День, когда Шэнь Цинцю понял, что что-то не так

      Цинцю вздохнул. Бинхэ упрямо продолжал стоять на своем, переубедить его было подобно тому, чтобы сдвинуть с места огромную гору; Цинцю мог бы снести ее, если приложил должные усилия и был достаточно терпелив, но это был Бинхэ и этот вариант становился недопустимым.       — Ты как малое дитя, — выдохнул Цинцю поражено. Легкое недоверие проскакивало в его взгляде, пока он прикладывал прохладные кончики пальцев ко лбу. Из-за глупого спора у него разболелась голова.       — Учитель как никто другой знает, что это не так, — легкая лукавость улыбки Бинхэ едва не заставила Цинцю подавиться воздухом. Время шло, а ответы его мужа становились все нахальнее. Хотелось вскинуть руки к потолку и вопрошать, кто это так пагубно влиял на его светлый лотос, но тогда пришлось бы посмотреть правде в глаза, и Цинцю не был уверен, что был готов к этому. Поэтому он проглотил возглас про то, где же он набрался этого. Он только открыл рот, чтобы достойно ответить — разве мог он после такого оставить последнее слово не за собой? — как ощутил это.       Это — было не болезненным, но ощутимым толчком изнутри. Словно нечто ожило в его животе и внезапно пришло в движение. Цинцю замер с раскрытым ртом, позабыв все, что желал высказать разошедшемуся мужу. Он прислушался к себе, но несколько мгновений были полны тихого дыхания, белого шума и полного отсутствия повторения подобного; он только решил вздохнуть спокойно, как это повторилось, и с губ сорвался постыдный звук:       — Ох.       Бинхэ наблюдавший за тем, как менялись выражения его лица, замер ответно, словно повторяя движения. Но стоило тихому удивлению прорваться наружу, он дернулся, будто собирался на этом же самом месте одержать победу над всем, что причиняло неудобства его мужу.       — Что такое? — Бинхэ дернулся вперед, хватая Цинцю за протянутую ладонь.       Телесный контакт стал якорем. Цинцю сосредоточился на ощущении тепла, легкой грубости чужой кожи, привыкшей к мечу; он позволил себе восстановить дыхание в несколько длинных вдохов и выдохов. Потом раскрыл рот, на пробу шевельнул языком, издав неловкий звук прочищающегося горла, и снова замолк.       Тревога в глазах Бинхэ стала слишком явной.       — Все хорошо, — с расстановкой произнес Цинцю, буквально выталкивая из себя слова, — просто, — он облизал губы, — ребенок толкается.       Пальцы Бинхэ дрогнули, Цинцю ощутил это собственными. Он был напуган не менее. Конечно, Му Цинфан уже успел рассказать им об этом. Они прослушали длинный курс его мини-лекций о том, что как он считал, они должны были знать в первую очередь, и добавлял информацию по мере того, как шли месяцы. И именно в эти месяцы могли появиться первые движения ребенка, если бы их не последовало даже через время — это можно было бы назвать тревожным знаком. Но, даже зная обо всем, Цинцю оказался совершенно не готов к этому.       Толчки ощущались странно. Подобное было сложно описать теми ощущениями, которые Цинцю чувствовал в обычной жизни. Поэтому он просто прислушивался к ним, лишь через долгие мгновения решившись положить ладонь на живот и ощутить их еще и так.       Бинхэ же все еще не проявлял никаких признаков движения. Знатно побледневший, он смотрел на Цинцю широко распахнутыми глазами и, казалось, не знал, куда себя деть. Если бы у Цинцю были силы, он обязательно усмехнулся и нежно пожурил его, однако потрясение было таким сильным, что оставалось лишь хранить молчание.       Лишь через время успокоившись, Бинхэ сумел сказать:       — Учитель, могу ли я?.. — и протянул руку вперед, помедлив, позволив отбить нежелательное прикосновение в случае чего.       Цинцю кивнул.       Он не мог вынести напора этих чувств в одиночку. Хотелось поделиться ими, даже в таком виде, даже если они не были переданы в полной мере.       