***
Он что там уснул? Серёжа в ванной так долго почти никогда не задерживается, а тут вдруг на полчаса там окопался. Вода шумит... Дима дёргает ручку. И заперся еще, ты глянь. Да уж, если не выйдет через пять минут, придется идти его спасать. Когда он, уже избавившись от домашней одежды, разбирает кровать, размышляя о том, что завтра (или уже сегодня?) предстоит непростой день, богатый на эмоции и впечатления, сзади слышатся осторожные шаги. Неужели. — Ты чего так долго? Горошко не отвечает, только выключает верхний свет, и Дима, развернувшись замирает. Погода в последние дни выдалась удивительно ясная и, несмотря на позднее время, уличного света из расшторенного широкого окна хватает, чтобы создать в небольшой спальне интимный полумрак, выхватывая очертания предметов обстановки и высвечивая контуры тел. Серёжа, на котором после душа красуется Димин (или уже Серёжин — теперь попробуй разбери) халат, встряхивает влажными, непросохшими еще волосами и медленно делает шаг вперед. Что это за игры? Дима хотел было задать вопрос, но парень уже стоит близко, почти вплотную, заглядывая прямо в глаза. Он ведет ладонями по обнаженным Диминым плечам, чуть усиливая давление, намекая на ответное действие — безмолвно просит повиноваться и опуститься на постель. И его безропотно слушаются, вот только Дима все не возьмёт в толк: с чего все так странно? — Серёж? Серёжа чуть медлит с ответом, закусив губу. А потом почему-то снова шепчет: — Хочу поздравить тебя первым. Вот это ничего себе раздача день рожденных подарков, а что, уже..? Усевшись на кровать у Димы в ногах, Серёжа тянет с него белье, аккуратно спуская ткань по бедрам. Он отшвыривает ненужную уже тряпку куда-то за спину, осторожно касается длинными пальцами начавшего наливаться уже члена, сверкает глазами из-под челки, и, наклонившись одним слитным движением, берет в рот. Дима едва успевает ухватить его аккуратно за волосы, нет, не чтобы направить, чтобы придержать. Вот же жадина, а! Движения с самого начала такие правильные, что Дима стонет сквозь зубы, а Серёжка от нетерпения чуть ли не рычит: втягивает его член в рот, глубоко и правильно, плотно сжимает губы, надавливает языком. И в глаза глядит, благо рассмотреть в полумраке можно и его лицо, и... в общем, простора для фантазии ровно столько, что воображение и память дорисовывают недостающие, но такие желанные детали, а тени вокруг только добавляют остроты ощущениям. Жарко, влажно, невыносимо хорошо. Ни одного лишнего движения, ровно столько давления, сколько нужно, чтобы не довести до края раньше времени, а растянуть удовольствие на подольше. И звуки эти... и шелк волос под пальцами. Он все разрешает, хоть и решил поиграть в хозяина положения: двигаться, как удобно, чуть подкидывая бедра, придерживать себя за волосы, выбирать глубину проникновения. Дима старается не перегнуть, иногда нарочно замедляет движения, вот тогда Серёжа берется за дело с удвоенным энтузиазмом и чуть не давится. — Погоди. Погоди, Серёж, ты... — Не указывай, что мне делать, — голос низкий, сиплый совсем. — Я не указываю, — Диме со своим-то совладать сложно, приходится делать паузы, чтобы собрать буквы в слова. Ну и чтобы вздохнуть нормально. — Я беспокоюсь. Он пытается воззвать к чужому благоразумию, но кто бы ему еще совет дал, как это правильно сделать. Благоразумие и Серёжа вряд ли в этой жизни пересекались в принципе. — А ты не беспокойся, — облизывается он, оправдывая своими словами все Димины представления. — Просто получай удовольствие. Да и действиями тоже оправдывает. Забравшись на кровать полностью и приподняв полы халата, под которым очевидным образом не оказывается больше ничего, он садится сверху, устроившись на бёдрах, и направляет в себя влажный от собственной слюны член, медленно насаживается уже ко всему готовый, растянутый и смазанный. Вот же срань! Поэтому полчаса в ванной провозился? Серёжа встряхивает головой, откинув волосы со лба, упирается руками Диме в поросшую