альбомчик. Шершня поднимает темные линзы очков, близкоруко щурится на циферблат на стене напротив. Без пяти час ночи. — Бери там с собой полотенчики хренотенчики, а я нам для посиделок возьму топлива. — Роза залезает под свою любимую кровать, стукаясь головой об гитару (та грустно звенькает басовыми струнами), достает откуда-то из-за коробки с одеждой две темные бутылки пива. — Ты сегодня вроде еще не впитывала температурное. Так что под присмотром взрослой можно тебе чуть-чуть. Роза сама не понимает, зачем брякает последнее, будто не видела, как вдрызг Шершняга умеет напиваться, что только на рученьках своих ее принести можно на кровать или кто-то притаскивает это чудо к общаге да бросает под окнами, чтобы сама дошла. Роза неимоверно злится, что Шершня неразборчива на вписках и тянет на себя любого встречного, который оставит ее вот так вот у дверей, а ведь Роза волнуется, Роза ворчит, укутывает ее в одеяло и, когда та засыпает, целует в лоб (себя оправдывает тем, что проверяет возможность температуры). Шершня лезет в свой рюкзак, брошенный так же под Розину кровать, достает два полотенца, свиснутые у кого-то с квартирника ментоловый шампунь и такой же гель для душа; цепляет из коробки футболку, которая заменяет ей ночнушку. У Розы все проще — она спит в тех же растасканных спортивках, в которых ходит на учебу, у нее одно универсальное полотенце и шампунь с запахом ромашки. Шершня знает этот запах — он всегда остается на розиных вещах, которые помимо этого пахнут еще пылью и пивом, — кто-то уже бы давно начал плеваться и отстирывать, но для Шершни нет ничего уютней таких футболок, да и в принципе нет ничего уютней Розы. Роза стягивает с ног кроссовки, мокрые носки, все это кидает в сторону батареи. Надевает черные безразмерные резиновые шлепки — дресс-код общаги: и для душа, и на выйти покурить. У Шершни с обувью веселее: с ее тридцать пятым на рынке находятся только детские розовые шлепки с желтыми цветочками-клепками. Они молча сбегают по лестнице, еле слышно отворяют скрипучую дверь в душ, закрываются на замок и внутренюю защелку. — Моя, блин, башка, святая гения нахрен. — фыркает Роза, скидывая все свои вещи на скамейку. — Лет через пятьсот откинусь когда, меня как сосисочку завернут в пленочку и будут ходить смотреть, как на гиганта мысли, ю ноу. Она снимает футболку, все еще оставаясь в трениках, берет полотенце, пиво и идет в душевую. Шершня розовеет и отводит взгляд, следует за ней. Гитаристка растягивается на скамейке, подложив под голову полотенце, ковыряет ногтем крышку. — Открываху или ножичек, блин, забыла. — жалуется. — Надо будет щас чё-то думать, включить инженерное, нахрен, мышление. — Д-дай я, — у Шершни на указательном пальце стальное кольцо, она поддевает им крышки; одну бутылку возвращает Розе. — Ну ты ваще, Шершняга, конечно, мечта любого в мире. Ангельские ручки по всем фронтам. Расцеловать тебя мало. От последних слов рыжая вспыхивает и отводит взгляд, боковым зрением Роза это замечает, фыркает: — Ты чего, я ж не это, — она делает непонятный жест рукой, едва не разливая булькнувшее пиво. — Не дура короче, чтоб чето такое делать. Ну, пока ты этого не хочешь. Шершня не знает что ответить, поэтому присасывается к бутылке, выпивая за раз почти половину. — Ты смотри, чтоб тебя не развезло нахрен здесь, — предостерегает Роза. — Жарко и душно все-таки. Шершня кивает — от атмосферы душа у нее быстро запотевают очки, зато из-за необходимости их снять ее перестает смущать полуголая гитаристка. Роза что-то долго рассказывает, в своей манере помогая себе руками, пока от неосторожного маха не проливает на себя пиво. — Да блин, че за день такой, — бурчит она, приподнимаясь. Хлопает остатки в бутылке разом и закидывает еë с гулким звоном под скамейку. — Ни хитяр, ни пивка, нихрена. Стягивает треники, долго рассматривая их на момент алкогольных капель. Насмотревшись бросает их с бельем на скамейку и сердито