Бинхэ облизал пересохшие губы, придвинулся опасливо, словно одним движением мог нанести Цинцю непоправимый вред, а потом осторожно коснулся ладонью живота. От нее расходилось приятное тепло. Цинцю выдохнул. Однако Бинхэ никак не обратил на него внимания, полностью поглощенный движениями ребенка. Наблюдая за его лицом можно было легко распознать все, о чем думал в тот момент Бинхэ. Неуверенность до первого прикосновения, изумление от первых толчков, которые он сумел ощутить сам, а потом нечто трогательное в слишком юном выражении лица. В такие моменты Цинцю не верилось, что они были вместе и что это у них будет ребенок. Бинхэ казался ему еще слишком молодым для таких вещей, слишком не готовым.       А потом вспоминались гневные глаза при одном лишь упоминании того, что от нежелательного ребенка можно избавиться.       Слишком сильно подобное цепляло острыми когтями прошлого Бинхэ. Даже знающий уже, что был любим, мог ли он так просто отпустить то, за что цеплялся некоторое время? То, что бередило его старые раны, то, что заставляло гадать, страдать, а после искать чужой любви, как спасительного источника.       Некоторое время они так и просидели, ничего не говоря. Потом Бинхэ фыркнул, зазвучал его чистый звонкий смех.       Цинцю повернулся, чтобы увидеть источник радости, но ничего не заметил и пытливо вскинул брови, всматриваясь в счастливое лицо.       — Учитель, я так рад, — начал Бинхэ, притягивая его ближе, целуя в щеки и лишь мельком в губы, легкими, похожими на цветочные лепестки поцелуями. — Раньше я не слишком задумывался над созданием семьи, но сейчас… Сейчас я очень счастлив. Вы всегда были для меня близки, а теперь мы будем не одни.       Хотелось фыркнуть, посмеяться вместе с Бинхэ, но на глаза против воли наворачивались жгучие слезы, которым Цинцю не дал скатиться. Утер украдкой рукавом, и щелкнул мужа по лбу.       — Будет тебе. Навозишься потом с ребенком и не будешь так рад.       Бинхэ с нежной улыбкой покачал головой.       — Даже тогда я буду счастлив.       И Цинцю не мог не верить ему. Такому Бинхэ, который глядел на него с опытом в глазах, у которого была кроткая, знающая улыбка хотелось отдать все, чего он только пожелает. Этот Бинхэ иногда давал показаться всему ужасу, который он испытал и стать юным мальчишкой, который слишком рано узнал, что такое страшная реальная жизнь.       А-Юань читая про приключения героя, про сотни сестричек в гареме и интриги, очень редко, но задавался вопросом, почему Бинхэ просто не создал семью. Одну, крепкую и полную радости. Уже сейчас он понимал ответ: тот Бинхэ был так пуст и одинок, и пустоту эту заполнял всей любовью, которую только мог получить. Качество брал количеством. А этот Бинхэ имел лишь одного учителя, и ему этого было достаточно, он улыбался, как положено человеку его возраста, дурачился, иногда творил глупости. Его не настигла судьба оригинального Бин-гэ.       Когда Бинхэ соскользнул на пол и обнял его за талию, Цинцю поразился лишь на краткое мгновение. Потом вздохнул смиренно, запустил пальцы в волосы мужа, перебирая запутанные локоны, распутывая их осторожными, ласковыми движениями. Бинхэ прижался крепче. Поднял голову, улыбнулся сладко, шепча в живот:       —Я люблю тебя, малыш, — потом переглянулся с Цинцю, — мы любим. — И засмеялся.       После Бинхэ еще долго нашептывал им о любви, о том, что все будет хорошо, как им будет весело вместе, ведь однажды они отправятся путешествовать по миру. А под конец проникновенно сообщил:       — Я защищу вас от любых опасностей. Обещаю.       И не было опасений не верить ему, знал Цинцю. Однако всегда были времена, когда обещаний не удавалось сдержать. Но пока Цинцю выбирал верить в себя и Ло Бинхэ.

