Осеннее

Не то чтобы Курильщик мечтал оказаться в Могильнике, но первые два дня это было по-настоящему здорово. Тишина, покой и режим. Всё-таки в нём ещё слишком много от Фазана, если то, во сколько подают обед и гасят вечером свет, для него всё ещё по-настоящему важно. А потом стало скучно: лечебная физкультура после завтрака, два укола в обед, непонятная ингаляция, хотя горло у него совсем не болело, таблетка перед сном и всё. Никто его не навещал, за исключением Чёрного Ральфа, который ввалился в палату без стука, когда Курильщик натягивал носки, и с кислой миной зачем-то спросил:       — Лежишь?       — Лежу, — подтвердил Курильщик, удивленно глядя снизу вверх.       — Ну ладно, — буркнул Ральф и ушёл, даже не закрыв за собой дверь. Третий и четвёртый день тянулись отвратительно долго, если не считать ночи, на которую в его палату положили Мертвеца со странной одышкой и ожогом на руке.       — Рыжий — пиздюк — со своей уборкой всех достал, — сообщил Курильщику Мертвец, надсадно кашляя, стараясь не дёргать рукой с воткнутой иглой капельницы. — Ну и убирал бы свой персональный срач у себя в спальнике, так нет, всех на уши поднял.       — А с рукой у тебя чего? — Курильщик был так рад, что хоть кто-то появился в его пустой палате, что готов был слушать любые истории, даже про нудную уборку, фантики, плавающие в луже грязной воды, сожранное алоэ и порчу трахательного мешка. Мертвец поднял потяжелевшую от наложенной повязки кисть и поморщился. Ожог, наверное, очень болел и нарывал.       — Эти придурки, — продолжил Мертвец, откидываясь на подушку и аккуратно, укладывая руку себе на живот, Белобрюх, Гибрид и Викинг, решили сделать вожаку сюрприз. Ты прикинь, они выгребли из-под крыльца всех Фениксов, наломали веток с кустов и устроили торжественное сожжение. Ну вот кем надо быть, ты мне скажи? Курильщик нейтрально покивал, абсолютно не понимая каким образом шуршащие синие пакеты соотносятся с уборкой, ожогом, приступом удушья и званием пиздюка для Рыжего.       — Мало того, они позвали Рыжего на это «взвейтесь кострами». А Рыжий он же., — Мертвец осёкся и покосился на Курильщика. — Ну короче, эти горящие пакеты стали разлетаться и один налип мне на руку. Отдирал я его уже вместе с кожей, ну и гарью надышался. Утром Мертвеца отправили на волю, с предписанием приходить на перевязки утром и вечером. На назначения он ответил скудным факом и требованием выдать ему обезболивающих колёс. Больше Мертвеца в Могильнике Курильщик не встретил и так и не понял, ходил ли тот в процедурный кабинет или нет. После выписки Мертвеца прошло ещё два дня тоскливого одиночества, хмурый Янус на утренних обходах не давал никаких прогнозов, уклончиво бормотал про какое-то обследование. Курильщик уже напридумывал себе развесистый букет смертельных заболеваний, даже поплакал на своих воображаемых похоронах в обед после водянистого пюре и хлебно-мясной котлеты, но тут в его палату положили Тишеедешь. Про этого колясника из стаи Псов он практически ничего не знал, кроме странной клички, видел его редко и за всё время, что прожил в Доме не сказал и слова. Короткостриженый, круглощёкий, с ушами будто прилепленными с двух сторон головы причем на разном уровне и без ног. Тишеедешь был единственный колясник в Доме, у которого реально не было ног ниже колен. В палату нового соседа вкатила одна из Паучих, опустила кровать пониже, чтобы ему было удобнее перебираться на постель, недовольно оглядела тумбочку Курильщика с разбросанными карандашами, но ничего не сказала.       — Курево есть? — первым делом поинтересовался Тишеедешь, как только дверь за медсестрой закрылась.       — Было, — вздохнул Курильщик, вспоминая, как к нему на минутку заскочил Горбач и сунул под матрас мятую пачку с пятью сигаретами, — кончилось.       — Хреново, — вздохнул Пёс, — у тебя чего?       — Плохие анализы, только какие именно и в чем именно плохие — не говорят.       — Суки, — согласился колясник, взбивая подушку.       — А у тебя чего? — неожиданные слёзы защипали глаза, и Эрик отвернулся, делая вид, что занят уборкой карандашей и красок. Никто из Четвёртой ни разу не спросил что с ним, не поинтересовался, всем им было наплевать, потому что он всё равно Фазан и Фазаном останется. Только этот совершенно незнакомый парень из чужой стаи, которому он и привет-то не говорил, проезжая мимо стола Шестой в столовой, поддержал его.       — Фурункулы задолбали, — посетовал Тишеедешь, — это у меня, когда я нервничаю. А тут, сам знаешь, скоро лето и … нервничаю я. Страшное снится, что Дом трескается и разваливается, или что стены становятся жидкими и утекают в землю, а на нас Расчески шагают. Жуть жуткая! До вечера они несколько раз сыграли в морской бой, шашки и слова. После ужина, получив свою порцию инъекций, они стащили на пол покрывала с одеялами и подушками и устроили карточный турнир в Пьяницу. Все три раза выиграл Курильщик.       — Это от того, что я нервничаю, — провинился Тишеедешь. — Я когда психую — невезучий. А когда все тихо-спокойно, так удача мне так и прёт. Мне так и ноги отрезали, потому что я сильно нервный был. По ошибке.       — Как это? — спросил Курильщик, они уже валялись на полу голова к голове и смотрели, как дежурный свет из коридора, преломляясь в матовом стекле двери, создавал красивую рябь на потолке. Скучный Могильный потолок стал похож на морское дно и, казалось, что он даже чуть-чуть колышется в такт невидимым волнам или дыханию неведомых чудовищ.       — Чик-чирик и я без ног — врачебная ошибка.       — Как это? — недоверчиво повторил вопрос Эрик.       — Мне должны были отрезать правую ногу — саркома кости, — голос Тишеедешь звучал глухо, будто с глубины. — Я уже лежал на каталке у операционной. Трясся как сраная мышь, хотя и успокоительным накачали, но там же голый лежишь под простынкой, а мимо все ходят. Стрёмно.       — И что? — Курильщик почувствовал как у него тревожно подвело живот и во рту появился неприятный лекарственный привкус, вспомнились свои дни в больнице.       — Подходит ко мне медсестра и спрашивает, как меня зовут, а я сказать не могу только глазами моргаю, как дурак, и трясусь, аж каталка вибрирует. А она из карточки имя читает и говорит, кивни, если это ты. Я и кивнул, а имя было не моё. Она мне карточку на пузо шмякнула и ушла, а у меня от волнения во рту пересохло, я только мычать мог. Я ей вслед замычал, но она не услышала.       — Но там же должны были проверить несколько раз! — возмутился Курильщик.       — Так там все такие, как я, лежали. Кому руку, кому ногу резали, так что у врачей вопросов не возникло. Простынкой накрыли и аля-улю — включай пилу. Родители потом скандалили, судились даже, а я не в обиде. Потому что обычно всё равно зараза на другую ногу перекидывается и пока всё не сглодает, не отстанет. Мне и так потом несколько курсов химии делали, а это такая отрава — никому не пожелаешь. Все кишки выблюешь и печенью срать будешь. Курильщик потрясенно молчал, не зная что и сказать. Он уже настолько привык к своим омертвевшим ногам, к тому, что они не слушались и просто тащились за ним следом, как водоросли: тонкие и плоские, когда он пытался ползти, но они у него были. А каково это проснуться утром и на месте ноги увидеть пустоту, белую гладь одеяла? Пусть он никогда больше не сможет ходить — он это знает — и его передвижение по спальне у состайников вызывает только брезгливые гримасы, но ноги ему нужны. Даже мертвые, даже худые и твердые, как палки, но эти ноги помнят пружинящую под кедами землю, когда бежишь во всю мочь, и воздух горит в лёгких, горячий песок, кусающий пятки, снег, набившийся в ботинок и промочивший носок. Они помнят усталость от высоких лестниц, тяжесть от коньков, как это сидеть и болтать ногами в воде, ощущая, как упругие струйки щекочут пальцы, а любопытные рыбки скользят мимо, задевая шелковыми плавниками. А что могут помнить обрубки?       — Не парься, — Тишеедешь лежал, закинув руки за голову и зевал. — Ты сейчас думаешь: «О блин, надо чё-то сказать, посочувствовать и прочая фигня». Забей, мы с тобой по сути одинаковые: оба не можем ходить. Так какая разница есть ноги или нет? Зато мы с тобой знаем, что тише едешь — дальше будешь. «Разница есть, — думал Курильщик, засыпая, — пусть я никогда не буду ходить, но с ногами я всё-таки целый!»