Дневник Экзорцистки. Книга первая: Истоки

Ad bestias! [1]

      Уже прошёл месяц с небольшим, если верить календарю. Мои ощущения говорили иначе. Вечность, проведённая в плену собственного тела. Казалось, под кожей разлили кипяток, и вода бурлит и клокочет внутри, обжигая меня. Каждый раз от таких приступов тело скручивало невыносимой болью, мышцы сводило судорогой, и я каталась и корчилась на полу, как недобитый зверь.       Твари вернулись. Они приходили по ночам, сухо шуршали хвостами и крыльями. Ночь стала разверстой раной: они копошились там, в темноте, пытались утянуть меня за собой, в склизкий гнилой мрак. Бестии метались тенями по стенам, касались рук и лица, когда я высовывала нос из-под одеяла в попытке вдохнуть каплю свежего воздуха. Они не пытались атаковать — верно, им доставляли удовольствие мои страдания. Какая кошка не любит поиграть с пойманной мышкой? А может, существа попросту ждали, когда я сойду с ума окончательно.       Так проходило тёмное время суток. Сон в ужасе бежал из моей комнаты, и пытка продолжалась до рассвета. После робкие солнечные лучи прогоняли тьму и её порождений, оставляя меня в одиночестве, испуганную и дрожащую. День мигал гаснущей лампочкой, и город снова погружался в объятия ночи. И опять начиналась игра. Для них. Для тварей. Порою, днём, я всё же дремала… Видения минувшей ночи разворачивался у меня под веками бескрайним полотном. Это была странная, дикая помесь сна и транса, в которой вроде бы спишь, но в тоже время ощущаешь собственное тело. Просыпалась я от удушья — горло сжимали сотни незримых рук, и какое-то время я могла лишь сипеть, беззвучно давясь собственным криком.       Одиночество изводило почти так же, как и нескончаемые видения. Я сидела в четырёх стенах, будто заключённый. Хотя… Тем, кажется, с роднёй и друзьями видеться можно? А мне в собеседники только кошка да мама с отцом. Первая говорить не умеет, а родители — не хотят. Я ведь… безумна уже, не так ли? Я не знаю, где грань между сном и явью, и, может, всё вокруг уже давно стало кошмаром, а я и не заметила в болезненном бреду?       В комнату осторожно постучали. Я вздрогнула и медленно повернула голову. Мама с явной опаской заглянула внутрь. Тонкие маленькие пальцы вцепились в косяк, плечи приподняты. Неужели боится? Я поморщилась. Да, вроде бы, именно этой ночью мне было совсем плохо. Не физически, нет, но душевно. Дрянной сон. Глаза, глаза повсюду, на стенах, на потолке, на полу, и всю ночь я видела лишь бесконечное движение зрачков, мерцающих в полутьме. — Что-то случилось, мам? — Тихо спросила я. Валькирия с наглым: «Мря-я-у!» скользнула мимо и принялась вертеться рядом со мной, то и дело задевая меня лбом. — Там… Там пришли твои одноклассники. — Неужели? — Искренне удивилась я. Кто-кто, а ребята из школы уж точно не беспокоились бы о моём отсутствии, тем более на каникулах. Равнодушие и нейтралитет, чтоб их… — Все в краске. — Немного нахмурилась мама, накручивая на палец светлую золотистую прядь. — От Анны Святославовны, кажется. Они были очень настойчивы. — А, из художки… — Пробормотала я. — Так бы и сказала, мам. — Ты пойдёшь? Ах, да куда же ты под ноги?! — Валькирия нашла под кроватью мячик из фольги и радостно помчалась гонять новую игрушку по квартире. Серый кошачий хвост мелькнул в коридоре. — Так ты всё-таки пойдёшь? — Не знаю… — Я ухватилась за голову. — Сходи, если хочешь. — Мама всё-таки подошла и ласково погладила по плечу. — Ты же сама совсем зачахнешь. Можешь уйти, если с ними не понравится. Помнишь же, что врач сказала? Больше прогулок и общения.       Ответом служило моё задумчивое хмыканье. Сухопарую и чем-то неуловимо похожую на сушёную рыбу женщину я помнила отлично, равно как и её презрительный взгляд. Она ещё называла меня симулянткой, и с издёвкой спрашивала, как долго я буду прикидываться дурочкой. Впрочем, её насмешки мне быстро стали безразличны. Говорит и говорит, бубнит себе что-то под нос, а мне даже и не слышно: я в окно гляжу, как воробьи затевают ссоры и скачут с ветки на ветку, воинственно чирикая. Но от местного светила психиатрии всё же была польза — на некоторое время ей удалось убедить родителей, что моё помешательство есть лишь плод богатой фантазии «девочки пубертатного возраста», и от меня немного отстали. Надолго ли? — Хорошо. — Я встала и, насколько хватило сил, обняла маму. — Далеко не уйду, обещаю, и долго шататься по городу не буду. Пойду, заждутся ведь и убегут.       Мать промолчала. В глазах у неё стояла какая-то смутная, нежная тревога. Она слабо улыбнулась, легонько встрепала мне вихры на макушке и пошла прочь.       Валькирия, наигравшись, важно прошла к кровати и с поистине царским видом уселась на моё место. Кошка прижмурила глаза и фыркнула в усы, будто намекая, что мне пора бы убраться восвояси. Я глянула в небольшое зеркало на столе, пригладила растрепавшиеся локоны и внимательно глянула на своё лицо. Бледновата, и под глазами синеватые тени, но за совсем полоумную не сойду. Главное — не смотреть по сторонам и не цепляться взглядом за что-то надолго, — чай, не заметят ни жуткие твари, ни друзья.       Я медленно спустилась по лестнице, то и дело останавливаясь и опираясь на стену. Немного отвыкла от движения, да и старая ночная боль даёт о себе знать — множественные судороги, кажется, истончили и измотали мышцы. — А вот и наша пропажа! — Возопил Андрей. Мальчишка с ужасно лохматыми каштановыми волосами, которые, по-моему, не видели расчёски неделями, кинулся ко мне и крепко обнял. Я слабо запротестовала, но тщетно. Душить меня на радостях вроде раздумали, но от дружеских тычков и похлопываний товарищи не отступили.       