Предновогодняя суета, как и всегда, одолевала всех без исключения: тут бы голову свою где не забыть, не то что что-то попроще. Однако есть вещи, которых ждешь сильнее, чем ребенок новогодних подарков, и эти мысли из головы не выходят ни на секунду:
он должен приехать завтра, как раз в предновогодний вечер.
Когда Дима возвращается домой — на улице еще белый день, даже не смеркается, и, отперев дверь — мгновенно понимает, что в квартире не один. Сложно было бы не заметить, как и чем бы голова ни была забита, и дело не в том, что в гостиной горит верхний свет, это он уже потом замечает. Все иначе. Дима будто нутром его чует. Его присутствие. Его запах.
Серёжа сидит, развернувшись полубоком на диване, смотрит на него, застывшего столбом в коридоре, а на лице расползается эта его безумная немного ухмылочка. И губа закушена. Абсолютно заговорщический вид.
Дима, глянув ему в глаза, гадает ровно с десяток секунд: дадут ему сейчас хоть до душа добраться или... время вышло.
Одним слитным движением Серёжа в два счета перемахивает через спинку дивана и сметает его сумасшедшим вихрем. Как у него это вышло вообще?
— Привет!
— Ммффф, привет! Серёж... Серёж! Раздеться хоть дай.
— Сейчас ты разденешься, не переживай! — он стаскивает с него куртку, шапку и зарывается пальцами в волосы.
— Серёж, — пытается отвлечь его Дима, — мне надо...
— Не надо.
Они наворачивают обувницу в коридоре, и Диме все же удаётся ускользнуть в ванную, чтобы хоть помыть руки и умыться, пока Серёжка, сидя на полу и похрюкивая от смеха, собирает раскиданные по коридору ботинки.
— Ты же должен был завтра приехать, — замечает Дима, чуть повысив голос, чтобы его не заглушал шум воды.
— Кое-что изменилось в планах, и я поменял билет. Ты что, не рад?
— А похоже?
Дима уже почти заканчивает, когда Серёжа заходит в ванную и, встав за его спиной, тоже быстро споласкивает ладони, поднырнув руками Диме под локти, а затем, промокнув воду с рук полотенцем, обнимает поперёк торса.
— Так соскучился? — спрашивает Дима, поглаживая его пальцы.
— Угумф, — бурчит Серёжа, не размыкая объятия и уткнувшись ему в плечо носом. — Ты не представляешь.
— Ну, почему же. Иди сюда.
Развернувшись в кольце рук, Дима целует податливый рот, пока сам Серёжа вслепую подталкивает его спиной в дверной проем и дальше — вперед по коридору, к спальне, мимоходом еще и облапив за зад. Вот так: с места в карьер — ничего для них, в принципе, необычного.
До комнаты добираются без потерь, если не считать некоторых предметов гардероба и Диминой поясницы, пострадавшей от встречи с дверной ручкой, но все это, в общем, пустяки, значение имеет только живое тепло уже практически родного человека рядом. Едва не вышибив дверь и ободрав Диме спину, они вваливаются в комнату и обрушиваются на постель.
Дима мгновение пытается проморгаться. Голова отключилась еще там, в коридоре, где Серёжа стянул с него свитер, оставив в рубашке, затем распрощался с собственной кофтой. Как после этого вообще можно было что-то соображать? А сейчас вот опрокинул и прижал к прохладному покрывалу, притираясь всем своим ладным статным телом. Теперь он везде и сразу: пальцами за поясом джинсов, шёпотом в ушах, страстью по венам, а его запах разливается эфиром в воздухе, обволакивая собой.
О, да, они оба скучали, хоть и с последней их встречи прошло не так уж и много времени. Не столько, сколько обычно бывает. Хотя, что в их случае считать нормой и чем-то обычным, совсем не ясно. Ясно одно: всегда будет недостаточно. Ничтожно мало. Впрок им друг другом никак не насытиться — ни прикосновениями, ни взглядами, но каждый раз они оба стараются урвать максимум того, чего требует душа. Иногда подолгу разговаривают, всё рассказывая о том, что наболело, или о совсем ничего не значащих вещах. Иногда — молчат вместе, сидя перед телевизором или же каждый со своей книгой — Дима на диване, Серёжа у него в ногах на полу на пушистом мягком ковре, а иногда и растянувшись рядом во весь рост и устроив голову у Димы на коленях. Часто даже бывает так, что Дима забывает свою книжку, увлёкшись разглядыванием давно уже изученных вдоль и поперёк черт чужого лица: каждую эту черточку он по нескольку добрых сотен раз перецеловал-перетрогал, а все никак не насмотрится. Вот и сейчас смотрит во все глаза на Серёжку, который на мгновение застывает над ним, распростертым на кровати. Тот чуть приподнимается, стоя на коленях и почти оседлав бедра.