шлепает в душ. Шершня не может с этих возмущений, поэтому тихо хихикает, снимая футболку. В то время как рыжая медленно настраивает воду, подбирая на ржавых краниках комбинацию идеальной температуры, Роза не может стоять молча: она вкручивает кипяток на полную, ойкает, выскакивает из кабинки, кроя душ ругательствами гораздо выше, чем общежитие, и круче, чем коридоры в ПТУ. Роза находится нереально близко — Шершню резко начинает интересовать бетонный потолок душа, потрескавшаяся голубоватая плитка на стене и даже закрученный ржавый узор на трубе, который она со своим минус четыре видит скорее интуитивно (Розе об этом знать необязательно). Шершня хочет было сказать спасибо длинным мокрым волосам, прикрывающим сейчас ее лицо, но тут Роза говорит: — Стоп, а это че за хрень, — она прищуривается. — Повернись-ка, блин. Как только Шершняга оглядывается, гитаристка аккуратно цепляет упавшие на лицо медные прядки, заводит ей за ухо. Ведет по алеющей щеке грубыми от гитарных струн кончиками пальцев. Шершня боится пошевелиться — её до мурашек пробирает каждое прикосновение. — Ты че красишься что ли, — Роза хмурится, стирая крем и румяна с ее лица. Становятся видны синяки под глазами от недосыпа и россыпь веснушек, уходящих на плечи. — Я нахрен даже не видела этого. — Н-некрасиво выглядит. — Шершня закусывает губу. — Я и так выгляжу нелепо, тут еще это, б-блин. — Охренеть не встать, ты че с дуба рухнула? Скрывать такие веснушечки, да ты блин как звездное нахрен небо над Катамарановском, я каждого блин раз на раз ушатаю, кто скажет, что это некрасиво. — Роза стирает ей остатки макияжа. — Больше, блин, не делай такую хрень. Лучше бы все это время на хитяры потратила, блин. — М-мне щас вообще не до хитяр ч-чет, — Шершня смущенно пятится назад, вкатывает ледяной воды — остынь, остынь, остынь, остынь. Вбухивает излишек ментолового шампуня — Роза, если подвинется слишком близко ночью, обязательно будет чихать как котенок. И еще забавно нос тереть, но не отползать назад. Рыжая невольно улыбается. Думает — Роза же не убьет за такое? Подходит и обнимает ее со спины, утыкаясь носом между лопаток. Гитаристка от неожиданности вздрагивает, потом поворачивается, недоверчиво вскидывая бровь: — Все в поряде? Ты, нахрен, не пугай. Я так, блин, поседею раньше вре— — Роз, — Шершня убирает с лица гитаристки мокрую мешающуюся челку. — М-можно тебя поцеловать? — А!? Ээ, м-м, — Роза впервые на памяти Шершняги смущается и стоит растерянная, уставившись на рыжую. У нее будто шаблон сбился, порвался и разлетелся на части. Она дергается, видимо, все-таки вспоминая, что от нее ждут какого-либо ответа, кивает и прикрывает глаза. Шершня смешливо фыркает, встает на носочки и целует Розу в щеку. Потом кладет руку ей на шею, притягивает ближе — касается губами виска, проводит носом по ромашковым волосам. Целует несколько раз в напряженный лоб (ну что ты, Роз, делаешь, морщины же рано будут, блин). Разглаживает кончиками пальцев складки, медленно, еле заметно ведет рукой по щеке и все-таки резко тянет на себя, целуя в губы. Роза от неожиданности охает; она издает полустон, когда Шершня зарывается пальцами ей в волосы. Гитаристка не знает, куда деть руки, поэтому одной нерешительно приобнимает девушку за талию, а второй скользит вверх по позвоночнику. Шершня, чуть отстранившись, смеется: — Щ-щекотно, блин. — и опять целует, легонько кусая розины губы. У Розы от нервака сдает дыхалка, поэтому она просто хаотично зацеловывает веснушчатое лицо, звездное, нахрен, небо, не оставляя без внимания ни одну звездочку. Мажет губами где-то по острой скуле, кацует носом куда-то за ушко, прикрытое медными волосами. Шершня, блин, такая низкая, что, наклоняясь, Роза упирается спиной в холодный кафель душевой. Шершня, заметив это, прижимает Розу к стене окончательно, перехватывает инициативу, ведет губами ей по шее, оставляет засос рядом с ключицей. Потом встает на носочки и медленно, глубоко