Я щурилась от яркого летнего солнца и рассматривала друзей. Элька хитро улыбнулась и легонько потянула за руку, увлекая прочь. На щеке у неё алело пятно красной пастели. Я вопросительно указала на кляксу, но она весело мне подмигнула и покачала головой. Сама коснулась пятнышка цветного мела, но не вытерла его, а напротив, провела пальцем и размазала ещё шире. Теперь Элька напоминала индейца в боевом раскрасе. — Так-с, так-с, так-с… — Эля завела руки за спину и сцепила в замок. — Пошто прогуливаешь занятия? Анна Святославовна уже извелась вся. Мы уже думали, что… — Не важно, что мы думали, но мы изнервничались. Думали, что опять, как тогда, с твоим дядей… — Строго заявила Ева. Я опять молча улыбнулась и глянула в её сторону. Она смотрела на меня с тревогой, нервно хмурилась и кусала губы. Я невольно вспомнила маму, только нежности во взгляде подруги почти не было. Зато страха — куда больше. — Нет. Я просто болела. — Коротко ответила я. А что ещё сказать? Рехнулась маленько? Или не поверят, или… Или всё-таки поверят, и я даже не знаю, что будет хуже. — Врёт? — Хихикнула Элька. — Не договаривает. — Мрачно отметила Ева. Светлые ореховые глаза её задерживались то на мне, то на Эле, почти не замечая нашего космача Андрюшку. — Расспросим? — Кровожадно ухмыльнулась новоиспечённая индианка. — Или сама расколется?       Признаться, немного отвыкла от их манеры продолжать мысли друг друга. — Скорее, я вам нашепчу. — Улыбнулся Андрей. — Только потом. Ты как, хворая наша? — Ты же знаешь, раз в осведомители записался. — Немного обиженно отозвалась я. — Про тебя всякое болтают. — Тихо и печально сказал лохматый. — Например, что у тебя не всё в порядке с головой. — Сухо бросила Ева. — А если конкретно… — Элька в предвкушении закатила глаза. — Болтают, что у тебя шиза, хе-хе. К примеру, ты кидаешься на людей. — С голыми руками. — Кивнула подруга. — Бери выше: с мастихином! — С заточенным! — Что?! — Взвыла я. У меня даже волосы на голове дыбом встали. — Я… Я ж в доме сидела! — А им какая разница? — Пожал Андрей плечами. — Сплетникам только повод дай… Так что с тобой? Сама понимаешь, мы уже успели наслушаться. — Нервное. — Ну, а что кроме этого бурчания можно ответить? — Так врачи говорят. Не волнуйся, кидаться не буду. — А жаль. — Вздохнула Эля. — Мы уже и мастихины притащили. Только вот не наточили, не успели… — Не смешно, Эль. — Я потёрла лоб и машинально принялась вертеть и трепать локон. — Прям совсем. — А медикаменты? — Осторожно спросила Ева.       Я ждала этого вопроса и успела придумать ответ, почти что правдивый: — Не помогли.       А ведь, по сути, я не лгу. Мне и впрямь кололи какое-то успокоительное, уже не помню его название. Итог был плачевный. Сон едва не сожрал меня, как бы странно и безумно это не звучало. Марево сновидения соткалось в громадную клыкастую пасть и всё норовило сомкнуться на мне, а пробуждение всё медлило, и я металась вспугнутым мотыльком, чудом ускользая от зубов чудища…       — Да? Странно. Говорят, ты чертей видишь, это правда? — Тряхнула меня за плечо Элька.       Я вздрогнула. Она дотронулась до больного места, сама не зная этого… Нет, я не злюсь, вовсе нет, просто боюсь ужасно. Скажи я вам правду, друзья мои, останетесь ли со мной? — Нет. — Тихо отрезала я. — Просто от недосыпа мерещится.       «Неужели…» — Прошелестело где-то сбоку. Я обернулась. Никого. Да и голос… Ни девчонки, ни Андрей не умеют говорить шёлковым, шуршащим голосом, похожим на завывание ветра и шорох ткани одновременно. Абсолютно нечеловеческий, едва слышный, как бы струящийся… Слышится мне, что ли, от нервов-то? Или… — Кстати, — прервала мои тревожные раздумья Эльвира, — ты ходить на занятия хоть намерена, нервозная? Тебе хоть и два года осталось до универа, а не этим летом, как кудлатому недоразумению, но всё же: готовиться бы надо. — Не знаю пока. Уходить не хочу, а что там дальше — Бог его знает! Андрей, ты-то хоть определился, куда тебе податься? Родственники отступились? — Ага, — расплылся в широченной улыбке парень, — нашёл себе альма матер. Жду теперь, пока результаты экзаменов придут. Правда, мамаша с папашей поочерёдно за сердце хватаются, де, шо ж из меня выйдет-то, но я уже привык. — Анна Святославовна, думаю, задаётся тем же вопросом, только не так явно. — Негромко буркнула я. — Так на кого ты идёшь? — Тю, забыла, что ли? Я на ювелира пойду, в Одессу. У тебя, кажется, мама оттуда? — Тётя у меня там. Если встретишь вдруг, привет передавай, золотых дел мастер. — А как же я её узнаю? — А я твою фотокарточку пошлю. С особыми приметами. Тётя Роза таки всю Одессу знает, живо тебя отыщет. — Я прищурилась от яркого солнца, легонько потёрла глаза. Хорошо как, тепло! — Так вытащили вы меня зачем? — Что такое зачем? — Рассмеялась Элька. — Куда ж ты от нас денешься, засохнешь, прям как у меня фикус! Да и куда мы без тебя? Как там в книжке, один за всех! — И все за одного. — Нестройным хором ответствовали мы.       Лабиринт дорожек и тропинок вывел нас к местному парку, — день вступал в свои права и становился всё жарче, а тень деревьев и близость речки сулили укрытие и прохладу. Хотя моя б воля — оставалась бы на солнцепёке, пока горячие, пекучие лучи не выжгут из тела всю дрянь, всю болезненную усталость, оставив лишь умиротворение и красноватое тепло под веками. Я так этого хочу! Пусть даже сожжёт мне кожу, испещрит волдырями, ну так что с того? Тело легко заживает, забывает о ранах, а рассудок каждую ночь всё грозит разорваться, оставив меня в темноте кошмара. Пусть, пусть солнце станет ещё ярче! Клянусь, не побегу прятаться, останусь на месте, раскрыв объятья, только бы вобрать в себя как можно больше горячего целительного света!       