Ведьмы — это одушевлённые, по собственному свободному решению действующие орудия, хотя бы они по нарочито заключённому с дьяволом договору и отказались от власти над самими собой.
Генрих Крамер, Якоб Шпренгер. «Молот Ведьм» («Malleus Maleficarum»)
В душном полуденном зное вонь канализации разливалась в густом воздухе, будто отрава в парном молоке. Я сидела на корточках возле рыжего от ржавчины люка, задумчиво поглаживая навершия мечей. Холодный металл приятно освежал пальцы и помогал сосредоточиться. Рядом валялся дохлый голубь. Вернее, его половинка. Красные сведённые смертной судорогой лапки беспомощно торчали вверх, словно вскинутые в мольбе к безучастному раскалённому небу. В колодце сыто булькало — будто наваристый суп лениво кипел на плите. Суп, очевидно, был с голубятиной и явственным ароматом проблем. Город привёл меня сюда, — так хозяин бросает послушной собаке мячик, — в заваленный мусором тупик, и оставил у котла с первичным бульоном из смерти и нечистот, разбираться с зарождающимся там нечто. От нечто тянуло крупными неприятностями и перспективой совершенно непозволительного хаоса — и потому я втаптывала кирпичную крошку и серые перья в асфальт и размышляла, как избавиться от проблемы, не повторив судьбу несчастной птицы — в кишках её уже деловито копошилась муха, поблёскивая жирным глянцевым тельцем в лучах безжалостного солнца. Тварь в люке блаженствовала и переваривала полдник. Надеюсь, оно подавится. Итак. Шо мы-таки имеем, кроме кудрявых нервов? Местные новости звучали до тоскливости однообразно. Я зажмурилась, и потянулась к структуре города. Пусти. Пожалуйста. Нити стали на мгновение упругими, словно потревоженные змеи, почуявшие чужака, а затем расступились с явной неохотой. Я провалилась в подвижный калейдоскоп из запахов, красок, прикосновений и звуков, и оставалось лишь выбрать нужный след… Влага. Темнота, расцвеченная муаром синих прожилок. Нытьё капель. Гниль, грязь и металл. Кастаньетами стучали тонкие кости: лопались бусины позвонков, скалились клыками осколков сломанные рёбра. Мелкая живность падала в колодцы люков — подношение оголодавшей твари. Дрожь чужого тела — оборванная струна жизни давала восхитительный звук на излёте. Сладкая кровь, горячая и пропитанная ужасом. Больше. Больше! Чудовище тянулось сквозь лабиринт труб, сквозь тоскливую мелодию потоков, через зловоние — к солнцу и жгучему свету, навстречу пище. Я успела чуть отделить собственное сознание от восприятия твари, и привкус чужой плоти, ещё свежей и тёплой, лишь мазнул меня по губам. Липкий воздух внешнего мира, налитый пылью и гарью. Запах алкоголя. Лязг решётки. Одутловатое лицо, застывшее в гримасе удивления и недоумения, ворох грязной рваной одежды. Хруст лодыжки, пойманной в петлю мощного чёрного щупальца. Крик боли и запоздалого осознания. Влажный мрак, железистый и склизкий. Мне повезло — я разорвала контакт с тварью и её жертвой прежде, чем их встреча привела к логическому завершению. Твою ж мать. Город хлестнул меня нитью по плечу, полностью сворачивая панораму. Кошка ждала действий — тварь пожирала вверенных ей питомцев, и дух хотел от меня, цепной собаки, наказать чудовище. Я ощущала требовательный зуд в виске: убей, уничтожь, расправься! Монстр сидел в узком колодце, наслаждаясь собственной неуязвимостью. Оставалось только прыгнуть в люк бомбочкой, надеясь, что тварь отравится мною насмерть. Я встала, отряхнула штаны от пыли. Стойка. Под подошвами скрипели камешки и битый кирпич. Жара, вонь, духота. Среди всего этого — нащупать пути, ощутить танец энергий на кончиках пальцев. Чудовище в колодце было похоже на рваную рану в теле пространства. Прореха сочилась чёрной гнилой пустотой. Напряжение, привычный поиск точек контакта, нежный перезвон нитей… Энергия тяжёлая, плотная, я будто в глубокой воде. Сцепка с землёй, невидимые корни пробивают кроссовки и асфальт, обвиваются вокруг камней и почвы плотным змеиным узлом. Я похожа на якорь, ушедший глубоко в дно. Пространство города заворочалось — громадный зверь, разморённый полуденным