целует. У Розы откровенно сносит крышу: разгоряченная Шершня, обжигающая дыханием губы, создает контраст ледяному кафелю. Да и рыжая сама по себе контраст — маленькая, все время краснеющая, вдруг крепко цепляет запястья гитаристки; удерживает ситуацию в своих руках. Рука Шершни аккуратно переходит с пульса девушки в ее большую ладонь, переплетается тонкими пальчиками (хоть и в мозолях от барабанных палочек) с грубыми пальцами Розы. Вторая рука еле заметно, слегка щекотно скользит вверх по бедру Розы — та медленно выдыхает в поцелуй. — А теперь нахрен стоп, — голос гитаристки сбитый, слегка хриплый. — Еще не доросла, ю ноу. Она треплет рыжую макушку, тянет лыбу: — Зато я кажись придумала хитяру. * Шершня впервые за все время не забивается в угол ночью, а залезает под колючее общажное одеяло, прижимается к посапывающей Розе, утыкается носом куда-то ей в пахнущие ромашкой ключицы. Роза бурчит во сне что-то типа «ну что за нахрен опять блин» и закидывает руку Шершне на талию — рыжая тихо смеется ей в плечо. * Шершня просыпается от непонятного шороха, скрипов и бурчания. Она шарит рукой по холодной кровати рядом с собой, еле разлепляет глаза. По ощущениям — раннее утро, где-то часов шесть — и она убеждается в этом, надев очки, лежащие под подушкой и глянув на треснутые часы в углу покрытые просто невероятно огромным слоем пыли. Роза как-то даже сказала, что общажное одеяло тоньше этого вот всего нахрен. Источник шума отыскивается в самом углу у побитого жизнью и Розиной тяжелой рукой зеркала. Постелив под ноги газету, гитаристка что-то тщательно кромсает, попутно покрывая все происходящее ругательствами. Шершня заинтересовано выползает из-под одеяла, подходит к ней. Приподнимается на цыпочках и ставит ей подбородок на плечо: — Ты чего так рано? — зевает до хруста в челюсти. Вот тебе и семнадцать, ага. За такие фокусы должны пенсионный давать, блин. И какая она маленькая, а, Роз? — Ночью чуть челкой не подавилась нахрен, — Роза косит глаза к переносице, от старания даже язык высовывает — отрезает сантиметров пять волос. Передние пряди становятся не до подбородка, а чуть ниже бровей и то неровными кусками. — Ну ее к хренам. — Б-блин, Роз, а меня можешь тоже? Н-ну, подкромсать чутка. — Шершня спонтанно вспоминает все разы, когда мать запрещала ей отстригать волосы «женскую гордость», и боязливо думает, как бы Роза не болтнула такое. Хотя с чего бы, это же Роза. — Тащи стул, — Роза лыбится, глядя на волнующуюся рыжую в отражении. — В лучшем виде устроим, нахрен. Шершня тянет скрипнувший стул к свободному месту в комнате, садится на него с видом именинницы, которой уже невтерпеж получить подарки. Давай, давай уже. Роза фыркает и качает головой, цапает последнюю свою прядку на челке, довольно рассматривает себя в зеркале. — Вот это я понимаю, блин. — она делает знак «ы» и мотает пару раз волосами. — Роза нахрен Робот с вами. Цепляет свое универсальное полотенце — Шершня даже помнит, как на прошлой неделе им вытиралось машинное масло на практическом занятии, а до этого — стол, окно и, кажется, пролитый на пол сок. Вешает его рыжей на плечи, ерошит ей волосы: — Как хреначим? — П-по плечи хочу, блин. И-и челку бы сделать. — насколько сильно Роза за любой кипиш, настолько же Шершня неуверена в себе. Идеально, блин, дополняются. Все хорошо, если бы ладони предательски не потели. Надежда только, что Розка этот нервак не заметит, а то скажет еще: совсем скукурузилась на своей черняжке, вали давай к хренам, на кой такие нужны в рок-группах. Шершня резко мотает головой, будто выбрасывая всю хрень из башки. Оглядывается на Розу: стоит, деловито вытирает ножницы об футболку, мурлычет что-то под нос. А как замечает уставившуюся в ожидании на нее Шершню, смешливо подмигивает. Рыжая стыдливо отворачивается, напридумывала плохого про Розку и чуть сама не поверила. А у Розы даже лампочка с потолка ровно над головой свисает — ангелица не