Мы всё же вышли к реке, на маленькую набережную. К моему счастью, тепло солнца не исчезло в близости воды, и я вовсю им наслаждалась, жмурясь от золотистых лучей. Река была мутная и отливала зеленцой с ржавым проблеском. Несколько наглого вида уток кружили вплотную к каменному берегу и то и дело нетерпеливо поднимали головы вверх, ожидая подачек. — Так что у тебя с диагнозом, а, шизофреник? — Не выдержала Элька. — Типун тебе на язык! — Огрызнулась я, и, дёрнув плечами, облокотилась о перила. По зеркалу тёмной воды бежала мелкая рябь и наши отражения раскачивались и трепыхались, словно вырезанные из тоненькой бумаги. Вон тёмное пятно: голова Эли, она брюнетка, да ещё и стрижется под мальчика. Вон пшеничные волосы Евы: она собирает их в толстую тугую косу. А воронье гнездо на голове у Андрея вообще похоже на случайно прибившийся пук водорослей и грязи. — Ну не злись, не злись. — Элька примирительно обняла меня, но тут же отпустила: будто поняла, что сейчас этого делать не стоит. — Шучу я так, по-дурацки. Так всё же, что мозгоправы вещают? — Да шиш его знает. — Я всё старалась избегать их взглядов, точно была лжецом, и по глазам меня могли уличить в обмане. Но я не вру же, не вру! Так чего мне бояться друзей? — Одна говорит, что я дурочка и очень хорошо притворяюсь. Второй, он, пожалуй, поадекватней будет, считает, что это… м-м-м, как же его там… Синдром Шарля Бонне, вот.       Ева дёрнулась, как ужаленная, и с опаской посмотрела в мою сторону, даже отодвинулась немного. Или мне почудилось? — И… Каковы его симптомы? — Осторожно спросила Эля. — Когда видишь всякие картинки, только осознаёшь, что они не настоящие, а фантазия вот отсюда. — Я постучала пальцем по лбу. — Вот ведь блин. — Андрей нахмурился и сцепил руки в замок. — А номерок этого, который нормальный мужик, не дашь? — Тебе-то зачем?       Внезапное облачко набежало на солнце, скрыв от нас светило. Лёгонький ветерок потрепал нас по макушке, шаловливо подбросил в воздух мои локоны с висков, будто бы игрался с ними. Зеркальный слепящий блеск ушёл с воды. Я смотрела на подрагивающую поверхность, на то, как морщится и снова разглаживается речка. Теперь можно было заметить, что всё вовсе не так печально, как показалось на первый взгляд, и что муть была только обманом. Болотно-охристый поток лениво струился, словно огромная неповоротливая змея с узорами-вихрями перистых тучек. Мелкие язычки волн, совсем прозрачные, облизывали камень набережной, тёрлись об него, прижимались. — Да вот ты говоришь: синдром-шиндром… А у меня так вдохновение вообще-то работает! — Он всплеснул руками. Хлопок вышел слишком громким, и одна из уток, кажется, самочка, шумно захлопала крыльями и перелетела подальше. — Вот прям вижу, что нарисовать надо, как на ладони лежит, и всё тут! Тю, аж страшно: может, и я того… — А я, значит, уже? — Мрачно спросила я, до боли сжимая кулаки. — Как ты там сказал… Того?       Элька привстала на цыпочки и вдруг ловко отвесила лохмачу подзатыльник. Он завозмущался, шутливо прикрылся… Солнышко, вернись, а? Мне нужно ещё тепла. Эта зараза внутри, она всё ещё болит, она жрёт меня живьём, по кусочку, растягивая удовольствие. Выжги её. Из мышц, из костей, из всей меня, а особенно — из глаз и головы. Чтобы страшные тени не скалились со стен, а я могла смотреть друзьям в лицо, а не прятала взгляд, стыдясь неизвестно чего. Пусть это всё сгорит. Пусть останется только пепел и свет, ничего больше. Пожалуйста. У… Умоляю, пусть оно уйдёт, сгинет! — Все творческие — психи, это давно известно! — Не то шутя, не то и впрямь всерьёз заявила Эльвира. — Но если серьёзно… Слушай, может, ты тоже Андрюху треснешь? Полегчает! — Ну уж нет, спасибо. — Я снова неловко потупилась. Нет, ударить его мне действительно не хотелось. Да и если бы я того желала… Просто сил нет. Мне почему-то казалась странная штука: что я очень тонкая, хрупкая, как рисовая бумага для китайской каллиграфии. Как… как прогнившее дерево, трухлявое такое. Будто постоянные кошмары и ночное бдение меня превратили во что-то бесконечно ломкое. Да, сил на эмоции уже нет. Я могу ещё бояться, но вот злиться — нет, слишком много на это уйдёт энергии, — так ведь это называется? Её и так у меня почти не осталось, и… Боюсь я. Боюсь представить — а что будет, когда она закончится? Когда вся жизнь вытечет из меня, как из разбитого кувшина. Что тогда? — Не надо меня бить. Шо я вам, груша боксёрская? — Обиженно спросил Андрей, потирая ушибленный затылок. — Так это… Того, шо с врачами? Тебя хоть в дурку не упекут? — Не знаю. — Я сжала кулаки с такой силой, что стало опять больно. — Я… Мне страшно. Просто страшно. И всё тут.       Он растерянно пожал плечами и с остервенением принялся скрести в затылке. Элька вздохнула с тихим, словно скулящим присвистом, и положила ладонь мне на запястье; сжала, крепко, почти по-мужски.       Утки, обиженно покрякивая, уплыли прочь, подальше от чёрствых и жадных людишек, которые не обращали никакого внимания на бедных голодных птичек. Я рассеяно отметила, что уточки разъелись настолько, что едва не лопались от жира. Кажется, любители парков и дикой природы немного перестарались.       В речной ряби мелькнуло что-то чужеродное, похожее на очень быстрый смазанный блик. Я наклонилась пониже и даже прищурилась. Почему мне кажется, что свет здесь ни при чём?       