солнцем, просыпался и вставал в полные рост и мощь. Не нити — два тяжёлых кнута из горячей кожи. Удар снизу, чуть наискось, рука идёт плавной дугой. Вертикальный рубящий. Нити-плети выходят наверх, плечи ноют от их непомерной тяжести — и рушатся с неотвратимостью лавины в горах. Диагональ, ещё диагональ, тычок обратной стороной, как ударила бы мечом или шестом, широкая горизонталь. Вихрь из слепящего золота, воющий ветер. Постоянный контроль, намерение, скользящее по гибкому телу кнута. Я. Тебя. Запечатываю. Земля задрожала. Движение отдавалось мне в кости, будто тварь билась в конвульсиях внутри меня, копошась в моих кишках. Я ощущала, как она бьётся в барьер, отбивая безумную дробь по его стенкам. Чудовище уходило в глубину, как клинок входит в тело, и нити города… слабели. Я будто слепла посреди бела дня, входила в парное молоко тумана. Кошка глухо заворчала, — ей тоже не нравилось быть новорожденным котёнком во вверенных ей угодьях. Движение чудовища я больше чувствовала, чем видела: юго-запад, теснота и закупоренное, концентрированное бешенство, собранное в единый комок. Тварь возвращалась в свою берлогу. Дотянуться до мыслительных структур, — что бы ни заменяло ему мозг, было оно весьма примитивным, — у меня всё же получилось. Такие, как я, могут приказывать нечисти, не слишком умной и сильной, чтобы оспорить наш приказ. Я слышала в эфире гул недовольства и ярости. Отдать прямую команду — убиться любым доступным способом — я не имела возможности; каким бы он ни был тупицей, монстр не подчинился бы приказу, настолько противоречащему его сути. Поэтому пришлось обойтись полумерами: вернуться в его исходную точку и не вредить любым живым существам в течение недели. Сопротивление было таким, словно я пыталась голыми руками резать нефрит. Прикажи я ему выброситься на поверхность, оно выскочило бы из люка и сообщило о своём недовольстве лично. Что ж. Я выиграла немного времени. Боги послали мне ещё один день, чтобы я несла страдания их чадам. Именно этим мне и предстояло заняться — мотоцикл, рыча и попыхивая, нёс меня на север, к ведьминой лавке. Проблемой, как и радостью, непременно надо делиться с друзьями. Зазвенели колокольчики, оповещая хозяйку о моём прибытии. Латунные и медные трубочки бились друг о друга, словно встревоженные птенчики. Полутёмную лавку окутывала сеть из бусин, похожая на укрытую каплями росы паутину. Тяжёлые и прозрачные, они медленно покачивались в такт неслышной мелодии, поблёскивая в робких лучах солнца, прорезавшихся из узких высоких окон. Здесь пахло травами: прохладная горечь полыни, мяты и камфоры, сладковатый зверобой, смягчённые душистым пчелиным воском. Я подошла к стойке. Судя по её виду, в прошлой жизни она славно послужила в баре, и вряд ли в одном. Красивое тёмное дерево, отполированное временем и заботливыми руками. Каждый раз я удерживалась от двух вопросов — где ведьма украла этот винтаж и есть ли там ещё. Зная её финансовое положение, особенно в начале карьеры, я не сомневалась — стойку именно что бессовестно спёрли. — На-а-адо же, кого духи принесли! Ёлка сощурилась, напустив тень на светлые ореховые глаза, закусила пухлую губу. Её пальцы, по фаланги забранные в кольца, будто в суставчатые доспехи, рассеяно гладили Мену. Кошка утробно мурчала, подставив хозяйке лысый серебристый бок. Бирюза, сердолик и хрусталь, многоцветный гранат, цитрин, рутиловый кварц, похожий на лёд с застывшим в нём золотом, нежный бесцветный топаз и похожий на карамельки турмалин всех оттенков, — на множестве граней беспокойно бродили блики, сияющими разноцветными всполохами мерцая в полумраке лавки. — Приносят меня мясом наружу, а я пока вовнутрь, и пришла своими ногами. Так что радуйся. — Зная твоих друзей, мне тебя вечером в совочке принесут, так что воздержусь. Противопожарное на той полке, дарю во имя собственного душевного спокойствия. — То есть? — Чешуйчатая зараза по твою душу вечером заявится. Сопливый как аллергик по весне. Понимаешь, что это значит? — Понимаю. И принимаю пожертвования на новые обои. — Пришла ты зачем? Я