А Дима все смотрит и видит, как яркий румянец ползет по бледной, усыпанной родинками сильной шее ниже и расползается по груди, как твердеют и заостряются от прохлады комнаты и предвкушения темные горошины сосков, как судорожно поджимается от каждого рваного вздоха упругий живот. Красивый. Какой же он красивый. И когда он принимается медленно, но очень нервно, одну за одной вынимать пуговицы из петель на Диминой рубашке, смотрит так, что сердце заходится и дыхание перехватывает.
Рубашка расстегнута и распахнута, а Серёжа слепо шарит по его груди ладонями, то спускаясь ниже и пересчитывая музыкальными пальцами ребра, выводит какую-то ему одному слышную мелодию, то выше, считывая пальцами сумасшедший пульс заполошно бьющегося сердца. Он все еще пребывает в каком-то странном трансе, но на ответные прикосновения сразу реагирует остро и… вполне ожидаемо: шипит, а потом низко гортанно стонет, когда Дима накрывает ладонью его вздыбленную ширинку прямо сквозь ткань брюк.
Тогда-то Серёжка отмирает окончательно. Он чуть медлит, завозившись с пряжкой ремня, и Дима понимает, что тот и себе, и ему дает пару-тройку секунд, чтобы мозги через уши от возбуждения окончательно не вытекли, потому что вот сейчас, когда кровь в жилах вскипела мгновенно, что не унять — хочется всего и сразу, много и как можно быстрее! Молнию его и своих собственных брюк Дима берет на себя, а то так можно эти самые брюки и испачкать ненароком.
Серёжа, кажется, даже благодарен — в его глубоком выдохе и заломленных бровях явно читается облегчение. Он еще раз шумно выдыхает, изгибается и подаётся вперед, стремясь усилить давление, трётся о ласкающую ладонь, забравшуюся под белье, и укладывается сверху, прикусив губу, чтобы проглотить жалобный стон.
Не важно, сколько проходит времени, два месяца или две недели, но отвыкнуть от того, как хорошо и правильно им бывает вместе, невозможно, руки и тело мгновенно вспоминают все — как именно нравится и что нужно сделать, чтобы стало ещё лучше. Серёжа подставляется под привычную ласку, по которой так сильно успел истосковаться, а Дима вдруг не выдерживает — нельзя так долго противиться своим желаниям и удерживать их в узде: резко переворачивается, подминает его под себя, целует одну за другой все его родинки, то тут, то там созвездиями, рассыпавшимися по коже.
Так выходило, что бывало у них по-разному — как и у всех, в общем-то. Серёжка, как приезжал, то запрыгивал на него практически с порога, то томил долгими взглядами из-под век и хождением вокруг да около: попробуй догадайся, чего и как бы ему хотелось. Теперь Дима уже практически эксперт, и в этих взглядах разбирается на раз-два. Сегодня мальчик хочет совсем не «долго и медленно». В этом взгляде намешано столько всего: он устал, заебался и, да, соскучился. Сильно соскучился — до безумия, до дрожи в пальцах, до заломленных бровей и влажных ресниц, опять себя чем-то накрутил, и сейчас Дима отчётливо чувствует, как все это дело попахивает керосином, с него — лишь выбить искру и поджечь. Тут только зубами в беззащитную плоть, держать крепко и выбивать всю эту мешанину, выжигать страстью. Клин клином, блять, зато потом отпустит, и они поговорят. Ну, или помолчат, что тоже вариант, но хоть голова будет уже блаженно пустая и лёгкая.
Серёжа под ним выдыхает жарко и тяжело, ошалело моргает пару секунд и, сообразив-таки, что произошло, подчиняясь скользящим по телу ладоням, прогибается в пояснице, раскрывается, разводит колени сильнее. Ему будто тесно в своем теле, в своей распаленной коже. Выгнувшись у Димы в руках, он мотает головой, елозя затылком по сбившейся в ком подушке, и все продолжает терзать в кровь свои многострадальные губы.
— Перестань, — просит его Дима, потянувшись пальцами и утерев с уголка Серёжиного рта выступившую алую каплю.
У него после этих таких долгожданных встреч наутро всегда губы были яркие, что с ума сойти — совершенно непередаваемого, практически карминового оттенка, с припухшим, будто размазавшимся, растертым контуром. Он сначала цыкал, глядя в зеркало, а потом, стоило Диме ему подмигнуть, будто припомнив особенно пикантный момент, цвел заострившимися скулами и смешно морщил нос, смущаясь.