Снова беловатое пятно, уже крупнее и ближе. Оно медленно подплывало к нам, чуть раскачиваясь на волнах. Может, мусор или беспечная рыбёшка?       В мутной воде медленно прорисовалось… человеческое лицо. Я испуганно заморгала, привидится же такое… Я не могу это видеть, не должна! Только не здесь, не при друзьях! Нет, нет, уйди, сгинь!       Бледное, точно из мрамора, лицо приблизилось к поверхности воды. Вот, показались тонкие, будто точёные ладони… Существо тянулось вверх, почти прорывая воду, это подвижное зелёное стекло. Ком похожих на тину волос трепало течение, и бурые лохмы скрывали тварь, мешали рассмотреть её целиком.       Мне, наверное, нужно кричать. Бежать бы… Не могу. В ушах тонко зазвенело, на языке горьковатый травянистый привкус, а лёгкие обожгло так, словно бы я вдохнула огонь.       Шелестяще-шёлковый голос звал меня к себе из воды. Горячо… Невидимый тяжёлый крюк уцепился за рёбра и потянул вниз, через широкую полосу гранита, к зеленоватому туману… — Что ты творишь?!       Меня грубо рванули за футболку назад. Я и не сопротивлялась. Звонкий шум сменился шипением, а затем и вовсе утих. Я смотрела вверх, в небо, пока глазам не стало больно. Только сейчас я заметила лица друзей. Все бледные и испуганные, как один. Кажется, это Андрей держал меня за руку, больно сдавливая повыше локтя. — Тебе совсем шарики за ролики заехали?! — Не выдержала Элька. — Какого… — Эль, в воде человек. — Наконец смогла я говорить. — И ты решила составить ему компанию?! — Там никого нет. — Тихо и ужасно серьёзно сказала Ева. Стало даже противно от этой её сочувствующей строгости. — Тебе всё кажется. — Но… Но там было лицо. Белое, как мел. — Как, как они могли этого не видеть? Всё такое явное, яркое… — Женское. Она ещё руки держала вот так. — Я бестолково подняла ладони, будто упиралась во что-то. — Оу… — Вдруг хмыкнул Андрей. — Кажется, я… Я придумал! — Он поспешно выудил из кармана блокнотик и огрызок карандаша. — Круглый прозрачный камень… Нет, можно и произвольной формы… Синеватый, но… А, лучше взять зеленоватый, к примеру, моховой агат. Включения создадут эффект водорослей. И подложка с изображением прекрасной девы, прижавшейся к похожей на воду преграде. Назову… «Сиреной», во! Спасибо, сумасшедшая ты моя! У тебя нет ещё парочки таких галлюцинаций? Так можно и целую коллекцию создать! А? Тебя в соавторы, что скажешь? — Я скажу, чтобы ты заткнулся, вдохновлённый придурок! — Рявкнула на него Эльвира. — Совсем некстати на тебя муза, блин, напала!       Раздался отчётливый плеск воды. Я отшатнулась подальше от перил. — Пойдём отсюда. — Немного невнятно пробормотала я. — Пожалуйста. — Чего? — Расстроился лохматый. — Тут так хорошо… — Просто пойдём и всё тут! — Голос дал петуха, но до Андрея наконец дошло: он, бормоча под нос что-то невнятное, двинулся прочь. Остальные последовали за ним, то и дело тревожно переглядываясь. — Значит, чертей ты всё-таки видишь. — Мрачно подытожила Элька. — И часто у тебя люди из воды смотрят? — Это впервые. — Неохотно созналась я. — Они… Я не знаю, как объяснить. Я вижу их во снах, но… гм, это не совсем сны. Я не закрываю глаза, но всё равно вижу, только двигаться почти не могу. Иногда, только иногда, я вижу силуэты и засветло. Но такое происходит по вечерам. И честно, первый раз оно приходит днём и днём так чётко. — На сонный паралич похоже. — Негромко, почти шёпотом, сказала Ева. — Но у него обычно есть причины, и у бодрствующих его не бывает, насколько я помню. Странный рассказ. — Тут она вздрогнула, по лицу её пробежала странная гримаса отвращения и словно бы страха. — Ты что-то принимаешь? — Нет. Говорю же, мне ни таблетки, ни уколы не помогают… — Разве? — Голос у Евы стал совсем нехорошим, будто скрежещущим, и оттого очень противным. Она прищурилась, наклонила голову и заглянула мне в глаза. Я невольно попятилась. Не так должны смотреть друзья, совсем не так. Светлая, немного похожая на карамель, радужка потемнела, особенно у краёв. — Нет, зрачки нормальные… А покажи-ка руки. — Зачем? — Охнула я. Сегодня что, у всех обострение? — Руку, чтоб тебя! — Высоким, неожиданно тонким, визжащим голосом вскрикнула она. — Задери рукав!       И, не дожидаясь выполнения странного приказа, рванула меня за запястье. — Пусти! — Я дёрнулась. — Что ты творишь?! — Э, Евка, ты чего? — Возмутилась Эльвира. — Заразное у нас помешательство, что ли?! — Хм. — Девочка наморщила лоб, опять прижмурилась. Она всё смотрела на мой сгиб локтя, туда, где под тонкой бледной кожей проглядывали вены. — Ничего нет. Странно. Очень. — Ева отпустила мою руку, удивлённо заморгала. — А вторую? Что там? — Не поверишь, то же самое. — Прошипела я, оттягивая футболку до предела. — Довольна? — И здесь нет… — Совсем растерянно произнесла Ева. — Но могут же колоть и в другие места… В пах вроде, ещё под колени… — А… А напомни-ка, кто из нас сумасшедший?! — Я чуть понизила голос, но угрозы не вышло. Так, злобный писк… — Ты сама-то понимаешь, о чём говоришь? — Погоди-ка… — Опомнилась Эльвира от странной сцены. — Так, цыц обе! Ева, ты что, за наркомана её приняла?! — Что?! — Я непроизвольно сжала руки в кулаки. Нет, всё-таки, злиться я ещё могу. Сомнительный повод для радости, конечно, но что поделаешь… Шок разворошил эмоции, подстегнул затухающий разум. — Тю! Ну ты даёшь, Ев. — Неодобрительно хмыкнул Андрей, сложив руки на груди. — Я всё понимаю, но такое… Это, знаешь, уже конкретный перебор. — Не моя вина, что сейчас настолько беспокойное время. — Ева поджала губы и теперь говорила сухим, что называется, учительским тоном. — Случается всякое. А если учесть, какому искусству мы намерены посвятить свою жизнь, то риск возрастает. Я много чего видела. Слышала тоже. — Тут она чуть понизила голос, и строгость схлынула, хоть и не до конца. — Время беспокойное, да. И районы у нас… — Красивое лицо скривилось в брезгливой мине. — Не самые благополучные. И то, что я, в отличие от вас, реалист, ещё не даёт повод меня обвинять!       