***

      На прогулку они выбираются так, словно это что-то само собой разумеющееся. Конечно, раньше Цинцю любил ранним утром, пока на дворе стояла приятная тишина и легкий туман, выходить на прогулки в горы. В обеденное или вечернее время ему составлял компании Бинхэ, реже кто-то из глав других горных пиков. Но это было раньше, и это ощущалось.       Весна мягкой поступью кралась по земле, то тут, то там касалась своими зелеными пальцами ростков, оживляя все вокруг. Шли месяцы, и живот Цинцю становился все более очерченным. Самым счастливым временем он считал то, когда живот его был незаметным. Потом он еще мог ссылаться на слишком сытное питание. Но с течением времени пришлось снова временно покинуть пост. Теперь для всех, кто не был посвящен в его тайну, глава пика Цинцзин ушел в уединение.       Они не собирались скрываться всю жизнь — это было попросту невозможно, но именно так они намеревались переждать самое опасное время — время беременности.       Поэтому на прогулку они вышли ранним утром на безлюдные тропы. Бинхэ не отходил от него ни на шаг, и Цинцю лишь про себя вздыхал, что же с ними стало. Иногда вспоминалось ему начало, когда он вечно был накручен и опасался, как бы не умереть. Все же будучи в тушке главного злодея можно было даже ненароком споткнуться и умереть, и никто не стал бы плакать о тебе. А уж когда под боком вечно ходил белый лотос, от которого в будущем и шла вся опасность, то тут было пора хвататься за сердце ежесекундно и стараться не погибнуть уже от паранойи.       И Цинцю выживал. Местами, конечно, пролетал, ошибался, как все люди, но пришел ведь к долгожданному счастливому концу. Жанр, правда, сменился, но это мелочи, на которые можно не обращать внимания.       Становилось теплее, но все еще царила прохладная погода. Поэтому Цинцю продолжал кутаться в меховые накидки, и мечтать оказаться в доме под горой одеял.       Цинцю вздохнул. Причину того, почему они гуляли так далеко от дома, он понимал, но…       — Почему мы прогуливаемся в настолько раннее время? — задал он риторический вопрос.       Можно было возмущаться мысленно, но хотелось как-то донести мысль, что ранние прогулки не были его истинной мечтой и до Бинхэ тоже. И пусть вопрос не предполагал никакого ответа, кроме как: «Да, конечно, мы больше не будем выходить так рано», — Бинхэ ослепительно улыбнулся и все равно ответил:       — Потому что вам сейчас полезно это, учитель.       Это был совершенно не тот ответ, на который он рассчитывал. Бинхэ, который всегда шел ему навстречу; Бинхэ, который мог выполнить любую просьбу, лишь попроси и приласкай, ныне был непреклонен, когда дело казалось рекомендаций Му Цинфана.       — Я знаю, Бинхэ. — Цинцю вздохнул, попытался успокоиться и попробовать еще раз, более прямо. — Но ведь мы могли бы…       Да, конечно, все могли бы, если бы внезапности прекратили сыпаться им на головы.       Цинцю даже не успел договорить — даже осознать не сумел, когда прервался — когда Бинхэ привлек его к себе, загораживая, и враждебно уставился вперед. «Что опять», — недовольно буркнул Цинцю про себя, и взглянул в том же направлении, что и муж. Издалека уже начинал виднеться силуэт. Кто-то приближался к ним. И пусть в начале казалось, что фигура одинока в своем пути, вскоре вслед за ней показалась еще одна. Цинцю быстро осознал, кто же это был. Все же существовало не так много людей — и не людей, — которые сейчас посмели бы настолько прямо приблизиться к ним.       Когда фигуры стали ясно видны, Цинцю лишь уверился в догадке. Перед ними предстали Мобэй-цзюнь и взъерошенный, и отчего-то страшно перепуганный, Шан Цинхуа.       — Мой король, — все еще пытался что-то втолковать Цинхуа, но заметив взгляды, направленные на них, мгновенно умолк. Взгляд, который он бросил на Мобэя был смесью мольбы и чего-то похожего на «я же говорил». Цинцю всегда поражался такой смелости товарища. То есть, большую часть времени тот, само собой, преклонялся пред ледяным лордом, но проскальзывали такие моменты, чего-то отчаянного, будто он решался и считал «будь что будет», за которые его можно было лишь молчаливо уважать.       Ло Бинхэ нахмурился. Он не собирался раздирать своего помощника и его слугу, по совместительству лучшего друга Цинцю, на месте и это было хорошим знаком. Однако он тщательно следил, чтобы к Цинцю — его беременному супругу — не приближалось слишком большое количество народа. С Мобэй-цзюнем они обычно обменивались письмами или использовали Цинхуа в качества гонца. Его почти постоянное присутствие Бинхэ терпел лучше всего, ведь тот был другом его мужа.       — Что привело вас сюда?       Мобэй-цзюнь почтительно склонил голову. Однако взгляд его на время неотрывно задержался на Цинцю — Бинхэ тоже уловил это, поэтому почти сразу же отвел помощника в сторону, оставляя Цинцю коротать время с Цинхуа.       Не драться полез — уже большое продвижение!       Но, не смотря на то, что большие шишки демонического мира решали что-то сами по себе, не втягивая их, Шан Цинхуа выглядеть более радостным не стал. Цинцю раскрыл веер, осторожно скосил взгляд, удостоверился, что увиденное не привиделось, и тут же поинтересовался:       — Что-то ты не особо хорошо выглядишь, Шан-шиди.       — А от чего мне радоваться, шисюн, — мгновенно угрюмо откликнулся Цинхуа. — Я вечно должен отзываться на все его идеи, но когда я говорю, что они не слишком хорошие, никто меня и не думает слушать!       Цинцю прослушал еще несколько нелестных замечаний в адрес демонического короля, что стоял прямо перед ними на не слишком уж большом расстоянии, и который успел бросить несколько хмурых — очень хмурых! по мнению Цинцю — взглядов в сторону своего слуги, что ничего не замечал, полностью отдавшись охватившему его негодованию. Всем нужно выговариваться, — решил Цинцю, и продолжил слушать. Когда Цинхуа решил перевести дыхание, то он осторожно вклинился в этот монолог.       — Чтобы ты понимал, он находится не так далеко и, скорее всего, все слышал. — Цинхуа бросил нечитаемый взгляд на Мобэя. Моргнул. Поймал ответный взгляд. Скис. Но в итоге махнул рукой и пробормотал «да какая уже разница, хуже не будет». Цинцю даже проникся немного: заинтересовался, что же случилось у товарища по несчастью. — Это из-за причин, по которым вы пришли сейчас?       Цинхуа скривился, покачал головой, потом подумал и активно закивал.       — Понимаешь ли, братец, — а потом осекся, осмотрелся. Привлек Цинцю ближе, отвел в сторону и, отвернувшись от двух демонов, начал вещать. — Если бы причина была серьезная, я думаешь, хоть слово против сказал? Бросил бы все дела и пришел. Но вот, видишь ли, как обстоит дело: причин нет. Все настолько тихо сейчас в их этом демоническом мире, что можно повеситься. От скуки, конечно. И это можно было изложить в письме, ну или меня одного отправить, в крайнем случае. Обычно по таким вопросам меня и дергают, — пробормотал Цинхуа, словно забывшись, а потом бодро продолжил вещать за основное дело: — И вот ты никогда не угадаешь, по какой же причине мы пришли.       Цинцю вскинул удивленно брови. Судя по скорости речи Цинхуа и его экспрессивности, все было как минимум очень плохо. Для него, конечно, не для других. Обдумав пару вариантов, Цинцю предположил:       — Нет проблем, хотят создать их сами?       Бин-гэ точно поступил бы именно так. Но Цинхуа покачал головой, даже цокнул горько, словно был согласен даже на такой вариант развития событий.       — Говорю же, ты не поверишь братец. — Цинхуа склонился к самому уху и шепнул: — На тебя посмотреть пришли.       Цинцю выждал пару мгновений, а потом растеряно уточнил:       — Мне смеяться?       — Вот видишь, да. Я тоже, когда сначала услышал, не поверил. Вернее, прямо-то он не сказал этого, сообщил, что отправляемся к вам, я долго уточнял зачем, не лучшее же время, а потом догадался. Судя по его реакции, угадал. Ну и сам понимаешь теперь.       Очень хотелось глупо уточнить «а зачем». Потом Цинцю осмотрел себя, по уже выработанной привычке уложил ладонь на живот, который заметно выпирал, и сам осознал все. Да, он был буквально чудом этого мира — беременный мужчина. Весь мир съехался бы посмотреть на него, но вот того, что так заинтересуется даже вечно хладнокровный Мобэй-цзюнь, Цинцю как-то не ожидал.       — Глупый вопрос, но я его задам: а какая с этого польза ему? Я думал он вне этого всего. — Цинцю даже странные пируэты рукой показал, чтобы лучше донести мысль.       Цинхуа сразу съежился как-то.       — Не знаю, братец. Но догадки мне очень не нравятся.       Хотелось задать еще не один вопрос, но Цинцю не успел. Мини-собрание закончилось, и Бинхэ уже спешил к нему, чтобы увести. Цинцю похлопал товарища по плечу, шепнул, чтобы тот приходил в любое удобное время для обсуждения любого рода проблем, и остался доволен собой. Шан Цинхуа явно нуждался в чем-то подобном, если учитывать, какие они с Мобэй-цзюнем бросали взгляды друг на друга.       Рассеивался туман, выходило солнце. Цинцю с Бинхэ спешили вернуться домой, чтобы отогреться.       Но просто вернуться и согреться в объятия друг друга, им было не суждено. У домика, в который они перебрались на время уединения Цинцю, их уже ожидал Юэ Цинъюань.       Несмотря на удивление, которое охватило его, Цинцю смог достойно поприветствовать гостя — незваного, если кто хотел узнать его мнение — и, скрыв нижнюю часть лица за веером, поинтересовался:       — И зачем же вы к нам пожаловали, шисюн?       Где-то между приветствием и вопросом пришлось осторожно одернуть Бинхэ, который гостю был еще более не рад, чем он сам. Цинцю мог скрыть и недоумение, и недоброжелательность, но его муж не то, чтобы не умел этого делать, скорее, не желал. В пределах желаний Бинхэ было высказать пришедшему все, что он о нем думал, возможно, вступить в драку. Потом победителем вернуться к мужу, чтобы, конечно, приготовить праздничный ужин.       — Пришел проведать тебя, шиди. — У Юэ Цинъюаня как всегда была легкая нежная улыбка. Словно он и вовсе не замечал, что как минимум один из них был очень не рад его приходу.       Но он все еще оставался начальством и товарищем Цинцю, поэтому тот не собирался прогонять его.       Одно чаепитие он как-то переживет.       Все же это для него Юэ Цинъюань был лишь товарищем, а он сам же — вернее бывший владелец его тела — был для главы школы старым другом и кем-то очень ценным. В последнее время из-за этих мыслей, Цинцю было немного неловко при посещениях главы Юэ. Все же он сейчас был беременным от другого мужчины, имел мужа, который не стеснялся проявлять их отношения на публике и был счастлив.       В то время как люди вокруг него тем же самым похвастаться не могли. И бросали такие взгляды на него: полные невысказанной тоски, чего-то упущенного.       Цинцю пригласил его в дом.       Бинхэ тут же усадил самого Цинцю, не дав взяться даже за краешек посуды. Может, гость и не радовал его, но это не означало, что он позволит Цинцю делать все приготовления для внезапного чаепития. Поэтому и оставалось коротать время за беседой, ощущая, как рядом хлопочет Бинхэ.       — Как твое самочувствие в последние дни?       Цинцю не смог сдержать улыбки, когда осторожно погладил живот. Снова по этой дурной привычке, которой желал избежать всеми силами.       — Все хорошо, шисюн. Му Цинфан говорит, что сейчас самое спокойное время, поэтому если не перенапрягаться — не о чем волноваться.       — Это главное.       