мягкими волосками грудь и, чуть привыкнув, начинает осторожно раскачиваться. То есть он... сам? Так вот оно что, откуда столько прыти. Дима сразу даже не сообразил, что тот намеревается провернуть, а он вот так вот. Запросто. — И часто ты так развлекаешься, когда меня нет рядом? — сбитое дыхание мешает говорить нормально, он хватает горячий воздух судорожно сокращающимися лёгкими. — Самостоятельный какой. Картину того, как его парень в разлуке ублажает себя, еще и таким вот образом, прогнать из сознания будет очень непросто явно очень долгое время. — Балуюсь... иногда, — Серёжа пытается совладать с собой. Ему явно большим трудом дается сейчас каждое слово. Несмотря на то, что он себя подготовил, первое время все равно идет туго. — А что ты думал? — спрашивает он, переводя дыхание, когда замечает странный Димин прищур. — Теперь уже все не так, как раньше: подрочил по-простому и делов-то. Недостаточно. Это все ты. — Я? — Ты, — на выдохе, с придыханием. — Ты виноват. Не делай вид, что не понимаешь. Он наклоняется и целует-кусает приоткрытый навстречу рот. — Приучил, — снова укус и шепот в самые губы. — к своему члену. Думаешь, мне просто? От одной мысли хочется удавиться. Буквально. А вижу тебя — ноги раздвинуть. Иногда все сразу одновременно. Что? Что он несет? Матерь Божья. — Это какая-то очередная грязная эротическая фантазия? — Дима скользит раскрытой ладонью по гладкой груди, задевая сосок слева, выше. Серёжа прикрывает глаза: — Какая еще... Когда Дима, чуть приподнявшись, устраивает руку у него на шее, пережимая большим пальцем яремную вену, Серёжа практически со свистом втягивает воздух сквозь зубы. Ему нравится. И не получится сделать вид, что это не так — его тело говорит все за него. — Поздно играть в приличного мальчика, которого обесчестил блудливый бес, охочий до юных невинных душ. — Если ты собирался пристыдить меня, — хрипит Серёжа, — то не вышло, поверь. Дима садится в постели, удобнее перехватив любовника за талию, и распускает пояс сбившегося халата, символично повязанный кривеньким бантиком. Он разводит полы в стороны, попутно оставляя поцелуи на ключицах, освобождает широкие плечи от мешающейся тряпки, спуская халат ниже, и притягивает парня к себе вплотную, вскидывая бедра. Серёже так еще ярче, еще острее: в один миг он чуть отклоняется, прогибаясь назад, подставляя усыпанные родинками шею и грудь под поцелуи, в другой — подается вперед, растекается в крепких объятиях, закидывая руки любовнику на плечи и притираясь ближе. Тонкие волоски на предплечьях встают дыбом, когда спустя пару безумно томительных минут, полных приглушенных стонов и чувственных поцелуев, ему прямо в ухо проникает жаркий шепот: — Кто кого совратил — это большой вопрос, — Дима сжимает кольцо рук вокруг его талии сильнее и на мгновение замирает. — А я вопросов не задавал. Ты долго будешь светские беседы вести или трахнешь меня уже норма… Ах! Дерзкий мальчишка оказывается на спине раньше, чем успевает закончить вопрос. Все так же — с крепким членом в заднице и снова жёсткой хваткой на горле, почти мгновенно проморгавшись и придя в себя, он первый начинает вскидывать бедра вверх — просит поторопиться. — Как же тебе нравится, да? Все твои грязные мысли как на ладони. — Я и не скрываю, — отрывисто, на каждом выдохе, Серёжа силится говорить ровнее. Откровенно паршивая попытка, но достойная аплодисментов. — В отличие от тебя. — Не ершись. Будешь себя хорошо вести, я тебе еще и руки свяжу, — обещает Дима. Правила давно приняты: сегодня — никаких поддавков, чистое безумие и страсть. Вербального согласия, впрочем, он даже не ждет, ему все сказали судорожно трепещущие ноздри и расширившиеся в неверии глаза. Правда не верит? Или предвкушает? Пояс халата Дима плотно обвязывает вокруг Серёжиных запястий чуть ли не морским узлом и перекидывает через спинку кровати — не вырвешься, как ни старайся, но при этом и не настолько туго, чтобы сильно пережать и доставить серьезный дискомфорт. Разве