Элька фыркнула в кулак: похоже, пыталась не засмеяться. Андрей только покачал головой и прицокнул языком: то ли его забавлял Евин рассказ, то ли заставлял задуматься, я так и не поняла. Не до того было. — И это даёт повод? — Тихо прошипела я. Нет, кричать не могу, жаль горла. Но злость внутри клокочет, медленно закипает, будто горячая смола. — Это, чёрт возьми, даёт тебе повод подозревать меня в подобном?! — А чем ты отличаешься от остальных? — Парировала Ева. — У тебя что, есть некая гарантия, что ты наверняка не столкнёшься с… — Девочки, не ссорьтесь. А то сдадим обеих в детский сад, он тут как раз неподалёку. — Примирительно заявил Андрей, приобняв нас за плечи. — И вообще, имейте совесть. Шо вам, лишнее внимание надо?       Да, всё-таки, мы слишком громко беседовали. Вон, троица старушек на скамейке неподалёку начала испуганно на нас коситься. Как там было… На людей кидаюсь? А вот и повод, и даром, что Ева первая начала эту неприятную тему. Вроде ведь несколько лет уже знакомы, общались, дружили, а оно… Оно вот так.       Я устало опустилась на чудом свободную лавочку в глубине парка. Рядом росло здоровенное дерево с кривыми, будто бараньи рога, ветвями, и сиденье утопало в тени. Остальные устроились рядом. Ева, будто нарочно, уселась на самый краешек, подальше от меня и Андрея. Мальчишка, напротив, уселся ко мне поближе, на короткий миг украдкой сжал мою руку. — Кое-кому стоило бы извиниться, конечно, — негромко пробормотала Элька, косясь то на меня, то на Еву, — но я вас принуждать не буду. Хотя так хотелось… Короче, господа и дамы, имейте совесть, не цапайтесь. И ссоры не разжигайте. — Вы, кажется, хотели моего мнения. — Ева поджала губы и наморщила лоб. — Иначе зачем позвали? — Евка… — Ну уж нет! — Пухлая ручка с глухим стуком опустилась на деревянное сиденье: Ева не сдержалась и в порыве чувств хлопнула по скамейке. — Вы играетесь, вот что, играетесь во взрослых! Это беспечно и опасно, даже не столько для тебя, — тут она ткнула в мою сторону пальцем, — сколько для других! — Да ну? — Это очень плохое веселье. Я сама это ощущала, оно тёмное, что ли, злое. Оно как пощёчина, приводящая в чувство. Злость заставляет застывший, увязший, как в болоте, мозг трепыхнуться, сделать ещё рывок. Мне надо молчать, я знаю, она права, но… Другие? Что мне до них?! Это меня хотят сожрать каждую ночь, это из моих стен глядят глаза и скалятся пасти, это я чуть ли не сдыхаю от дикой боли, когда даже не то, что кричать, выть и скулить нельзя, потому что так будет ещё хуже, больнее, острее! Это мне сводит от спазмов горло, и в такие моменты я думаю, что умру от удушья! А другие… Им-то что?! Распустят ещё пару-тройку сплетен, поужасаются, и забудут, как это обычно и происходит! Им же даже лучше, если я окончательно свихнусь, больше поводов посудачить! — Для других, говоришь? Это интересно, в чём же? Я же, напротив, даю тему для высокоинтеллектуальных бесед. — Ты чудовищная эгоистка. — Ева укоризненно покачала головой. Глаза у неё при этом стали грустные-грустные, вся вселенская скорбь была в них, в глазах этих.       Я не сразу поняла новое чувство, настолько чужеродным оно казалось. Мне захотелось её ударить. Сильно, со всей только яростью и злобой, на которую ещё только способно измученное бесконечными судорогами тело. Сбить у неё с лица это укоризненное сочувствие, вытрясти менторский тон, заставить ощутить хоть малую толику боли, которая и сводит меня с ума, принудить к пониманию! — Своим упрямством ты делаешь только хуже. — Ева опять горько вздохнула, поправила пушистые волосы, и даже пальцем погрозила, будто нашкодившему ребёнку, — сама, верно, не заметила, но жест был, был, и от меня не ускользнул. — Страдаешь ведь не только ты. Подумай о родителях, об Анне Святославовне, о нас, в конце концов! Разве ты не приносишь мучения своим близким подобным состоянием? Неужели так сложно осознать, что болезнь — не шутки, настоять на лечении, если мама с папой решиться никак не могут? Ведь будет легче, гораздо. Ты даже не представляешь, как больно на тебя смотреть! — Больно? — Нужно молчать, чуть ли не руками заткнуть себе рот, нет смысла с ней спорить, нельзя… Злость лезла наружу, весёлая, живая, и болезненную апатию будто отшвырнуло в сторону. Я словно стояла где-то вдалеке, а злость… О нет, уже не злость, бешенство! Оно стало какой-то новой личностью, заменой измученной мне. Мир немного помутнел, в ушах застучало, а голос стал неожиданно звонким и чётким. — Тебе больно?! Неужели! Расскажи-ка поподробнее, Ева! — Воздуха на пару секунд не хватило, и я поперхнулась, давя кашель. Наверное, оттого следующая фраза началась слабым рыком. А может, и не в том было дело… — Ох, как жаль, что тебя нельзя запихнуть в мою шкуру! Я многое бы отдала, чтобы посмотреть, где осталась бы твоя правильность, проживи ты так хоть день! Интересно, что ты запоёшь тогда? Давай махнёмся, Ев! Если говорят, что безумие заразно, так я буду рада с тобой им поделиться! Для точности твоих бесценных советов!       Я не заметила, что в пылу разговора наклонилась к ней почти вплотную. И только потом с изумлением обнаружила — ещё чуть-чуть, и я смогу дотронуться своим носом до её. А ещё Ева, пытаясь, похоже, отдалиться, прогнулась назад. Со стороны это, наверное, выглядело комично: девчонки, одна тянется к другой, а вторая каким-то неведомым чудом балансирует на краю лавочки.       