I know that you don't like me

Кэт никогда не плачет. С того самого дня, когда прошел год с того момента как был включен телевизор тринадцатого марта и эти слова упали на голову четырехлетней девочки, рисующей в альбомчике наброски. Она не смотрела новости, но знала, что Роза не плачет просто так и ненавидит черный цвет. Номер рейса словно был напечатан в голове несмываемыми чернилами. Цифры и буквы, начерченные тонкой рукой столько раз. Старый блокнот, где на каждой странице подписью художника стоит номер. Место, номер рейса, цвет чемодана, все это в ее голове навсегда. Кэтрин до сих пор порой иногда не верит, что никогда их не увидит. Она иногда называла Розу мамой, но Роза видела, как тяжело ей произносить это слово. Раз за разом выписанное на бумаге, как и все, что их напоминало. Ряды имен, номеров, дат и слов. Расплывшиеся от слез той маленькой девочки чернила. Она плакала, выписывая слова, плакала ложась спать, плакала в школе, плакала сидя на крыше, плакала, пока ела любимое блюдо ее отца. Ей так надоели слезы всюду. Прошел уже год. Она перестала плакать. Она не плакала, когда сломала руку, когда шли на кладбище, когда Розе пришлось уехать и ее оставили с мамой опекунши. Очень доброй, но невыносимой. Сейчас Кэт семнадцать и она никогда не плачет. Она не готова вновь окунутся в мир страданий и слез, но в голове навсегда этот надрывный, срывающийся плач маленького ребенка. Она идёт по парку и видит маленькую девочку, плачущую в песочнице. Она ненавидит слезы. – Ну, не плачь, ну мы найдем твою маму, – ласково приговаривает она, легонько касаясь жёлтой панамки девочки. А где-то там сидит Маттео. И, возможно, в его голове тоже плач. *** – Сбежала, да? - спросила Кэт, увидев друга на скамейке. – Ага. – И что теперь? – она уселась на скамейку рядом с ним, обхватив колени руками. – Ничего, – глядя мимо ответил Маттео. – Думаешь, не судьба? – Именно. – Господи, если вам не судьба быть вместе, то кому судьба?! – Логично, – Маттео усмехнулся и друзья обнялись. – Ты посиди и подумай. Подумай, понял? – шутливо грозит ему пальцем и спиной вперёд ушла за пределы видимости. Маттео снова смеётся. Он знает, что сколько бы они не ссорились, Кэтрин Хайр всегда скажет ему пару добрых слов. *** В роллере совершенно пусто, но Кэт сидит в наушниках и тихонько напевает себе под нос, протирая столешницу тряпкой. На голове, как всегда, шапка, подарок Симона, а рукава светло-синей джинсовки закатаны до локтя. Кэтрин устало провела рукой по лицу и убрала прядь непослушных волос за ухо. – Привет! – раздаётся знакомый голос справа и Кэт оборачивается на источник звука. – Симон? Ты что здесь делаешь-то? – она вытащила наушники и улыбнулась другу. – Да вот... Помочь решил, – развел руками Альварес и взял из угла комнаты швабру. *** – Спасибо за помощь, Симон! Я бы здесь до ночи сидела! – они наконец закончили уборку и сейчас стоят на выходе из зала. – Мне же не сложно, – в своей обычной манере мило улыбнулся парень, – И кстати... Темно уже, может провожу? – Ты думаешь, я не в состоянии пройти до дома сама? – усмехнулась Кэт, – Но хорошая компания лишней не бывает. Симон рассеяно проверил телефон и сказал: – Слушай, прости, я сам предложил, но должен бежать. – Луна? – усмехнулась Хайр. Альварес лишь напоследок хлопнул её по плечу и убежал. Девушка просто вздохнула и отправилась домой не оглядываясь на роллер или на чужие дома. Окна светятся холодным белым светом. Особняк Бэнсонов всегда впечатлял ее своей величавостью. В комнате Луны виден свет и две тени движутся по ярким шторам. Красиво? Возможно. Кэт всегда так хотелось не зависеть, не подчиняться. Она общалась со всеми и ни с кем. Всегда рядом, но её нет. Все и ничто. Красота этого мира лишь в том, насколько чистые души встречаются на фоне общего мрака. Она думала, видела ли таких. Тех, кто сразу выделяется своей лучезарностью и добротой. Ответ был у всех – Луна. Это в какой-то мере раздражало и восхищало. Но Кэт уже не раз доказывала свою противоречивость. Луна бесспорно хороший человек и очень добра, но до ужаса раздражает то, как все расстаются с собой, с друзьями, со всем вокруг ради Луны. Вот тот же Маттео: все же было хорошо, разве нет? Разве нет?!