Цинцю старался не смотреть ему в глаза. Словно сонный прищур, невиданное им ранее пламя в глубине зрачков, которое он упрятал глубоко, не сумев вовремя высказать чувства. Хотелось смеяться. Все эти слова, все эти чувства даже не были предназначены ему. Возможно, перед ним сидел единственный человек, который любил настоящего Шэнь Цинцю таким, каким он был. Со всеми шипами и болевыми точками, со всем прошлым и ошибками.       Ло Бинхэ вовремя принес чай. Цинцю не мог выносить этого, когда был один.       Неспешная беседа о последних новостях, которые благодаря гостям всегда вовремя доходили до Цинцю, вкусный чай, терпкость которого оставалась на кончике языка. Прямо как недосказанности между ними, которые никогда не будут решены.       Бинхэ, который прижался совсем близко — неприлично близко — всем своим видом выражающий превосходство. Гордо вздернутый подбородок, уверенный взгляд, шальная усмешка, сообщающая, что этот достопочтенный в полном курсе своей удачи. И как последний штрих на идеальной картине: рука поверх ладони Цинцю, покоящейся на животе. Ведь дитя их.       И хотелось одернуть его как глупое дитя, которое слишком сильно заигралось. Спросить прямо: не хочешь ли ты сообщить всему миру, что я ношу твоего ребенка? Но судя по жадным темным глазам, именно этого Бинхэ и желал. Глупо тогда спрашивать очевидное. Юэ Цинъюань никак не поменялся в лице. Словно провокации демона прошли мимо — не задели и вовсе.       Цинцю прикрыл глаза, смакуя чай, лишь бы не видеть очевидной правды собственными глазами. Ведь это все не могло не задевать.       Ушел Юэ Цинъюань по ощущениям так быстро, что не успела бы догореть и одна палочка благовоний. Вежливо попрощавшись, пожелав всего хорошего и обещав навещать. Цинцю был ответно добродушен. Хотя и зналось почему-то, что один больше глава Юэ не придет, как присутствием своим почтит еще не скоро.       Не отказывая себе в удовольствии — желалось этого еще с того момента, как Бинхэ обнял его, непонятно что и кому демонстрируя — укоризненно взглянуть на Бинхэ. Тот растянул губы в якобы виноватой улыбке, склонил голову к плечу, глядя робко из-под ресниц — всем видом пытаясь показать мнимое раскаяние, следа которого Цинцю в нем и близко не замечал. Иначе как демоненком его и назвать было нельзя. Приучился уже давить на жалость, чтобы не получать наказаний и ограничений. Возможно, с кем-то другим это и прошло, но Цинцю знал его очень долго и отлично понимал изменения в некогда-то белом лотосе. Пустые слезы больше не обманывали его — хотя временами настолько было не до них, что было легче согласиться с Бинхэ, уступить, лишь бы не видеть как юноша выше него на голову хнычет, как малое дитя.       Цинцю отошел от двери. Тянуло снаружи холодом, пробуждая мурашки, от которых хотелось спастись в более теплых слоях одежды.       Бинхэ накинул на плечи ему накидку, улыбнулся снова, словно не было причин злиться на него, заглянул в лицо и прямо спросил:       — Учитель злится на меня?       Цинцю вздохнул, помассировал лоб.       — Не кажется ли тебе, что пора избавиться от привычки называть меня учителем?       — Зачем? Учитель всегда будет таковым для меня. И, конечно, — Бинхэ улыбнулся ярко, обнажая зубы, показывая резцы, заостренные, как у всех демонов, — мужем тоже.       Цинцю махнул рукой, призывая делать, как тот пожелает. Сколько бы он не заводил подобный разговор, переспорить Бинхэ не мог. Тот любил, когда его звали супругом, и также ответно горячо любил называть таковым Цинцю, но от приставучего звучного «учитель» он также не спешил избавляться. Временами это заставляло Цинцю ощущать себя героем какого-то дешевого романа или сериала, где весь сюжет закручен на запретных отношениях учителя и ученика. От этого по коже бежал противный холодок, а в сознании так и мелькали сюжеты про тюремные заключения и большие скандалы, гремящие в обществе. Не сказать, что в мире заклинателей подобное принималось проще, но здесь было легче не напороться на всеобщее порицание — иногда подобные слухи порождали целые истории, где захватывающих деталей становилось все больше и люди все больше становились за отношения, где возлюбленные так боролись друг за друга.       