Академия

Сегодня в Академии как никогда тихо. Никто не бежит по коридору, боясь опоздать, никто не веселится, не смеется, не обсуждает последние сплетни. Сегодня в Академии много гостей: бывшие выпускники, известные артисты, балетные критики и просто какие-то незнакомцы. Все серьезные, в строгих костюмах, с напряженными лицами. Почти у всех в руках цветы. Все собираются у зрительного зала, тихо перешептываясь, ждут начала. Наконец-то директор открывает двери, впуская человеческий поток внутрь. Все проходят по залу, рассаживаются, старательно не замечая происходящего на сцене. Незнакомцы занимают первый ряд, гости Академии рассаживаются за ними. Студенты неуверенно оглядывают зал, уходят на галёрку, чувствуя себя чужими в родных стенах. Все расходятся, и не замечать сцену становится невозможно — она видна с каждого места, она приковывает взгляд своей непривычной пустотой. Сегодня на сцене нет ни декораций, ни стоек освещения, ни реквизита. Только гроб. Большинство присутствующих до сих пор не верят в происходящее — ну не может же такого быть! Еще в начале недели Учитель был в Академии, проводил репетиции, оставлял несчастных на уроки, ругал за ошибки, хвалил за успехи, а теперь вот он, лежит, недвижимый, загримированный, одетый в костюм, словно восковая кукла. Директор ждет еще немного, переговариваясь по чуть-чуть с каждым из первых рядов, а потом начинает церемонию прощания. Зал заполняется тоской, всхлипами, рыданиями и причитаниями. Пока все рассказывают, какая это большая потеря: для Академии, для балета, для всего искусства в целом, студенты отмирают, чувствуя, что к ним сейчас никакого внимания. Всех студентов Академии объединяет сейчас только одно — шок. Кажется, вся Академия на Учителе и держалась, здесь ведь нет сейчас никого, с кем Учитель бы не работал, кому бы не помогал, кто был бы к нему равнодушен. Розовая и Зеленая, хоть и сидят в разных углах зала, обе рыдают, обе — наравне с первыми рядами, будто потеряли кого-то действительно близкого, родного. Сбоку от Розовой сидит Сиреневый, до боли натянув носки, будто Учитель и сейчас следит за ним, будто он сейчас встанет, пройдет по залу и снова выдаст свое любимое: «Растяжка слабовата!». Красные сидят, обнявшись, и молчат — ни слова, ни звука, только тихо бегущие по щекам слезы и бесконечное напряжение. За ними Голубой утешает Черную, мягко гладя ее по волосам, шепча что-то и даже не подозревая, насколько Учитель поспособствовал всему этому. На самом последнем ряду, в абсолютном одиночестве, сидит Серебристая. Как всегда спокойная, сосредоточенная, с полным отсутствием эмоций на лице. Ее товарищи думают, что смерть Учителя ее не тронула. Им не видно, как сильно Серебристая сжала кулаки. Ближе других к сцене, ближе к Учителю сидит Медный. У него в руках колпак — подарок Учителя перед первым выходом на сцену. Медный слышит, как сокурсники обсуждают его, но не вникает, сжимая колпак все крепче и крепче. — А у Учителя новое достижение, — раздается вдруг откуда-то из толпы студентов так, чтобы звук не долетел до скорбящих перед сценой. Все оглядываются, ища источник звук, находят Голубую, смотрят на нее, ожидая пояснений. Та смущается, явно не желая договаривать, жалея, что привлекла к себе внимание, что язык опять сработал быстрее мозга. — Еще ни разу он не доводил до слез столько людей одновременно, — так же тихо продолжает она. Студенты на мгновение зависают, переваривая услышанное, а потом прыскают: сквозь тоску и слезы. С этим не поспоришь. Да, Учитель заставлял плакать многих, доводил иногда целые группы, но чтобы над ним рыдала вся Академия — несомненный рекорд. Правда, накатившая от случайной шутки волна глупой веселости проходит так же быстро, как и начинается, и все снова погружаются в свои мысли. Да, Учителя любили не все. Да, были те, кто его ненавидели. Да, он был суров, иногда даже жесток. Поэтому и мысли у всех в этот момент свои. Но Учитель был неотъемлемой частью Академии, звеном, соединявшим в ней абсолютно всех, и поэтому абсолютно всем теперь страшно. Никто не знает, что будет дальше, но все уверены, что как раньше уже не будет.