— Не сдерживай себя, тебе же нравится. Дай мне услышать, насколько.
Серёжа, похоже, даже не разбирает его слов — только интонацию, ловит расфокусированным взглядом чужой — темный и обжигающий, обнимает губами мозолистые подушечки, скользит вдоль фаланг горячим языком и чувствительно прикусывает. Дима враз давится собственным вздохом. Крышу рвет просто аномально.
Подтянув Серёжу под себя ниже, так, чтобы было удобнее, он накрывает его собой сверху, и, почти поставив на лопатки, сдергивает расстегнутые, болтающиеся на бедрах брюки. Свои джинсы он только приспускает. Нет, ни хрена не хватит их сейчас на что-то обстоятельное и томительно-медленное — уже таращит так, что сознание мутнеет и только держись: Серёжа то рычит, то хнычет, выпрашивая еще прикосновений, а Дима воздает сполна. Ради этого чудесного мальчика, готового отдавать ему всего себя и брать то, что Дима дает ему в ответ, он будет делать что угодно.
Пусть так, быстро и рвано, но все равно невыносимо жарко и великолепно. Плотно сомкнутые пальцы скользят вдоль напряжённой плоти так правильно, дразняще, едва не срываясь в бешеный ритм и не отправляя за грань, но все же недостаточно. Еще чуть-чуть.
Серёжка вскидывает голову, поводит ею резко в сторону, пытаясь смахнуть, сдуть лезущие в глаза пряди. У него не выходит, и Дима помогает: подрагивающими пальцами убирает ему со лба растрепавшуюся чёлку. Он весь горячий, как печка, и мокрый — потемневшие волосы завиваются на затылке и у висков, — влажные, пропотевшие.
Они катаются по постели и трутся друг о друга, как ошалелые. Серёжа низко гортанно мычит, уже не сдерживаясь, и до боли вцепляется сильными пальцами Диме в спину под сбившейся распахнутой рубашкой. Он обжигает ему горячим дыханием кожу ключиц, а раскалёнными ладонями бока. Гладит по рёбрам наискось, поднимаясь выше, задевает напрягшийся сосок, и чуть ковырнув чувствительный бугорок ногтем — слышит, как Дима со свистом втягивает сквозь зубы воздух.
Это невыносимо. Невыносимо хорошо. Чувствуя приближение финала, Дима забирает в кулак чувствительную головку чужого члена и потирает большим пальцем. Серёжа, уперевшись лбом Диме в плечо до боли, изворачивается в тесных объятиях, чтобы, неудобно вывернув запястье, дотянуться и вернуть удовольствие, приласкав в ответ. Взглянув в потемневшие Димины глаза, напоминающие теперь о своем настоящем оттенке лишь тонким ореолом радужки вокруг сияющей воронки расширившегося зрачка, он видит отражение своих чувств, страхов и желаний. И он знает, что Дима точно так же видит его насквозь, будто читает, как раскрытую книгу. Будто самым сердцем чувствует. Это накрывает почище любых признаний — по позвоночнику щекотно крадется то, что вот-вот обернется острым, ослепительным удовольствием.
Горячий, твёрдый член скользит в ладони, истекая влагой, а Серёжа снова кусает свои многострадальные губы и ерзает сильнее. Тогда Дима, скользнув ладонью чуть ниже, сжимает в горсти поджавшуюся мошонку. Серёжа всхлипнув, стискивает пальцы в ответ сильнее, и Дима силится удержаться от внезапного порыва, но не выходит, — вцепляется зубами ему чуть выше плеча, чтобы не сорваться на крик.
***
— Серёж, ты не лис, ты лось.
Нежная Димина подколка влилась ему, разомлевшему и беззастенчиво развалившемуся сверху, прямо в ухо. Как он вообще в этой позе оказался? Нет, Дима совсем не против Серёжиной привычки складывать на него при любом удобном случае все свои немаленькие и совсем не легкие конечности. Сейчас вот только тяжеловато.
— Удобно?
— Ммм, — тянет Серёжа, сыто ухмыльнувшись, — очень.
Но все же отодвигается чуть в сторону и, замотавшись по пояс в простыню, устраивается рядом. Он закидывает руки за голову и довольно жмурится, прикрыв длинными ресницами еще расфокусированный, шалой взгляд. Размеренно и глубоко дышит, успокаивая сердце.
Диме тоже лениво даже двигаться. Сил у него хватает только на то, чтобы кое-как подтянуть джинсы, стянуть с плеч измятую рубашку, которая, каким-то чудом, осталась на нем болтаться, отереть липкую ладонь и откинуть безнадёжно испорченную теперь, насквозь пропотевшую и залитую семенем тряпку. Ну и черт бы с ней — на лице сама собой расползается довольная улыбка.
