Осеннее

Старый дом — это как старый человек. Он капризен, брюзглив, не выносит сквозняков и не любит новых людей. Первые несколько месяцев они присматривались друг к другу: старый Дом и человек в чёрном. Дом молчал и даже не скрипел половицами и дверными петлями, следя за своим новым жильцом, — мужчиной лет сорока, моложавым, молчаливым, со странной левой рукой, всегда облачённой в перчатку. Так они и молчали. Первым не выдержал Дом. Он выпустил на разведку мышь, которая зашуршала между стенами, пробежала под кроватью, где спал новый жилец, обнюхала обувь и принялась грызть корку хлеба, стащенную со стола. — Надо поставить мышеловки, — проговорил тёмноволосый мужчина, слушая мышиную возню. Дому это понравилось, он не любил мышей, хотя и вынужден был с ними сосуществовать. Маленькие серые зверьки выедали в нём норы, плодили неугомонное потомство, грызли всё подряд и оставляли вонючий помёт везде, где пробегали их цокающие коготками лапки. Следующими были окна. Старые, траченные жучком рамы скрипели, дребезжали тусклыми стеклами и подпускали холодный воздух в щели. Новый жилец справился и с этим, проконопатив и подтянув рамы. Дому стало любопытно, и в один из вечеров он устроил целый концерт, играя гаммы на клавишах ступеней, выдувая заунывные мелодии в трубы водостоков и клацая черепицей. — Уймись, — попросил мужчина с перчаткой на левой руке, и Дом послушался. Постепенно они привыкли к друг другу. Дом знал, что с утра, если вести себя тихо и не мешать, то по комнатам разнесется терпкий запах свежемолотого кофе и крепкий острый дух сигаретного дыма. А вечерами можно слушать истории, которые чернорукий рассказывал неприятной девчонке, которую привезли однажды ночью к порогу Дома. Дом волновали эти истории, в них было много имён, которые Дом знал, а потом забыл или потерял. Он повторял про себя эти имена, стараясь запомнить, но всё равно забывал. Он был слишком стар. Истории были разные, но больше всего человек в чёрном говорил про какую-то птицу, Дом слушал внимательно, но видно слух стал уже совсем не тот, да и память подводила, поэтому он всё время путался, была ли эта птица большой или хищной, а может, их было несколько? Дом хотел бы знать имя своего жильца, но назвать его было некому, никто не заходил в гости, а привезенная девчонка могла только хныкать, мычать и кусаться. Однажды в дверь постучали, и Дом услышал на своем крыльце множество голосов и мужских и женских, они спрашивали по какому праву здесь находится этот человек, кто он и что здесь делает? Дом навострил слух. Мужчина говорил, что он сторож, прислан сюда беречь имущество, показывал бумаги. Дом слышал в его голосе насмешку. Люди гомонили, хотели ещё объяснений и доказательств, но жилец молчал, и они ушли. — Чертов сторож; не пойми чего, не пойми где, не пойми для кого, — его постоялец стоял на крыльце, дымя сигаретой. Дом заволновался, заскрипел, застонал и заохал и даже загудел в каминные трубы. — Ну что опять? — мужчина нахмурился и оглядел облезлый фасад своего пристанища. Дом скидывал в библиотеке книги с полок одна за одной, он пытался найти слово, которое надо было знать его жильцу. Сторож?! Так можно было назваться только для глупых человечков из города, они не меняются поколениями: суетливые людишки с одними и теми же разговорами. Ральф докурил, кинул окурок в пустую банку из-под сардин, и вошёл в дом, заперев дверь на засов: Крёстная могла сбежать, и ему приходилось по нескольку раз за день проверять входные двери и задвижки на окнах на первом этаже. Наверху, в библиотеке слышался шум, пришлось идти туда. Книги, раскиданные по полу, белели страницами, Ральф вздохнул и стал их собирать. Толстый том энциклопедии в бордовом переплете лежал, практически развалившись пополам от удара об пол. Ральф поднял книгу и прочитал: «Дворецкий или мажордом — управляющий, глава домашнего хозяйства». Дом вопросительно забурлил трубами, загремел посудой в шкафу. Ральф хмыкнул и поставил книгу на место. — Я подумаю, — сказал он, — хотя и не вижу принципиальной разницы.