Можно и так

      Душная алкогольная взвесь старалась забиться напрямую в мозг. Иначе объяснить концентрацию горчащего на языке запаха вокруг себя не удавалось. Архитектор подпирал собой кирпичную стену, уложив голову на обхваченные руками колени. Спёртый воздух с трудом и поверхностно проходил в лёгкие. И всё равно попытки не потревожить как железным обручем стиснутые виски и затылок были бесплодны.       В голове было звеняще пусто, а грудь, напротив, распирало, как от приступа эйфории. Или сдавливало, как от приступа паники. Пётр не был уверен, что хочет знать точно. Этот бесконечный спазм и так занимал всё внимание вяло текущего сознания. Абсолютно неуправляемого, которое уже несколько дней гоняло по замкнутому кругу несусветную чушь. Некстати вытаскивало наружу бессвязные воспоминания. Как сейчас, например. О том, как прозрачно-холодно ранней весной в корпусе искусств. Как один из университетских товарищей цепляется за его руки, что-то вдохновенно вещая. Этим обрубкам рейсфедер бы с таким рвением к себе тянуть. Их касания осязаемо расплываются покалыванием по предплечью. Пётр невольно растирает руки под раскрытыми манжетами. Морщится от того, как задубевшие шнурки оцарапывают кожу на внутренней стороне запястий. А воображаемый знакомый всё куда-то дёргает. А у его голоса нет тона, покуда у него самого нет лица. И слов сквозь призму лет не разобрать — они разбиваются в высокочастотный шум, только возбуждённый смех скачет по мраморным ступеням, как они сами, сломя голову несущиеся без курток на другой конец университетского городка.       За окном грохает так, что дребезжит коротко в раме стекло — и с потолка просыпается тучка белесой пыли. Стаматин выворачивает шею и провожает глазами светлое облако ровно половину его неспешного пути. Утробный всплеск на улице походит на потревоженный в бутылке твирин.       А ведь тогда он первый раз и услышал о звёздах. Не как об абстрактной или общепринятой концепции, разумеется. А об их истоках. Самом зарождении. Придя согреться в чужую аудиторию с высокими потолками, забыл о первоначальной цели, стоило седому профессору открыть рот.       Звёзды начинаются с пятна. Для обычного наблюдателя они — чёрный провал на фоне такого светлого мира. Непонятный, нежелательный, опасный для приближения. Ну, а мало ли что. Всё-таки, самая яркая звезда — результат отклонения от принятых векторов. Разломавшая впитавшиеся в ткань вселенной стереотипы. Дошедшая до критической точки и сдетонировавшая, чтобы отдать все накопленные силы вовне. А после того, как она разрастается, поглощая собой доступное пространство, её свет озаряет всё вокруг бесконечно долго, особенно по человеческим меркам. Это просто не могло не вдохновлять. Куда проще ведь достать до звёзд, когда ты — одна из них.       Но в его груди всё пережглось. Потухло, так и не догорев. Чьими стараниями, кто бы теперь понял. Ничему больше не выродиться из-под его рук. Нечему. В голове было звеняще, отвратительно пусто уже который день.       Да и мансарда слабо походила на звёздную колыбель.Так, чёрный провал на фоне такого светлого мира. Незначительный субобъект, быстро остывший за неимением запаса. Обычное подобие факта существования.       Пётр подобрался, желая отвадить тянущий ещё глубже поток мыслей, и сдвинутые плечи немедленно прошило отрезвляющей судорогой. Шумно выдохнув рваными толчками, он поднял выцветшие глаза на заляпанное стекло с беспокойно-бледным небом за ним. Наверное, нужно открыть. Хотя бы тяжёлые пары, наводнившие заставленную комнату, выпустить. Вместо этого архитектор снова ищет контуры рассохшейся трещины в кленовой раме. Как что новое надеется увидеть в затёртом лаке. Всё лучше, чем коснуться его руками, невольно уловить проблеск противной существу чужой жизни, узнать, что же там снова такое на набережной у Сабурова похерилось. Не хотелось пускать холод, неизменно вторгшийся бы на смену застою. Но больше даже не было желания двигаться.       