Позже, когда он сам того не замечая начинает проваливаться в зыбкий сон — чувствует, как Серёжа переворачивается на живот и подбирается ближе, доверчиво льнет, по обыкновению снова перекинув ногу через его бедра и уткнувшись носом куда-то в ухо. Своей подушки ему что ли мало? Впрочем, Диме ничуть не жалко — пусть отдыхает. Повернув голову, он осторожно, чтобы не разбудить уже засыпающего Серёжу, касается кончиком пальца уголка подрагивающего рта — его беспокойный обладатель что-то еле слышно бормочет, тихо-тихо шепчет: видно и сейчас, в полусне, Серёжа с кем-то о чем-то договаривается, что-то кому-то объясняет, решает какие-то проблемы или и вовсе репетирует. Но стоит Диме отнять руку и мягко, почти целомудренно, тронуть его губы своими — тут же затихает и успокаивается.
Он все не может отвести взгляд. И перестать касаться тоже. Трогает большим пальцем совсем бледное пятнышко у его губ, почти сошедшее и сейчас практически незаметное — зимой и в Москве-то погожих дней не перепадает, не говоря уже о Питере, и кожа совсем не тронута солнцем. Он бы и дальше любовался, но Серёже в его сне, очевидно, очень не хватает Димы, иначе как объяснить то, что он, не просыпаясь, вдруг сграбастал Чеботарёва обеими руками и прижал к себе, как огромного плюшевого медведя. Или ту подушку для обнимашек. Как ее там? Теперь ему уж придется точно вздремнуть чуток, раз уж такая трепетная нега и умиротворение разливаются по венам.
***
Это… Это очень мило. Нет, ну, правда.
— Серьезно? — с абсолютно искренним неверием интересуется Серёжа.
— Ну, да. Я свою часть повесил, а эта — твоя.
Серёжа снова растерянно глядит то на пушистую пихточку, уютно примостившуюся в углу гостиной, то на коробку с игрушками и разноцветной мишурой. И быстро-быстро моргает. Еще не проснулся, что ли?
— Так ты будешь наряжать?
— А? Да, — быстро спохватывается он и, отерев ладони о джинсы, осторожно берет в руки блестящий стеклянный шарик, искрящийся серебристыми узорами, — конечно.
А потом топчется вокруг, все не решаясь подступиться.
Дима давно уже не видел, чтобы новогоднюю «елку» наряжали так… благоговейно. Обычно подобным образом ведут себя дети, искренне радующиеся своему непосредственному участию в этом, несомненно, важном мероприятии. Или те, кому уж очень рано пришлось стать самостоятельными и забыть о многом, что стало недоступно. Дима вспоминает себя в этом возрасте и… Ну, не стоит сейчас об этом.
— Серёж, ты вон там ветку пропустил.
— Эту? — он тут же кидается к обделенной вниманием пихтовой лапке. — Какую сюда повесить?
***
— Спасибо, правда, — шепотом говорит Серёжа.
— Ты чего это? За что? — тоже почему-то шепотом спрашивает у него Дима.
Уже вечер, они сидят рядом на диване и любуются елкой. Идиллия.
— Знаешь, я уже… тысячу лет елку не наряжал. Да еще и такую.
Новогодняя красавица у них действительно получилась просто на загляденье — сразу видно творческий подход. А как гирлянду включили — так и вовсе чудо.
— Я когда успевал домой к Новому году, всегда уже и наряжено было и готово все. А иногда и совсем не успевал.
— Я понимаю, — Дима выдерживает паузу, будто собираясь с мыслями. — Хочешь со своими встретить?
Серёжа тут же вскидывается.
— Да нет, я же совсем не об этом! Сегодня побуду с ними, а завтра к вечеру вернусь. Там потом гости какие-то будут, еще что-то, без меня справятся.
— Серёж…
— Слушай, не начинай, — они оба невозможно упертые и если что себе решили, то стоят на своем, но Диме совсем не хочется из-за их планов лишать Серёжу шанса остаться на праздник с семьей. Однако тот совсем не кажется расстроенным или подавленным, видимо, дело действительно в воспоминаниях, — он продолжает: — Договорились же вдвоем побыть. Или это ты меня так спровадить хочешь? — Щурится он лукаво, стараясь разрядить обстановку.
— Даааа! — Дима тут же подхватывает его настроение, не желая ссориться. — Ты меня раскусил. Сам съем все салаты!
— Ах, ты! И курицу?