Так и написались сюжеты «Сожаления горы Чунь», которые Цинцю ненавидел всем сердцем.       Но иногда подобные истории даже в мире заклинательства заканчивались трагично. Так из-за подобного Бинхэ лишился родителей, из-за темной нездоровой страсти старого главы дворца. Так иногда кто-то решался заступиться за честь юных учащихся, соблазненных порочными учителями — и они заканчивали жизни, нанизанные на чьи-либо мечи.       Цинцю подобные отношения не сильно-то и жаловал, но сам в них оказался, чему вначале и рад-то не особо был. Спасало только то, что Бинхэ был совершеннолетним, что по меркам этого мира, что меркам его прошлого настоящего. Иначе он сам бы себя удавил раньше, чем позволил стать на такой греховный путь.       Цинцю откинулся на мягкие подушки. Было лишь утро, а он уже так устал.       Две странных встречи, чьи причины крылись намного глубже, чем казалось; легкая тревога за Цинхуа, за которого не столько сильно и переживалось, но терять его, единственное связное звено с прошлой жизнью, не хотелось. И Бинхэ. Конечно, всегда Бинхэ.       Бинхэ, который тихо подкрался, опустился на колени, и прильнул ближе.       — Так учитель не злится? — И взгляд мягкий, сияющий. Словно большой щенок, требующий к себе внимания.       — Не злюсь. — Будто он когда-либо мог на него долго и всерьез злиться. — Не понимаю лишь, зачем. — Цинцю попробовал подняться, живот уже слегка мешался, но особо движений не стеснял, но Бинхэ все же вскочил, поддержал, помог сесть. Улыбнулся на раздраженный выдох. Погладил по щеке и легко поцеловал в лоб. Немое «не злись» переданное прикосновениями. Цинцю откликнулся, погладил по голове, скользнул ладонью ниже, огладил лицо и приподнял подбородок, заставляя смотреть на себя. — Словно тебе мало доказательств, что я уже твой.       — Иногда кажется, что мне всегда будет мало учителя. Но не переживай, — Бинхэ усмехнулся, подался вперед, обнимая мягко за талию, так, чтобы не давить, прижимаясь лицом к животу, — я прекрасно знаю, что ты мой.       Против воли Цинцю фыркнул. Возможно, это не было чем-то смешным, но если бы Бинхэ все еще сомневался в этом, уже в тот момент, когда Цинцю был беременный от него, он бы не жалея сил смеялся пока не закололо в боку и не запершило в горле. Как хорошо, что хоть это заставило Бинхэ что-то осознать.       Было тепло, тянуло спать. Утренний холод в горах казался теперь не более чем мутным воспоминанием, от которого лишь кололо кончики пальцев. Бинхэ до этого мычавший что-то под нос, внезапно тихо запел. Ясная убаюкивающая мелодия ласкала слух.       Цинцю редко видел его поющим. Имея бархатистый, низкий голос Бинхэ редко предавался подобному, хотя как выходец пика Цинцзин прекрасно справлялся. Но в последнее время, имея привычку разговаривать с еще не родившимся ребенком, Бинхэ заимел привычку и петь. Цинцю любил эти моменты.       Будучи столь близки они невероятно сильно любили это дитя. Можно было сказать, что оно было благословлено еще до своего рождения. Цинцю сам себе обещал, что не будет и мига, когда их ребенок будет ощущать себя не любимым. И он не сомневался даже, что Бинхэ размышляет подобным образом.       Колыбельная убаюкивала его, теплые губы то и дело касались живота, и поющий Бинхэ мягко улыбался — эти моменты на всю жизнь отпечатались в памяти Цинцю, как одни из самых счастливых.       Шла весна, а за ней спешило лето — пора рождения их ребенка.