иначе. Даже странно как-то, насколько (если подумать) Розка хорошая. По ее характеру и не скажешь сразу. — Ща все в лучшем виде забабахаем, и будешь у нас. — Роза дочищает ножнички, собирает все Шершнягины волосы в кулак и одним движением обрезает сантиметров двадцать пять. — Самая наикрутейшая блин барабанщица будешь, вот. Щас альбомчик домутим и все о нас узнают, ю ноу. Она садится на корточки, берет первую попавшуюся под руку вещь — барабанную палочку, цепляет на нее криво отрезанные пряди. Начинает ровнять, чуть-чуть щурясь. Шершня давно подмечает, что у Розы дальнозоркость (один раз даже находит на дне коробки с вещами потрепаные жизнью очки). Непонятно чего гитаристка стремается, но щуриться ей кажется лучшим решением, чем напялить не свои любимые черные очки. Роза выбирает все, что по ее мнению похоже на челку из общей длины, тянет и обрезает вполовину. Прядки начинают щекотать нос и щеки — Шершня инстинктивно закрывает глаза, морщит нос. — Знач покороче хренакнем, — понимающе. Ножницы касаются холодной сталью лба над бровями. — Вот так даже баще, нахрен. Ну ваще красотка, ю ноу. — В-все? — Шершня приоткрывает глаз, вопросительно смотрит на Розу. — Ну ваще еще элементик можно дохреначить, — та задумчиво наклоняется, невесомо целует рыжую. — Вот теперь готово. Давай, иди короче умывашечки свои, расчесушечки замути. Ну и оцени че там рученьки мои золотые тебе наподстригали. Роза запускает пятерню себе в волосы, отводит взгляд. Ее поторапливания выдают розовеющие щеки. Шершня вскакивает и бежит к зеркалу. Зачарованно замирает, глядя на себя — едва звезды не загораются в глазах. На пробу мотает головой — волосы даже не касаются плеч, плюсом на кончиках завиваются внутрь, выглядя чуть-чуть ниже скул. Челка — кривоватая конечно, но Шершне на такое глубоко наплевать. — Че ты там примерзла к месту, — в голосе звучит доля взволнованности. — Совсем хреново вышло? — Э-это так кайфово, б-блин, Розк, — Шершня поворачивается на нее не зная — разрыдаться тут от счастья или прыгнуть ей на шею. — Ну только сопли разводить здесь не надо, — фыркает Роза, давая старт второму варианту. — Ну все, все, нахрен. Смазанно проводит рукой по Шершниным волосам-спине, смущенно отворачивается. Когда рыжая щелкает задвижкой туалета, Роза слышит непонятный грохот и шум на улице, вой одинокой «шестерки» завхоза. Выглядывает в окно и моментальнтально меняется в лице; она быстро напяливает кросовки и, оставляя за собой грязный след от вчерашней лужи, сбегает вниз по лестнице. Курящий на входе охранник, как назло перегородивший выход, флегматично вскидывает седую бровь: — Что за, — максимально медленно спрашивает он. — Шум? — Это ко мне, — сахарно улыбается Роза и делает презрительно-тонкий голос. — Можно я выйду к своей гостье из своей общаги? — Дерзить надо меньше, девочка. — дядька наконец отворачивает свою тушку от двери, оставляя сантиметров двадцать, чтобы Роза вылезла. — Жрать надо меньше, хреначальник. — хлопает перед его лицом дверью. Во дворе жалобно-тихо сигналит шестерка, на которую со всей своей тяжестью опустился ковш экскаватора. С водительского сидения спрыгивает, пошутнувшись, знакомая фигура: подранные серые спортивки, майка-алкашка, на голове сьехавшая каска. — Какими нахрен судьбами, теть Ир? У тебя же вроде дел невпроворот в рабочие, блин, дни. Тетя Ира делает губы трубочкой, неопределенно цыкает. Достает из бездонного кармана бутылку скипидара, вылакивает половину и только потом отвечает: — Па-алковница тебе пр-резент передала, — дает Розе в руки бутылку. — Пдржи. Потом деловито залазит рукой в ковш, вытягивает большой пакет, заполненный чем-то: — Т-там это, пиржки всякие, — грязной рукой проводит под носом, оставляя мазутные "усы", самодовольно шмыгает. — Лучш-шие пдболотники. И редис дачный. Свежий. — Хренасе подгончик, — Роза навскидку оценивает вес тяжеленного пакета. — Спасибо, блин, огромное реально. Че по новостям там нахрен?