Резкий стук в дверь на первом этаже не вырвал Стаматина из оцепенения. С отстранённым интересом он приподнял ухо и вслушивался в набравшие на пятый заход силу удары. А настойчивый. Необычно. Так рьяно к нему давно никто не рвался. Это Андрею всегда на желающих «потолковать» везло. Но всё равно подниматься он не будет. За эту неделю — Или за уже прошедшую? — мужчина уже до тошноты насмотрелся на лица деревенщин, по ошибке гордо зовущих себя людьми образованными и, небеса их простите, благородными. Так и стояли перед глазами забуревшие рожи, да искалеченные более всего собственным убожеством фигуры. Все чего-то хотели, требовали, куда-то гнали. «У нас нет времени на ваши дурости, молодые люди! Делайте, что велено, чтобы мы были друг другом довольны!», — хлестал по ушам скрипучий фальцет привычной к самодурству женщины. «Эй, Стматн, в-пить хошь? Да подходи-подходи, шо, шо люд мы не итеклек… итне… не заносись уж!», — доносился пьяный гогот из-за стола у лестницы. «Пётр, поймите меня правильно, ваши работы бесподобны, но, кхм, не оставляю надежды, что лишь пока, недостаточны…», — сипел старческий баритон.       Отвратительные в своём правдоподобии иллюзии заставили поморщиться и отвернуться обратно к пыльным доскам пола. Встряхнулся бы, но тошнота-то как раз воображаемой не была. Только усилилась от стараний нежданного-не-гостя. Почему тот затих, кстати? Они с долбящимся Петру в затылок тупым долотом составляли отличный дуэт.       Проворот ключа в замке.       Пётр вздрогнул бы, если б оставались хоть какие-нибудь силы.       Приглушенный стук тяжёлых набоек по лестнице.       — Петя?       Рёбра сталкиваются в солнечном сплетении.       Хреново. Не нужно было брату его таким видеть. Не впервой, но тем хуже. Он же обещал, что справится. Андрей с него ничего не требовал, нет. Никогда. Только кивал понимающе и притягивал к себе, укладывая на плечо подбородок. Поэтому и хотелось обещать, глядя в чистые пытливые глаза, что такого больше не будет. Что перетерпит, справится. Сначала через силу, потом по привычке будет бороться с ступорами. Раньше хотя бы можно было гордиться тем, что они стали короче. А сейчас… А сейчас что? Даже не может поднять взгляд навстречу. Не видит смысла.       Надсадно хрупнув заедающей ручкой, Андрей почти что собой продавливает дверь, судя по звуку, замирает у порога. Видеть выражение его лица совершенно не хочется. Жаль не удаётся не услышать смешанный вздох. То ли облегчения, то ли отвращения. Определять незачем. В любом случае брат поймёт, что сейчас от него внятного обсуждения не добиться, с чем бы он ни принёсся. Развернётся и прикроет покосящуюся на прощание дверь до лучших времён, когда его близнец сможет взять себя в руки и выползти из норы, в которую его загнало.       Короткое шуршание и мягкий удар. От походя сброшенной на пол плотной куртки дохнуло улицей. Возможно, конечно, что скрип морозной кожи, свежесть местами истершегося меха, отблеск стеклянной пуговицы — очередная галлюцинация. Но вот метнувшиеся полы рубашки — точно нет. Опять нараспашку, что ли, расхаживал? Под рёбрами фантомом шевельнулся порыв устало вскинуться и настоять на том, чтобы брат перестал зубоскалить по поводу крови «горячей, как чистый спирт, сам потрогай, дай сюда руку. Веришь теперь? То-то же. Заматывай шарф и не нуди.». Хорохориться он может сколько угодно, только вот с пневмонией слечь из-за бахвальства никто не позволит. Пётр сдерживается. Куда ему, херовый из него советчик, пока являет собой пример для подражания юных пациентов реаниматолога.       — Петь, поговори со мной.       Волосы спутались грязными прядями, он понял это только когда чужая рука попыталась отвести упавшие на лицо космы. Нелепо дёрнув головой, Пётр тут же пожалел об этом. Боль с новой силой глухо стукнула в подточенные ею же виски, а дурную совершенно в своей ласке ладонь скинуть не удалось.       — Не трогай.       — Тебе больно? Неприятно? — остановились чужие пальцы. Перестав наконец удерживать между собой наверняка даже на вид замызганные волосы.       — Нет. Замараешься. Не трогай, противно.       На висок вернулась крепкая ладонь с на ощупь только отметившими её мозолями. И не заметить, если не знаешь до миллиметра, какими они были до того, как пришлось не выпускать рукояти ножа не только по ночам в подворотнях. До того, как поневоле пришлось браться за грубую работу, скидывая только совсем уж тупую механику на наёмных, сбегших с консервы. Рецепт-то свой брат никому не доверял. И правильно делал. Пётр знал цену, за которую пришлось выменивать обрывочные рассказы о том, как добыть полунаркотического пойла. И сколько ещё пришлось возиться с доработкой, чтобы не шибало насмерть хотя бы самых пропитых работяг. Тому же Грифу продай в лапы больше отмеренного — уже завтра полгорода не встанет.       И с пришедшей огрубелостью эти руки совершенно не растеряли своей теплоты. Если шершавое, то можно. Так дети говорили. Ему очень хотелось, чтобы можно было. Пальцы так правильно, будто и не надо было вспоминать, разглаживали страдальчески заломленные брови, расслабляли протяжным нажимом виски. Даже сверло в черепе будто поутихло, остановилось.       От самых слабых движений волосы самовольно натягивались, расшатывая нервы. Казалось, кончились все давно, сложились в руины, да нет, отзывались жалами под кожей. Или не они это? Да какая, блядь, ему разница, и без него врачей хватает. Даже бывшая такой необходимой ласка вызывала злобно-истерическое раздражение. Поведя лопатками, Пётр чувствует, как рубашка неприятно липнет к промёрзшему телу.       Он хочет попросить Андрея уйти. У него сколько работников и просто примазавшихся, куда они там без приглядки? А Пётр на месте будет, ничего, ничего. Главное — в лицо брату не смотреть. Вообще же всё тогда увидит.       Большой палец кружит эллипсом по линии роста волос. Отводит тонкую колом стоящую прядь.       Пётр физически не готов видеть осуждение на лице Андрея. На чьём угодно, но не на его. Не знал, как оно выглядит, и совершенно его постигать это не тянуло. Сейчас, сейчас, посидит так ещё немножко. Просто забьёт тактильную библиотеку ещё на пару мгновений, чтобы было о чём думать, когда совсем душить будет. Делает глубокий вдох, поднимает заторможеннее, чем надо бы, голову. И всё же встречается с отражением собственных светлых глаз. А в них безоговорочная забота, свернувшееся клубком в расширившихся зрачках понимание. Ощущение, будто под дых ему ударили. И он рта раскрыть не может, не смеет, только качается вперёд, чтобы в следующий момент принять в свой тканевый кокон чужое тело. Хотя какое же оно чужое? Знакомы и тугие жгуты мышц вдоль позвоночника, в которые он бездумно вцепился деревянными пальцами. И округлые колени, вклинившиеся между поддавшихся бёдер. И острый выступ локтя, едва обозначившийся давлением на поясницу.       — Раз уж так тебе противно, — чуть севше выдыхает в длинную мышцу, — будем вместе такие сидеть. — Точка пульса близнеца ровно прижата к такой же у него самого. Только гораздо ровнее, мощнее. И Пётр чувствует, как кровь начинает подстраиваться. Замедляется, набирает силу. Неожиданно даже для себя он сухо всхлипывает и гасит дрожь, плотнее окольцовывая внутренней стороной бёдер длинные крепкие бока.       Никто из них не сказал бы, сколько они так просидели, пока Петра не перетряхнуло ещё раз. И ещё. Многого ему стоило не потянуться следом, когда Андрей чуть отстранился, чтобы снова заглянуть в загнанное посеревшее лицо. Пусть и разделял их теперь всего десяток-другой сантиметров, но даже такое расстояние было недопустимым, когда отодвигался от грудины целительный жар чужого мерно бьющегося сердца.       — Посиди, не разворачивайся пока. Сильнее промёрзнешь — придётся вместе с водой сразу греть, а тебе вряд ли такие радикальные номера по душе придутся.       Андрей поднялся, оправил сбившийся край ватника на чужом плече. Не озаботившись тем, чтобы отряхнуть колени, прошествовал к окну.       — Хотя и занятно бы вышло, Анне правда никто не советовал? Нет, серьёзно, для артиста уникальность — залог успеха Ну или Бессмертнику в это хочется верить.       Мужчина прервался на короткое ругательство — оконная ручка чуть не осталась в его руке. Справившись-таки с открыванием, потянул створки на себя и по пояс высунулся в проём. Повертел головой, пытаясь высмотреть что-нибудь за рядом домов. Чуть не с коленями на подоконник залез, чтобы во-он в тот зазор глянуть, ну… С разочарованным вздохом втолкнул себя обратно в помещение, отряхнул небрежно руки, которыми в карниз упирался. Вслед за ним просочилась волна оглушительно-весеннего воздуха. Нотки ещё сухой и мёртвой коры деревьев, незаметный илистый запах мёрзлой реки. А улица в ответ забрала спирт и затхлость, лёгким морозцем стены вылизала.       — А такую херь вряд ли кто-нибудь кроме неё догадается на сцене воплотить. Я до сих пор с того раза с деревянным колесом отойти не могу. Кстати, Георгий Соборович из неё компенсацию за нанесение необратимого ущерба психике вытряс, нет?       — Пока держится, либо не рассказывает. — И тени улыбки на лице Петра нет, но в голосе она с удивлением самой себе слышится. Подумав секунду, он едва дёргает уголком губ. — Обдумывает, кому сначала лучше жалобиться будет.       Андрей беззлобно в кои-то веки хмыкает.       — Тогда держи меня в курсе, если выгорит — я тоже пойду предъявлять ей, что и мы пострадали. Кому реализовывать потом последствия помешательства глубокоуважаемого старца пришлось?       — Вряд ли она над этим задумалась, — Пётр даже не сосредотачивается на упоминании ненавистных требований, так занят наблюдением за тем, как брат растягивает ремешки и подкатывает рукава молочной рубашки до локтей.       — Значит, мы, как добрые друзья, напомним о прискорбной цепочке злоебучих событий, после которых я неделю отсиживался в стане идейного врага.       Архитектор на полу аж хрипнул от нахлынувшего воспоминания: его брат, предусмотрительно удерживая собой двери Невода, орёт что-то про «А всё равно корниш на изгибе выстроим». Держа паузу, явно ожидает ответа, которого, на удивление, от наверняка разъярённой Юлии не слышно. Опрометчиво воспользовавшись страшной тишиной, припускает к спасительному мосту. И только чудом успевает развернуться, когда слышит мощный удар лакированного дуба о косяк, чтобы поймать на лету метко пущенный во взъерошенную голову томик арифметики Магницкого. И скрыться вместе с ним во вполне известном направлении. Интересно, приспособил его под подачу закусок уже?       — Не знаешь, что там у Сабурова? Я к тебе с другой стороны шёл, а из окна не видно нихрена.       — Понятия не имею, не выходил сегодня. — Технически, это правда.       — Надеюсь, эта сука утонула, — мечтательно закатил глаза Андрей, — и, желательно, унесла с собой половину следаков. Обыскивают они, рассказал бы я, что им обыскать надо… — остаток фразы проурчал слишком уж кровожадно и неразборчиво.       Несколько минут они находятся в уже комфотной тишине, изредка нарушаемой плеском воды. Сидящий мужчина снова уходит в себя, очнувшись с щелчком вставшей на место рамы, и когда его снова гладят по сухой коже лба. И в этот раз чувствует куда меньше отвращения к себе, которое отодвинулось на второй план, пока брат был не так близко, чтобы подметить все следы недельного отказа выходить из одного угла. Даже когда слышит шелест, подошедший бы больше пергаменту. А Андрей времени не теряет: парой движений вытаскивает Петра из вялых обломков его скорлупы. Раз — ведёт по худому плечу, чтобы соскользнула стёганая куртка. Два — выпрастывает рубашку, одним краем нечаянно забившуюся под пояс. Три — тёмный деним падает к ботинкам. Помогает брату переступить и почти на себе тащит к исходящей тонким паром ванной его непослушное тело. К концу пятнадцатиметрового марафона на непослушных ногах младшего близнеца откровенно трясёт — без слоёв одежды не уязвимо, конечно, с Андреем вообще чувствовать себя так невозможно. Но всё ещё по-собачьи холодно. Поэтому опустившись в горячую воду, он позволяет себе выдохнуть. И сворачивается в ту же позу, что и до этого, открывая плечи контрастному холоду, молча уставившись перед собой.       