Мне стало мучительно совестно. Радость с яростью делись невесть куда, и теперь меня захлестнул ужас. Что я натворила?! Как я могла искренне желать ей своего кошмара, а уж тем более, хотеть её ударить?       Я отшатнулась от Евы, сама едва не слетела с сиденья. Она так и продолжила, опасно покачиваясь, сидеть на прежнем месте. — Я… — Голос снова стал тихим, немного шипящим. — Прости. Прости, пожалуйста, сама не знаю, что на меня нашло… — Мне пора домой. — Ева вскочила на ноги, отшатнулась, неловко оступилась, чуть не упала. Голос у неё стал резким, механически-дребезжащим. Это будто не она говорит, кто-то другой, чужой, никак не Ева! — Б-была рада повидаться. — Ева, прости, я… — Мне пора. — В коротенькой фразе звучал страх. От девчонки шли волны страха, я внезапно ощутила их почти что кожей: липкий, похожий на жиденькую свежую смолу, вязкий. Странное ощущение вспыхнуло и тут же угасло, оставив после себя лишь пустоту и ужас, но ужас мой. Жуткий и такой остро-щемящий в своей безнадёжности.       Я невольно протянула к Еве руку. Удержать, остановить! Послушай же, я не опасна, я всё могу объяснить, только подожди минутку! Её одной мне будет довольно, чтобы высказать всё: боль, отчаяние, злость… Да, злость, злость на эту несправедливость, на собственную слабость, на ополчившийся лживый мир! Подожди же!       Я долго смотрела ей вслед. Ева шла, не оглядываясь, поспешно. Со стороны могло показаться, что она от кого-то бежит, оттого и движения немного нескладные, рваные, торопливые. Впрочем… Зачем же врать! Так ведь оно и есть, она в самом деле бежит от меня, улепётывает во все лопатки! Ей же лучше… — Ну вы даёте… — Охнула притихшая было Элька. — Эй, ты чего, плачешь?! — Нет. — На удивление, голос слушался восхитительно, как шёлковый. — Нет… Я знаю, это всё я… — Забей. Евка просто чудит. Я поговорю с ней, а то это не дело. — Глаза у Эли недобро блеснули. — Ты вообще как? — У тебя тако-о-ой тон был, — протянул со странным уважением Андрей, — шо знаешь, я на секунду решил, что ты всё-таки того… Не, Ева тоже хороша, конечно, — немного виновато добавил он, — но ты прям… — Заткнись, а? — Резко перебила его Эльвира. — Зачем же? — Тихо рассмеялась я. — Говори, Андрюша. Обещаю, не кинусь. Я знаю, что Ева права. Да, теперь я это понимаю… — И ты тоже заткнись. — Вяло огрызнулась Элька. — А то в реку кину. — Бросай. — Мне вдруг перестало быть страшно. Совсем. Пусть лучше бросает, я даже сопротивляться не буду. Не хочу, просто не хочу. Ох, не надо было кричать… Перетерпела бы, стиснула б зубы, но не выпустила жуткую неправильную радость наружу. Зачем же мучить других. — Ты дура. — Эльвира печально покачала головой. — Это тебя что, Ева так из колеи выбила? — А что же поделать? Вы ведь всё видели. — Я уткнулась лицом в ладони. Ну вот, опять я не могу смотреть им в глаза, мне до слёз, до пунцовых щёк стыдно. — Или мне стоит повторить, так сказать, на бис?       Если подобное продолжится… Нет, нельзя об этом думать, даже представлять опасно! Я вдруг вскрикнула. В груди, между рёбер, вспыхнула боль. Острая, как змейка — юркая. Всё выше, вот, у горла, будто и впрямь змея ползёт под кожей.       Виски сжало. Боль расползлась по лбу, в ладонях противно часто запульсировало, словно в центре каждой выросло по сердцу, и они забились в каком-то бешеном ритме. — Тебе плохо? — Она что, шутит? Нет, кажется, говорит искренне… Или это я уже не могу отличить правду от лжи? — Лохматый, звони в скорую. Да что ты сидишь?! — Нет. — Решение пришло неожиданно быстро и просто. И как я только не поняла, что стоило поступить так с самого начала? Ничего бы тогда не случилось… — Андрей, положи телефон. — Тю, а с какой это стати? У тебя шо, вид сильно здоровый? Ты сейчас вообще, — он нервно сглотнул и часто заморгал, — бледная, как… как я не знаю кто! У тебя лицо как творог, только не рыхлое. — Замечательное сравнение. Но телефон положи. Мне ничего не нужно.       Стало даже чуточку легче. Да, выходит, я на верном пути. Я не знаю, почему я знаю, что надо именно так, но… Была не была! В конце концов, сдаться в руки психиатрам я всегда успею. Отчего бы, хоть и на самом краю, не попытаться извернуться? — Я тебя реально сейчас в реку брошу. — Лицо у Эльки помрачнело до темноты, так, что даже пятно на щеке стало багровым из красного. — Чтоб ты понимала, с тебя можно спокойно писать покойников, причём не первой свежести. Тебе нужен врач. Лохмач, звони. Я её подержу. — Только попробуй. — Я снова не поняла, откуда в голосе взялась угроза, как спокойствие сменилось злостью и звериной яростью. Просто откуда-то, словно со стороны, накатили силы, и я почти видела их, ощущала. Тёмные, гудящие, как осиный рой или море перед штормом, будто я и не я одновременно. — Не вздумай. Вам же хуже будет.       Андрей пожал плечами и потянулся за телефоном. Мне не хотелось делать ему больно, вовсе нет, я… Я просто протянула руку, и на уме было только одно желание: не дать даже коснуться кнопок.       Пальцы сами сжались на чужом запястье. Кожа у него, как назло, горячая, липкая от пота, и меня передёрнуло от одного только лёгкого касания. Лицо Андрея медленно поплыло, одни только глаза остались чёткими. Мне показалось, верно, но… Я будто пыталась влезть ему в зрачки, наполнить их приказом, что нет, никто мне не нужен, и они, он и Элька, мне тоже не нужны. Пусть лучше поймут это сами, здесь и сейчас, а не тогда, когда уже будет слишком поздно. Боль моя, и только мне бороться с нею, а остальные — прочь. Не нужно спасение от других, нет, — оставьте меня переболеть моей же бедой. Эта боль слишком тесная, она как перчатка в облипку, как петля на шее, в ней нет места кому-то ещё. Только я. Только я! — Пусти!!!       