— И курицу! А придешь — и тебя съем! — Дима вдруг валит его на спину и начинает щекотать мимоходом, пока Серёжа уже весь красный верещит и шутливо отбивается.
***
Едва Серёжка начинает собираться и прикидывать план, как бы удобнее ему везде и все успеть, Дима говорит:
— Почему ты не можешь подключиться отсюда? Ехать чёрт-те куда.
Ну ладно, ладно, действительно пора уже признать: он не хочет его отпускать. Хоть и понимает, что надо и никуда в итоге Серёжа от него не денется, но все равно не хочется.
Поцелуй в висок, скулу, родинку у линии челюсти, ниже…
— Дим, Димка, — отвлечь его не представляется возможным, Серёже и не то чтобы этого хотелось, но идти было надо — он обещал. И с родными увидеться, и не только. — Забились же эфир провести. И время объявили, и дату. А я что скажу? Я где?
— В Караганде.
— Да, так и скажу. Ау! Ты что? — он дернулся от неожиданности, когда Дима прикусил ему мочку уха.
— Соскучился.
— Устанешь еще меня наблюдать двадцать четыре на семь в ближайшую неделю.
— Я готов наблюдать тебя двадцать пять на восемь.
Отпустить все же пришлось: Серёжа с Ромой действительно уже давно договорились, что проведут этот эфир для фанатов перед самым Новым годом, и, если Серёга окажется вдруг в совершенно незнакомой обстановке, сходу придумать легенду не сдюжит: он отличный актер, но в жизни блефовать ни черта не умеет. Ну, что же, ничего не поделать.
Пока Горошко суетится, собираясь, Дима между делом оглядывает его на прощание. И вдруг чуть хмурится чему-то.
— Надень шарф, а?
— Зачем это? На улице не холодно, — Серёжа дергает завязки на капюшоне натянутой только что толстовки. Ему никогда не холодно, ему всегда тепло.
Дима думает, как бы так ему сказать. Помягче.
— У тебя… хм… — он будто невзначай взмахивает рукой, указывая себе на горло. — Фонарь на шее, знаешь?
Серёжа сначала приподнимает недоуменно бровь. Потом, видимо, смекнув-таки, в чем дело, поворачивается к зеркалу и застывает с открытым от удивления ртом.
— Ну, ни черта себе! — Присвистывает он, когда, все же, оттянув ворот кофты, глядит на свое отражение. — Покусали злые волки.
В том самом местечке, где шея переходит в плечо, тем временем, медленно, но верно наливается бордовым приличного такого размера пятно — при желании можно даже снять слепок зубов одного дюже соскучившегося.
Дима пожимает плечами:
— У меня точно такой же под ключицей, если не больше, я же не жалуюсь.
— А надо было на лбу! — и Серёжа не жалуется, но тянет несопротивляющегося Диму к себе, сграбастав за футболку на груди, чтобы чмокнуть куда-то в висок.
— Серёж. Шарф.
Тот только тяжко вздыхает и берет у Димы из рук мягкий клетчатый шарф.
— Все, доволен? Я погнал, — шепчет он прямо Диме в губы, очутившись вдруг в объятии — старший крепко прижимает его к себе за талию, словно и вовсе не желая никуда отпускать. — Завтра я весь твой. Всегда твой, но завтра особенно.
Нехотя выпустив его и отстранившись, Дима ни на что особенно не надеется, но все же дает совет:
— Хоть свитер с горлом там надень потом, а? Не устраивай спектакль.
— Ага, — кивает ему Серёжа, подмигивает и выскальзывает за дверь.
***
Ага, как же, аж два раза! Дима возводит очи горе и мученически прикладывает ладонь к лицу, когда, подключившись к эфиру, видит, как Серёжа тем самым фонарем гордо светит на весь интернет без регистрации и смс. И пивом ему еще потом виртуально салютует.
Злиться на Серёжу он уже давно разучился, да и не умел толком никогда. Дима не может удержаться — пробежав быстрыми пальцами по клавиатуре, сам шлет в чат приветственные слова и эмодзи, и улыбается, видя, что Серёжка, который решил было уже, что Димина ревизия окончена, и он благополучно отключился, замечает его сообщения, и снова смутившись, расплывается в улыбке, пьяненько хихикая себе под нос.
Оба хороши — два влюбленных дурака. Дима даже не пытается сдерживаться и хохочет в голос, порадовавшись, что его-то хоть в этот момент видеть никто не может. А завтра… Завтра Серёга придет и тогда уж получит за свою выходку достойную своей персоны выволочку. То есть, сначала они встретят Новый год, а потом он уже получит. Если, конечно, не извинится раньше.