Его близнец в это время тщательно обнюхивает первый попавшийся на столе чистый кувшин. Удовлетворённый экспертизой, пинком пододвигает к ванной табурет и садится за спиной. Зачерпывает горячей воды, окатывает ей сначала внутренности ванны, не укрытые жидкостью, а потом и плечи брата, рукой плещет на спину.       — Откидывайся, — слегка давит на руку, заставляя вытянуться. Затихает, позволяя вдоволь отмокнуть.       Тёплая вода способствует расслаблению. Не раз проверено. Вот и сейчас, когда взгляд исподволь притягивают плящущие на потолке лучики просочившегося-таки закатного солнца, на них куда легче сконцентрироваться. Ещё раз циклично втянуть воздух в куда более охотно поддающиеся лёгкие. Сосредоточиться на том, как прогреваются продрогшие мышцы и кости. Расслабляются, слегка, но достаточно, чтобы один из позвонков щёлкнул, прогнав облегчение по всему столбу.       А Андрей просто смотрел в затянутые пеленой зелёные глаза, до дрожи в пальцах вцепившись в проклятую глиняную посудину. Тщетно пытался выискать мелькнувший было огонёк осмысленности. И не находил. Его Петя опять пытался глушить в себе тоску молча. Отказаться от реальности. От него. Да черти степные его сожри, если он хоть подумать об этом позволит на какую-нибудь секунду. Вместе творить — так вместе и подыхать от того, что нутро выворачивает. Но всё же лучше он пойдёт и разобьёт как минимум жизнь тому, кто посмел в сторону его души натявкать. А пока есть дело и важнее.       Поймавшийся невольно в транс архитектор снова почувствовал на себе ласкающуюся ладонь. Та пробежалась по яремной впадине, раскрытой груди, слегка напряжённому ещё животу. Позволил ей снова усадить себя, полностью отдаваясь чужому решению. Из него сейчас хоть скульптуру лепи. Ну как скульптуру, болванку. Раскисшийся, но неподатливый, послушный, но неизвестно что выкинет в процессе. Сидел бы сейчас на табурете — сам бы себя забраковал. Пётр уже готов был содрогнуться от контраста температуры комнаты с тёплой водой. Но этого не последовало. Руки брата непрерывно отирали заднюю сторону шеи и невольно поднятые ключицы. Не давали холоду впиться зазубренными когтями под выступающие лопатки. Правая тянется к стойке с туалетными принадлежностями… тянется в никуда. И замирает. Ну да, правильно, лосьоны, из города чудом завезённые, изошли давно ещё. Впрочем, его это и не сильно заботило. Удивительно даже.       То, что Мария сунула ему в качестве «отличного средства» после первого применения в руки расхотелось брать. Но к Каиной оно так и не вернулось. Улетел удачно подвернувшийся пузырёк в окно во время одного из злостно-отчаянных припадков. А дальше всё равно было. Разве что кольнула жалость за то, что всего один был. Своими вещами не сильно побросаешься. Тем, что из своего вообще осталось. Теперь и не вспомнишь, было ли что кроме двух любимых кистей, рапидографа и ножа засапожного.       Брат в свою очередь никак это не комментирует. Просто воды набирает больше нужного и круги мельче растирает. И в какой-то момент встаёт, чтобы дойти-таки до в назидание бесполезной мебели задвинутой в угол тумбочке.       — Если ты ищешь травяной бальзам — в бутылке под столом должно было остаться немного, давно не проверял, — в злой насмешке над собой шипит Пётр, не открывая глаз, и заходится в приступе истеричного смеха. Успевает наглотаться воды, пока Андрей не возвращается обратно, чтобы придержать съехавшего по бортику мужчину.       Подуспокоившись и отерев больные слёзы, архитектор чувствует, как брат придерживает его насквозь мокрые волосы у затылка, и слышит, как щётка прочёсывает влажные пряди. И отчего-то это так щемяще кольнуло в сердце, что он промолчал, не стал накручивать их обоих до точки. А просто молча смотрел на исчезающих уже солнечных зайчиков, пока локон за локоном осторожные руки его брата распутывали и перекладывали вперёд. Не как он сам обычно — выдирая половину волос прямо с корнем. А с нежностью, от незаслуженности которой зубами в запястья хотелось вцепиться. В свои или чужие — он пока не определился.       — Перестань так думать, — обрубил на корню протест, — чувствую я всё. Перестань. — Помолчал секунду. — Думай обо мне. Мне всегда мысли о тебе в совсем ебаные моменты помогают.       И Пётр слушается. Погружается в мерные движения, едва слышный плеск. Блеск прозрачных глаз, в которые можно посмотреть, если голову чуть назад запрокинуть. Да, вот так. О них думает. Вообще много о чём думает. О том, как любит он. Как любят его. Как он ни за что не бросит, даже если запрётся, как дурак. И как его не бросят, даже если запрётся, как дурак. И чувствует, как в груди перестаёт распирать и сдавливать.       — Вода остыла. Вылезай. Только где чистые вещи скажи.       Архитектор задумывается.       — У кровати сброшены, как принёс. Всё ещё чистые вроде. По крайней мере, специально я их пылью не обрабатывал, — подтягивается за бортики и отряхивается, пока брат выуживает действительно даже пахнущие порошком свободную рубашку и штаны. И ловит полотенце, сдёрнутое с края кровати. Пока он вытирается, отфыркиваясь, Андрей складывает волосы в простой узел, чтобы вода не лилась на вздыбившийся от пары просочившихся-таки капель загривок. Придерживает их, внимательно и упруго сцеловывая с шеи влагу. Сглаживает остаточное напряжение, ниже, до плеча, а губы в это время находят чужие, обходят иссушенный центр. Потом притирается лбом, заставляя влажные стрелки чужих ресниц мазнуть по высокой скуле.       — Можно, останусь с тобой? — ровно, на одном вдохе.       — Не уходи, если не хочешь, — горько кривит губы Пётр.       — Никогда не уходил. И сейчас не уйду.       И Андрей мягко подталкивает его в поясницу к незастеленной лежанке.       А сам нагибается к так и лежавшей на полу куртке и шарит в кармане, вытаскивает маленькую картонную коробочку.       — Пей. Врачи наши на стенку лезут — про авитаминоз в каждый тазик кричат. Принёс вот. Чтобы голова не болела. — И смотрит с вызовом и пронзительно, сразу ясно — пить придётся. И, желательно, убедить его, что по предписанию пить, которое он, конечно же, забыл, если вообще дослушал. А не все сразу, потому что да, правда есть разница, Андрей, успокойся, выплюнь блять.       Ответственно проследил за исполнением врачебного назначения, так, что его брат чуть не подавился водой, позаимствованной из ряда плошек для разведения красок «да чистая, чистая- Андрей!». «Чуть», потому что ёмкость-таки реквизировали и всучили с трудом вырытый спустя минут пять после начала поисков графин       Пётр завернулся в одеяло и крайне внимательно наблюдал за тем, как другой архитектор наводит порядок: складывает вещи нормально, мебель на законные места в это же время бедром переправляет. Вздумай он кому рассказать — сразу пойдёт молва: «У Стаматиных окончательно поехала крыша, в каком количестве — пока неизвестно, но качественно, следите за дальнейшими новостями, кажется, они скоро пойдут переоборудовать Термитник». Ну, не то чтобы мысль не проскакивала, конечно…       Наконец деловая возня по дому поутихла. На неоконченное «Если ты думаешь, что можешь прямо в уличной…» близнец лишь коротко смеётся и с рекордной скоростью скидывает штаны. И прямо так лезет к нему под одеяло с уверениями «В этой и спал, как глаза продрал — сразу к тебе пошёл, посмотри в моё честнейшее лицо — нигде второго такого не сыщешь»       Вжавшись в тугое и жаркое тело, Пётр сквозь мгновенно навалившуюся здоровую дремоту чувствует, как едва не оставшуюся без тепла шею накрывает крепкая ладонь. Как проезжается на вдохе ткань пластыря по коже. Позволяет ощущению так быстро позабывшейся безопасности снова затопить себя. Позволяет мечущемуся сознанию успокоиться и отпускает. Хотя бы до завтра. Брат обещал не уходить. А так куда легче будет. И в груди неуловимо чиркает затухшая было горячая искра.