Я покорно разжала хватку. Он тоже отпрянул, хоть и не так, как Ева, стал растирать руку. Так, почти… — Уходите. Пожалуйста. — Но мы не можем… — Эля запнулась. — Меня оставить? Ты это хотела сказать? О, можете. Прочь. Так надо. Просто поверь, если не можешь понять. — Но… — Уходите! — Я снова сорвалась на крик. — Уйдите, прошу, уйдите! Убирайтесь! — Пойдём. — Лохматый вздрогнул и потянул подругу за руку. — Иначе она и на тебя так посмотрит… — Анне Святославовне что сказать? — Тихо и как-то отчаянно спросила Элька. — Правду, вероятно. — Да её же убьёт эта твоя правда! — Взвыла Эльвира и рванулась из рук мальчишки. — Как, как я могу ей сказать обо всём?! — Не ты, так Ева. — Тихо пробормотала я. — Хотя… Знаешь, можешь соврать. Или ничего не говори. Выбирай сама. — Но… — Просто уйди, Эль. — Хорошо. — Она нервно запустила пятерню себе в волосы. — Всё… всё будет хорошо. Всё изменится и… мы… Мы обязательно ещё встретимся!       В этой последней фразе было столько детского упрямства, что я невольно улыбнулась. Элька ткнула спутника в бок, — больно, наверное, вон, опять трёт ушибленное место.       Пусть. Пусть уходят. Да, чем дальше от меня, тем безопаснее. Хорошо, что я их прогнала. Ева правильно сказала, один только вид больного человека мучает тех, кому он дорог. Лучше спрятаться, затаиться, исчезнуть! Нужно… Нужно сжечь мосты, — так, кажется, говорят, хоть я и не помню, кто именно первым произнёс эту фразу. Так мне будет некуда бежать, и я встречусь со своей бедой один на один.       А, кого я обманываю. Я просто уже устала от бесконечных кошмаров. Рано или поздно я проиграю этому… этому невесть кому или чему, — безумию, невидимой твари, или как ещё можно обозвать то, что творится со мной! Какая разница, что именно сведёт меня в могилу или на больничную койку?!       Солнце напекало макушку. Я прижмурилась. Грей, пожалуйста, грей, пусть это всё сгорит дотла, выжжется из тела и разума! Или спали меня до пепла — так боли тоже не будет.       Шелестящий голос, мягкий и певучий. Я не разобрала ни буквы, но почему-то сразу поняла — зовут именно меня, и никого другого. Он же насмехался над моими сомнениями в самом начале. Да, я точно помню его, — такой нечеловеческий шуршаще-шёлковый тембр ни с чем не спутаешь.       Я осталась на месте. Только ещё сильнее сощурилась, почти закрыв глаза, и немного приподняла голову, так, чтобы лучи света лучше попали на веки. Тогда под ними вспыхивает красное марево, огнистое и приятное. Ты тоже сгинь. Кого ты зовёшь? Ведь, — тут мне в голову взбрела совсем дурная, суматошная и безумная мысль, — меня же, по сути, уже нет, я теперь не могу с уверенностью сказать, осталась ли собой, или кто-то другой, весёлый и тёмный, пришёл на моё место и понемногу стирает меня из моей же жизни? Так к кому обращаешься? Отвечай же, ну!       Голос вдруг сменился невнятным бормотанием, жалобным и… будто хнычущим. Звук почему-то походил на хлюпанье воды, вроде того, когда в волны бросают мелкие камешки.       Рядом кто-то глухо рокочуще заворчал. Я открыла глаза и невольно прикрыла их рукой, сложив ладонь козырьком. Прямо передо мной застыл крупный лохматый пёс. Я на всякий случай хорошенько проморгалась. Нет, собака, конечно, существо самое что ни на есть обычное, но мало ли, что мне может померещиться! Я вот не помню собак в округе. Совсем уже ничего не замечаю, что ли? Как же ж это меня угораздило… А ведь зверюка здоровенная, примечательная. Шерсть кремовая, немного волнистая, припылённая и местами грязная; а морда похожа даже не на волчью, а чем-то неуловимо смахивает на медвежью.       Пёс умолк и продолжал смотреть на меня с весьма живым интересом и, как мне показалось, с сочувствием. Я смотрела в ответ. Взгляд у зверя не по-звериному умный, — такой и человеческим не назовёшь, но и собака так проникновенно смотреть не может! Мне ни с того ни с сего стало немного боязно, как перед строгим учителем. Сочувствие медленно сменилось какой-то жёсткостью. Пёс отряхнулся, тяжело помотал косматой головой, и… Вдруг встал на задние лапы, оперся на край лавки передними. Теперь уже я отпрянула назад. Собака всё-таки крупная, и сейчас даже немного выше меня. Лицо опалило горячим собачьим дыханием, я с поразительной чёткостью разглядела и желтоватые клыки, и розовый мокрый язык с белёсым налётом у левого края.       Зверь громко фыркнул, а потом ткнулся носом мне в лоб. Я вздрогнула от холодного мокрого прикосновения. Ощущение было такое, будто меня окунули лицом в бочку с ледяной водой. Боль в голове резко сгинула, — и я только сейчас заметила, что она до этого не утихала, а слабо ворочалась возле висков, стучалась изнутри. В ладонях тоже стало тепло, а болезненная пульсация сменилась лёгким гудением.       Пёс тихо вздохнул, немного отдалился и посмотрел как-то оценивающе. Потом асинхронно моргнул и смачно лизнул меня в щёку. Я вскрикнула и потянулась к лицу, дотронулась до испачканной кожи. Собака коротко гавкнула, вильнула хвостом, и неспешно затрусила по дорожке парка. Хвост, похожий на большую метёлку из волнистого меха, задорно раскачивался в такт собачьим шагам.       