ж тебя, к сожалению, знаю, за тобой всегда хвост проблем волочится. — Положим, пришла скупиться для начала. Всё как обычно. — Artemísia absínthium[1]… — Задумчиво произнесла ведьма, словно непреложную истину, и юркнула в глубь магазина. — Благовония, там несколько пачек, по классике. Сандал, лотос, ветивер с пачули на животной основе. Последние кроме тебя никто не берёт, и да-а-аже не знаю, ради чего я продолжаю их заказывать, всё же поставки не дешевеют… Я молча выложила на стол купюры — двойная стоимость скромной чёрной коробочки, от которой тянуло зверем из лесной чащи: мускус основы смешивался с травами, и в них сквозила животная, хищная тяжесть. Мена довольно прищурила зелёные глаза, похожие на два бледных хризолита. — Полироль для серпа. Купаж №3, травяной. Персиковое дерево брусочками. Соль, подожди, принесу. Да зайди уже нормально, что ты мнёшься! Я зашла в подсобку в сопровождении Мены, села в кресло, и кошка тут же взобралась на подлокотник. Среди связки стеклянных глаз я выловила взглядом череп, увенчанный тусклой короной из пяти свечей. Плоские безжизненные зрачки соседствовали с темнотой пустых глазниц, создавая жутковатый контраст. Восковые потёки, собравшиеся гроздьями там, где у живого человека находятся брови, придавали черепу сочувствующий вид. — Ёлка с одним врачом дружила. Маг таращился в окно. Он избегал смотреть мне в глаза с первого дня нашего знакомства — в отличие от большинства, он меня видел насквозь. За стеклом бушевал цветением и ветрами апрель. Солнце напекало плечи сквозь кожу куртки. Пахло алкоголем и ананасовым соком. Длинные нервные пальцы — узловатые, в мелких белёсых шрамах от кислот и порезов, — рассеяно гладили пузатый бокал. — Не скажу, какие у них там сложились отношения, невежливо говорить такое про человека, который может прочесть твои мысли и выдать по первое число. Он умер той зимой. Говорят, прихватило сердце, ещё и лестница скользкая… Упал на спину. Думаю, ты понимаешь, что произошло тогда. Я кивнула. Скорее всего, мгновенная смерть. И оборвавшаяся струна в груди. Неважно, экзорцист ты или ведьма, мы, вечные дети пограничья, слышим пение того мира так же чутко. Целителю распознать ноту смерти тем паче не составит труда — мы омерзительно точны, словно хронометр на службе вечности, и смерть мы ловим в эфире с беспристрастностью прибора: нет дыхания, оборваны нити, безмолвно сердце. Я была бы рада ошибиться — хоть один раз. — Она как часть себя с ним тогда похоронила. Зная тебя, с пониманием этого момента тоже проблем не возникнет. С третьим… Часть его осталась с ней. Буквально. Ты это узнала и так, а как это делается, уж не мне тебя учить. Я молча кивнула. Всякий экзорцист, прошедший практику в Азии, особенно на юге, был прекрасно знаком с бизнесом на смерти. Одержимые куклы из нерождённых младенцев, топлёный жир и костная мука, призрачное масло. Действительно хорошее нужно вытапливать прямиком на кладбище, отгоняя духов и демонов, летящих на сладкий запах гнили. Те из нас, кто нечисты на руку, порой обеспечивали некроманту защиту. Я предпочитала играть за хороших ребят: пока полиция распутывает, кто выкрал труп, кто убил, кто заказал и куда повезли, наша задача — обезвредить. Прерви ритуал, уничтожь нежить, обездвижь чародея. Сложно колдовать и звать на помощь друзей с той стороны, когда тебе проломили череп. Ордер на арест лежал между нами, рядом с чайной чашкой и бокалом. Кремовая бумага, ручная печать, как обычно. Мой почерк на месте пробелов. Полный спектр полномочий. Мне оставалось только скрепить его печатью, чтобы контракт вступил в силу, и руки бы у меня стали свободны, как и раньше: прерви, уничтожь, обездвижь. Некромантов не любят не только в Азии. — Ты найдёшь её возле детской больницы. — Он накарябал на салфетке адрес, снова коснулся кулона, смял в пальцах шнурок. — Там кованая ограда с золотыми шишечками. Экзорцистка… Цзинь Лан. Что ты будешь делать теперь? Не знаю, ответила я. Я ничего не знаю, маг, кроме того, что сейчас весна, в холодном воздухе до одури сладко пахнет абрикосовый