что тот сам начнёт рваться из пут со всей дури, но это уже Дима проконтролирует, хватит с Серёжки привилегий на сегодня. Игры эти вкупе с и так изрядной долей накопившейся за последние дни нервозности порядком выматывают. Не то чтобы Дима не оценил «подарок». Напротив, очень даже. — Ну? — Подает голос Серёжа, сдувая взлохмаченную, пропотевшую чёлку с глаз. Он устраивает связанные руки удобнее над головой и разводит колени шире в стороны, будто приглашая. Бесстыдный, распутный жест. Хотя, чего ему, собственно, стыдиться-то? Или кого? Диму, что ли? Который и так его всяким видел и где уже только не трогал? Бред. Ладони мучительно медленно скользят от щиколоток вверх, к коленями, от коленей дальше — по бедрам: ласкают нежную кожу, сжимают аккуратно, поглаживают невесомо. — У тебя шикарные ноги. — Я сейчас встану и уйду, — говорит Серёжа, пытаясь тщательно контролировать голос и дыхание. Выходит, мягко говоря, паршиво. Он сам весь дрожит от нетерпения, его будто всего лихорадит и бьет озноб. — Ты можешь попробовать, — предлагает Дима, в очередной раз припадая к чувствительному местечку. — Ты изверг! Чтобы я еще раз..! Он не договаривает, только стонет громко, выгнувшись в спине и запрокинув голову, когда Дима оставляет жалящий укус на внутренней стороне левого бедра и тут же старательно принимается его зализывать. — Держись, — это не просьба — предупреждение. На сей раз Дима входит плавно, но сразу на всю длину, двигаясь навстречу жаждущему ласки телу, гнущемуся плавкой глиной в его руках. Он двигается осторожно и медленно, не сводит глаз с лица напротив. Хоть в полутьме всего и не рассмотреть, реакцию Серёжи он считывает нервными окончаниями, удивительным образом угадывая: каждый стон, каждое ответное движение — это знак. Вскоре размеренный, тягучий ритм сменяется движениями быстрыми и резкими — сразу, как только верный угол найден, а тесно прижатые к бокам чужие бедра окончательно разъезжаются в стороны. Все, хватит. Наигрались. Дима дергает за конец пояса, ослабляя путы, и освобождает покрасневшие запястья (завтра утром он будет целовать эти ладони, эти руки, останься на них хоть единый темный след), после чего удобнее перехватывает Серёжу под коленом и подтягивает к себе, устраивая удобнее. Серёжа тут же сгребает в ладони волосы у него на затылке и остервенело движется навстречу, находя наощупь и сминая губы, кусая почти до крови, двигая бедрами в диком неистовом ритме. Крышу рвет напрочь. Он бы ободрал Диме плечи и спину в кровь, глубоко избороздив кожу, будь ногти чуть длиннее, а так — только яркие воспалённые полосы припухнут и на некоторое время останутся гореть воспоминаниями. Воздух вокруг будто раскаляется, его хватает на еще один неглубокий вдох — легкие словно горят. Серёжа тянется к своему, зажатому между животами, члену, не выпуская из пальцев другой руки чужих волос. Он продолжает прижиматься к Диминому лбу своим, дыша в раскрытый рот, потому что губы пересохли от этого жара и сил на поцелуи уже не хватает. В груди вот-вот распустится красный цветок.***
— Пиздец, — констатирует Дима, распластавшись звездой на кровати. — С Днем рождения меня! — Ага, — хрипит ему в тон еще не совсем отошедший, притулившийся рядом Серёжа, запутавшийся в распахнутом, измочаленном донельзя, халате. — Да. Это действительно сложно описать словами, которые, впрочем, вряд ли сию минуту вообще найдутся в его голове. Там блаженно пусто, не хватает только эпического перекати-поле, хотя, оно, наверное, сгорело к чертям собачьим вместе с содержимым его несчастной черепушки, а иначе о чем он вообще сейчас думает? И язык еле ворочается. И пить так нестерпимо хочется, но и идти сейчас куда-то в принципе по ощущениям не представляется возможным. Да и черт с ним, с кровати бы завтра встать. Дима, между тем, приподнимается рядом на локте, с самодовольством глядя на него, растекшегося в безвольную лужицу. Выглядит Чеботарёв при этом удивительно бодрым и счастливым: — Откроем шампанское?