Я отёрла остро пахнущую слизь со щеки. Странно, но… нет, противно не было. Я, обычно человек брезгливый, почти не испытала отвращения. Мне будто стало легче. Может, не так уж всё и плохо? Поборемся, как знать, вдруг удастся победить эту странную напасть? Да и… Солнечно, в конце концов! Так светло, хорошо, тепло, — как такой замечательный день способен принести беду?       Я ещё раз провела тыльной стороной ладони по лицу, протёрла остатки слюны мятой салфеткой, найденной случайно в кармане. Радость радостью, но надо будет помыться, как приду домой. А это скоро. Мне стоит вернуться сейчас, нечего торчать у всех на виду. Слишком бурная сцена разыгралась между нами. Разговоров будет… Интересно, в свежих сплетнях я тоже буду кидаться с мастихином или мне придумают новое оружие?       Но я задержалась. Наверное, на полчаса ли около того — часов я при себе не ношу, а в мобильник лезть не хотелось. Просто нашла лавочку на самом солнцепёке, — на моё счастье, людей там не было, — и просидела практически без движения, греясь. Потом ненадолго уходила в тень, а после, остыв немного, снова выходила на свет. Мыслей не было. Одно лишь тепло.       До дома я не встретила ничего и никого странного. Были люди. Просто люди, обычные, как и всегда. Кто-то шугался, кто-то даже внимания не обратил. А ничего-то, собственно, не изменилось почти.       Я на цыпочках прокралась на четвёртый этаж. На лестнице вернулось ощущение присутствия чего-то. Жуткое, липкое будто чувство. Сейчас оно было куда слабее, но всё равно противно. Мне на хребет словно уронили несколько льдинок, и они всё не таяли, жглись холодом, морозились. Я зябко поёжилась, дёрнула плечами, и шмыгнула в квартиру. Тихонечко притворила дверь, так, чтобы замок лязгнул как можно глуше, и осторожно, — не дай бог заскрипит половица! — прокралась в свою комнату.       На кухне шёл серьёзный разговор, я расслышала его ещё из коридора. Не хочу им мешать. Пусть говорят спокойно, не сдерживая себя боязнью сказать «лишнее при ребёнке». Пусть… Благо, меня не заметили, так увлечены. Говорите, родители. Громче бы… Впрочем, нет, и так всё слышно.       Валькирия прыгнула мне на колени, негромко мяукнула. Тише, хорошая. Валь, не выдавай меня, услышат ещё! А, ты мурчишь? Мурчи, я только рада, только не кричи пока. Не время.       Отец представлял собой силу разума и здравого смысла. Его предложения заключались в поиске психиатра. Другого, не этих, с купленными дипломами. Я фыркнула. Второй дяденька явно на «покупателя» не тянул. Дескать, лечить свихнувшуюся дочурку надо немедленно, не то поздно будет. Нормальных врачей надо, правильных! Впрочем, на мамин контраргумент, что «спасатели человеческих мозгов» не лечат, а калечат, и вернут меня (если вернут!) сломленным безмозглым овощем, глава семьи замолкал и смущённо пыхтел в раздумьях. Вроде бы он и прав, но каков шанс? Начали про выбор из двух зол… Психопат или… Или кто? Лечат ли такое вообще? Или меня сочтут новым, интересным для науки экземпляром, и навсегда упрячут где-то там? А если и выпустят, то кем я буду? Клеймо на всю жизнь — пациент психушки! Везде косые взгляды, везде опаска, — бывших психов не бывает.       Я слушала. А оба, однако, правы! Или-или. Пустить на самотёк либо идти на радикальные меры… Я наморщила нос. Уж лучше самотёк. Я, может, и глупая, но классические способы на мне, похоже, не работают. Мама всё пыталась убедить отца попробовать иные, ненаучные методы. Клин клином? Пусть пробуют, хуже уже не будет. А может… Нет. Не стоит об этом думать.       Я осторожно подтолкнула Валю, легонько ткнув пальцами чуть выше основания хвоста. Кошка коротко муркнула и спрыгнула на пол. Пушистый хвост мелькнул под столом. Я медленно поднялась на ноги и шагнула следом за Валькирией.       Если уж на то пошло, то есть у меня один крохотный маячок. Рисование. Нет, художества не окажут магического влияния на странных существ, это я понимала; собственно, ничего они не сделают, просто… Меня потянуло к заброшенным уже, пожалуй, на месяц карандашам, к подёрнутому мягкой пылью альбому. Слой ещё очень тонкий, почти незаметный, но всё же: сколько я тут не прибиралась?!       Рука тряслась, когда я выводила слабые серые линии, и они, дрожащие и неровные, вскоре сложились в очертание чудовища. Я нервно отшвырнула лист и взяла новый. Здесь — другой монстр, потом будет ещё и ещё… Мною руководило не знание, но предчувствие. Пусть теперь оно будет моим законом, раз наука отступает в бессилии перед странным недугом. Вот карандаш и бумага. Пока я смогу взять их в руки и смогу изобразить хоть что-то, я буду выходить из ночного боя победителем. Условным, но победителем. Если этого не случится, то битва будет проиграна. И мой рассудок станет добычей тварей, как, верно, и моё тело. И эта глупая уверенность заставляла меня с детским упорством марать альбом серыми тенями. Я вспоминала родных и друзей, перебирала их в памяти, словно чётки. Мама, отец, Анна Святославовна, Элька, Андрей, Ева, потом снова мама, и так по кругу, до бесконечности. Свет и боль, счастливые моменты прошлого и колкий, холодный страх настоящего. Грифель треснул от нажатия и линия раздвоилась. На бумаге осталось немного маркой серой крошки.       Снова сменить лист. Какой это уже, четвёртый, пятый? Он летит на пол, Валькирия ловит его лапой, а потом убегает, будто испугавшись новой игрушки. Снова быстрые, чуть волнистые линии. Сжать карандаш ещё крепче, — пальцы слабые, руки бьёт дрожь, не получается.       Но Боже милосердный, — если, конечно, у него осталось милосердие ко мне, — карандашик с потрескавшейся жёлтой краской на гранях стал реальнее всего вокруг, более того — стал связью с реальностью. Единственной связью.