цвет, и что я до сих пор жива. Я учусь заново, маг, я снова глупый ученик, только мастер уже не станет за моей спиной, не поправит и не одёрнет. Я теперь сама себе жестокий строгий мастер, безжалостный и непрощающий. Знаешь, маг, сейчас весна, и я очень хочу обратно. Он повернулся, убрал с лица рыжую прядь с вплетённой в неё серебряной бусиной. Посмотрел мне прямо в глаза, и тут же разорвал контакт. Буркнул что-то, поспешно отправил в рот коктейльную вишенку. — Я подарю тебе хороший абсент. Может, полегчает однажды. Ведьму я тогда нашла у поликлиники на скамейке. Забранные в броню колец пальцы гладили по голове тощего мальчишку с буйными кудрями. Я видела, как она сосредоточенно жмурится, как шепчет, закусывая губы. Прерывать целительский сеанс — дурной тон, по какому бы поводу ты не явился, так что меня заинтересовал киоск. Так, что тут у вас есть… Ёлка взяла пакетик с мороженым, медленно ощупала его так, словно ожидала найти внутри взрывчатку. — Пломбир. В шоколаде. С орешками. — Тебе не нравится? Могу купить что-то другое, а это съем сама. Я не завтракала. И не обедала тоже. — Нам не по пять лет, чтобы начинать знакомство со сладостей, экзорцистка. — Сладкое заземляет. И даёт прилив энергии. Быстрые углеводы, всё такое. Для целителя после работы первое дело. — И уж точно не твоё. — Ну, со своими делами я и сама разберусь. Так ты мороженое будешь? Тает же. Она рывком сняла обёртку, и, судя по лицу, с трудом удержалась, чтобы не запустить ею в меня; надкусила маленький кусочек глазури. Белый бочок сливочного пломбира пугливо выглянул из-под матовой бугристой скорлупы. Я принялась за свою ваниль. В желудке было пусто и холодно, то есть примерно так же, как у меня на кухне. — Фауст предупреждал. О тебе, о том… кто ты. — Чудесно, значит, я могу опустить прелюдии. Знаешь, что это такое? Ведьма затравленно посмотрела на прямоугольник ордера. Я мгновенно ощутила, как воздух налился электричеством, словно я оказалась посреди грозового облака за мгновение до вспышки молнии. — Не дёргайся. — На её прикушенной губе проступила кровь. Пальцы пекло от зреющей в них силы. — Шевельнёшься, и я впечатаю тебя в асфальт. — Чего ты хочешь? — В её голосе была обречённость затравленного зверя. — Пока что — поговорить. Ешь мороженое. Ёлка отряхнула испачканные пломбиром пальцы. Кусочек шоколада упал ей под ноги, и ленивый больничный голубь уже явно возымел на него виды. — Рассказывай. Начнём с главного — как тебе в голову пришла идея заняться некромантией? — Он не должен был умереть в ту ночь. Я про мантику, если ты понимаешь, о чём я. Слабая вероятность, слишком слабая, чтобы воплотиться. Что сказал тебе Фауст? Что ты вообще знаешь? — Сердечный приступ. Смерть наступила в результате его или повреждения позвоночника. — Перелом основания черепа. — Она прерывисто выдохнула, словно давила не то смех, не то плач. — Да, они так и написали в свидетельстве… Несчастный случай!.. Там была шпана. Почти дети. Решили выбить из него денег. Ему стало плохо. У него всегда было проблемное сердце. Один толкнул его в грудь, и… Я кивнула. Пальцы Ёлки дрожали. Она отвернулась, дёрнув головой, чтобы волосы занавесили глаза. — Их не стали судить. Даже не стали искать. Ты знаешь, что происходит, когда человек умирает раньше положенного, ещё и так? — Голодный дух. Э-гуй. — Ты хотела бы такой судьбы человеку, которого любишь? А отпустить — смогла бы? Я запечатала его сознание в черепе. Когда придёт время, я разрушу его сама, экзорцистка. А если уже решила меня арестовать, дай сделать это сейчас. Не врёт. Даже не старается. Фауст был прав — часть ведьмы навек осталась в чужой могиле. Солнце по-летнему пекло плечи кожанки, но — ах, лживый апрель! — холодный ветер лез за воротник, и на сердце властвовала зимняя стужа. — Ты отомстила им? — Боги милостивые, нет! Конечно нет! Ты же знаешь правила. К тому же, он сам бы не одобрил. Она оказалась честна и в этот раз. Значит, оставила щенков живыми и безнаказанными. Зря. Есть вещи, которые негоже доверять судьбе. Я снова достала ордер, протянула Ёлке. — Что ты здесь видишь? — Полный спектр полномочий. И моё имя под ними. — Она облизнула губы, бледные от волнения почти до синевы. — Я и без этого знаю, что ты можешь вплавить меня в землю, на которой мы стоим. Чего ты медлишь? Или это ответ… на просьбу? — Я молодой экзорцист. — Я убрала тёплый, как живая кожа, прямоугольник из-под ведьминого носа. — Молодой. Неопытный. Я могла не заметить некротический фон такого скромного масштаба, тем более, под защитными чарами высокого ранга. Могла. Всего один раз. На следующий тебя не спасёт ни одна история. Ордер затлел под моими пальцами, затрещал, а затем вспыхнул золотыми искрами. Буквы печатные и рукописные корчились в пламени, стирая и полномочия, и обвинения, и имена. Я подбросила пушистый пепел в ладони, и он разлетелся, подхваченный ветром, как палые лепестки. Несколько серебристых чешуек приземлились Ёлке на одежду. Я шла по аллее, не оборачиваясь. Ненавижу ставить печати… — Ёлка. — Мена изумлённо фыркнула и перемялась с лапы на лапу, будто готовилась к прыжку. — Ёлка! — Ну что ты там орёшь? — Её лохматая голова на миг показалась в дверном проёме. — Совет твой нужен. Что может в канализации сидеть? — В каком смысле? — В кладовой раздался шум, словно упало что-то бумажное, шуршащее. — Меня город привёл в какой-то тупик. А там люк. В люке, как ты понимаешь, сидит нечто. Нечто завтракает голубями и очень любит ужин из бездомных алкоголиков. — Обхохочешься. От меня тебе что нужно? — Ну… — Я выбила пальцами замысловатую дробь по подлокотнику. — Могло быть здесь что-то старое, из легенд? Я сначала грешила на Фауста, вдруг с головой не подружился, но не сильно на его работу тянет. — Легенд, говоришь… — Она застыла посреди комнаты и в задумчивости покачивалась на носках. — Такого рода не слышала. Раз не слышала я, значит, вряд ли слышал хоть кто-то. — Хорошо, зайдём с другой стороны. Что находится под городом? — Земля, камни и фундамент. Возможно, немного археологических ценностей. — Не только. Когда я его запечатала, оно пошло вглубь, дальше, чем трубы. Там у меня видимость хуже, нити слабеют. — Чёрт его знает. Глубина, говоришь… Не могу сказать точно. Скорее всего, это старая канализация, её так и не достроили. Но есть байка, что под городом, очень глубоко, есть катакомбы. Но я не видела их, и не слышала, чтобы видел хоть кто-то ещё. Тебе или в архив, или… — Или к тем, кто это застать мог. А это призраки и сам дух города. Но ближайшие несколько дней Кошка на меня обижается. — Так спроси свою чепушню летучую, пусть приносит хоть какую-то пользу, кроме эстетической. — Сомневаюсь, что, как ты выразилась, чепушня, знает. — Я представила Глафиру, подробно рассуждающую об устройстве подземных тоннелей. Легче было представить добрую ведьму. — Она больше по… другим аспектам. — Ага. По мужикам. Прекрасный аспект, согласна. — Ну, тут уж нам остаётся только завидовать. — Оно большое? Если способно сожрать человека… — О да. Большое, сильное и зверски голодное. А когда печать спадёт, будет ещё и очень злое. — Тебе обязательно лезть туда? — В её голосе вдруг прорезалось беспокойство. — Не хочу собирать тебя по кусочкам. «Или не хочешь, чтобы на моё место пришёл другой, менее лояльный экзорцист?» Я лениво прикрыла глаза. В ящике моего стола уже второй год лежало завещание. В конверте вместе с ним был запечатанный талисман. Хороший экзорцист умеет не только чуять тёмные силы, но и скрывать их, если потребуется. Храни свою тайну, ведьма, сколько захочешь. Я не буду против, если она переживёт меня. — Я тоже не хочу подрабатывать анатомическим пособием, но что поделать, издержки профессии. Звонок. Я вытащила телефон под одобрительные кивки Ёлки: мелодия ей была знакома и нежно любима. Звонил… Внутри всё оборвалось, сжалось в предчувствии грядущей беды. Священник. Отец Алексий. Я смахнула блокировку, рывком, так, как вытянула бы пистолет, вскинула телефон к голове. Тишина. Звук чужого дыхания, рваного, поверхностного. Истеричного. — Ну?! Судорожный долгий выдох, будто мой собеседник собирался перед прыжком. — Одержимый.