Дневник Экзорцистки. Книга первая: Истоки

Aequam memento rebus in arduis servare mentem. [1]

— Пошёл вон из моего дома, ненормальный! Вон!!! — Мря? — Подала голос из-под кровати Валькирия. — И не говори, Валь. — Я сосредоточенно подметала стекло с пола. Веник шуршал, стекло звенело, отец орал. Идиллия. — Нет бы, поговорить нормально, обсудить, выслушать, а они… — Кто ещё из нас ненормальный! Сядьте и выслушайте меня!.. Положите вазу, немедленно! Ваша жена не обрадуется, если Вы кинете её в…       Крац! Что-то врезалось в стену и, судя по звуку, об неё же разбилось. Я укоризненно вздохнула и ещё крепче сжала ручку совка. Вот бы им папе по голове аккуратненько тюкнуть, как Вальке по жопке газеткой, не сильно, но ощутимо, чтобы осознал неправоту. А то кричит, ругается, вазами швыряется… Мама и впрямь эту вазу любила, в гостиной другой и не стояло. Она красивая была, в нежно-розовых пионах. Её тётя подарила, на мамин с папой день свадьбы. А теперь вот. Мама не обидится, я знаю. Только вздохнёт печально, передёрнет плечами, и будет долго перебирать осколки, думая невесть о чём. Всё, как обычно. Что бы отец ни сделал, что бы ни сотворил, одна реакция: вздох, дрожь и молчание.       Я зашипела. Сколько себя помню, всегда злилась в таких ситуациях до чёртиков. И ровно столько же на мои чувства родителям было всё равно. Де, ты маленькая, ничего пока не понимаешь, иди, играй в игрушки, а взрослые сами разберутся. Вот вырастешь, может, выйдешь замуж, и только тогда поймёшь! Когда это мифическое «тогда» наступит, правда, никто не уточнял. — Дар у девчонки! Дар! Вы её очередной вазой, в меня запущенной, от него не спасёте!       Я бросила веник и рванула к двери, прижалась ухом к щёлочке. Папа, пожалуйста, если даже ты и собрался убить странного типа голыми руками, сделай это после того, как он объяснит, что к чему! — Бред сумасшедшего! — Она не человек! — Ба-бах! Кажется, в ход пошла тяжёлая артиллерия. — Точнее, не совсем человек… — Вон, я сказал!!! И чтоб я тебя здесь не видел, псих!       Я выглянула из комнаты. Сердце тревожно колотилось. О чём он говорит? Что значит «не человек»? А кто же я тогда?!       Оба — экзорцист и отец — замерли по противоположным сторонам коридора. Будто два хищника готовились к прыжку. Папа был весь красный, даже багровый, особенно в области щёк. На виске, не прикрытом волосами, опасно пульсировала жилка. И кулаки дрожат, ещё и костяшки белые, словно в муке. Мама бледной тенью стояла за его плечом. Маленькая, испуганная, молчаливая. Странно, но я боялась за неё куда больше, чем за отца. Он ведь большой и сильный, он справится, а вот мама…       Странный тип стоял прямо, одна нога чуть вперёд, на носке покачивается, рука в сторону. Так стоял бы фехтовальщик, дуэлянт. Спокойный, вытянутый, точно струна. И куда более опасный в своём спокойствии, чем взбешённый отец. — Не подходите. — Меня передёрнуло от интонаций экзорциста, такими жуткими они показались. — Чего это? Боишься, ненормальный? — Покалечить не хочу. — Да ну?! — Пап, он может. — Подала я голос. Ведь и впрямь может, ещё и как! Вон, стена в комнате тому свидетель. А папу если не урезонить, натворит дел, потом кошмар будет. Мама ничего не скажет, побоится, а отцу в бешенстве всяческое соображение отрубает. Кто остаётся? Я. — Так что ты б послушал других, в кои-то веки. Разнообразия ради. — А ну марш в свою комнату! — Рявкнул он, практически не оборачиваясь. — Технически, я в ней. А ты бы мог и внять чужим словам. — Паника откладывалась в долгий ящик. Да, мне страшно. До сих пор страшно. Но если началась проблема, на которую повлиять некому… Значит, бояться буду потом. А сейчас — вмешиваться. И влиять. — Вот, мелкая дело говорит! Ещё не все мозги твари отъели! — Какие твари? Что вообще этот псих несёт?! — Паразиты. Энергетические. — Быстро вклинился экзорцист. — Девчонка, понимаете ли, тоже экзорцист. Как и я. Только начинающий, зародыш, можно сказать. Поэтому на неё нечисть охотилась, больно вкусный для них кусочек. Хотите, признавайте этот прискорбный факт, хотите — нет, им ваше мнение до лампочки. С ней будут работать наши преподаватели, дальше дело не моё. — Так какого дьявола ты всё ещё здесь?!       «Папа, ну вот зачем так громко? — Я с запозданием зажала уши. — Больно ведь! Ты вдаль орёшь, ему нормально, а нас с мамой что, не жалко?» — О. — Странный тип осклабился. — Я с мелкой не попрощался. И учителей вы завтра лучше пустите. Девочку и так жалко, а вы её загубите, если продолжите упрямиться. — Я звоню санитарам. — Голос у отца был на удивление спокойный. Я на всякий случай посмотрела, а точно ли он говорит, или мне уже мерещится? — И тебя заберут, и твоих «учителей».       «И меня заодно», — с нарастающей тревогой подумала я. Одновременно с мрачными мыслями я заметила, что экзорцист как-то бочком, по-крабьи, начал пятиться к двери. А ещё — наконец обратила внимание, что ботинки он так и не снял. И по квартире шастал обутым. Зараза. Мне же теперь по его следам со шваброй бегать! — Ну, получится это у вас не очень скоро… — Протянул он, берясь за ручку. А что, на эту дверь волшебные штучки тратить не будем? — Провод я вам перерезал, чтоб не мешались, а мастер, походу, задерживается… — Что?!       Экзорцист испуганным котом шмыгнул наружу. Папа бросился следом за ним, и вскоре до меня донеслись звуки топота по лестнице. — Мяу? — Валькирия покинула недавнее убежище и завертелась у мамы под ногами, заурчала, принялась бодаться… Мама тоненько всхлипнула, кинулась ко мне, обняла — резко, рывком. Я неловко обняла её в ответ, осторожно погладила по дрожащим хрупким плечам. Нужно было, наверное, что-то сказать, как-то утешить… А я не могла. Слова потерялись, умерли, не родившись, рассыпались, словно пепел, и остались только немые чувства: жалость и неловкость, да ещё злость на собственное бессилие. — Всё б-будет х-хорошо, родная моя, всё б-будет в-в-в п-порядке… — Рыдала она, судорожно вцепившись мне в плечи. Было больно, но я побоялась просить разжать пальцы.       Синяки — пустяк, пускай остаются. Слёзы пропитывали тонкую ткань футболки. Я вздрогнула. Ощущение горячих капель на коже было гадким и почему-то страшным. «Кровь, вероятно, будет такой же, если брызнет», — неправильная, ненужная мысль! — Я в порядке, мам. Я-то в порядке… — Что он сделал? Что этот ужасный человек сделал с тобой?! — Да ничего… — Про стену, пожалуй, упоминать не буду, да и вред причинён не мне, так что зачем… — Всё нормально, мам. Честно. И… Может, ты меня отпустишь? Пожалуйста.       Мама медленно, недоверчиво отстранилась, заглянула мне в глаза. Лицо у неё было опухшее, веки красные, на белках расползлись розовато-багровыми пятнами сеточки лопнувших сосудов… На щеках — мокрые дорожки слёз, капелька на подбородке.       Сказать хоть что-то ещё мы обе не успели: в квартиру ураганом внёсся отец, как был, в одном ботинке, — другой не то слетел по дороге, не то изначально надет не был, — прошагал к моей комнате, отпихнув нас с мамой в сторону, заглянул в приоткрытую дверь. Оглядел последствия изгнания нечистой силы полубезумными глазами, пожевал губами, точно собираясь с мыслями, и вышел, так ничего и не сказав. Из гостиной до нас донеслись звуки телефонных гудков и невнятное утвердительное угуканье. А откуда, если этот, экзорцист или как там его, перерезал провод? Я легонько хлопнула себя по лбу. Мобильный, ну конечно!       Я пожала плечами и отправилась приводить жилище в пристойный вид дальше. Пусть папа остынет, мама успокоится, и тогда с ними обоими можно будет разговаривать по-человечески. А пока… Валькирия, отдай веник! Это тебе не когтеточка!       В целом, разрушения оказались не столь ужасающими, кроме, разумеется, стены с окном. Оттуда сейчас порядочно поддувало. А ночью ещё и комары налетят. Кра-со-та!       Несколько часов я потратила на уборку: собирала книги, вытаскивала карандаши с красками из-под кровати, стола, тумбочки и прочих неожиданных мест, расправляла помятые альбомы и подбирала выпавшие листы… Так легче. Так можно спрятаться от тревожных мыслей, убежать от них, отмахнуться, как от назойливой мухи. Потом они всё равно придут, отыграются, возьмут своё. Я застыла, сжимая в руках кисточку. Красивая, с желтоватым ворсом… Мне страшно. До дрожи в пальцах, до боли в животе и груди. Я боюсь неизвестности, меня трясёт от странных слов экзорциста, которые он выкрикнул в запале ссоры. Я не человек. Не человек? А кто тогда?! Кто или что я такое?!       На миг мне показалось, что твари никуда не делись. Что они всё ещё здесь, рядом, засели в моей голове, ворочаются там, копошатся, и ждут ночи, как и прежде. Я уткнулась лбом в ладони, закрыла глаза. Кожа горячая. Лучше бы холод. В темноте мне померещились смутные тени, подвижные, гибкие, тонкие… Я быстро убрала руки, часто, с усилием заморгала. Потёрла переносицу, пару раз глубоко вздохнула. Нужно просто заняться чем-нибудь, чем угодно, и уйти в это занятие настолько глубоко, что паника просто не сумеет достать. Это как нырнуть под набегающую волну, уйти ко дну, уткнувшись в зеленоватый от бирюзовой воды песок.       Я отправила кисть в стаканчик, снова взялась за книги. Их — расставить в прежнем порядке, ну или хотя бы попытаться. Они вечно кочевали с места на место, с полки на полку, и я уже давно оставила попытки отследить эту миграцию. Сэр Артур Конан-Дойл временами соседствовал с Агатой Кристи, потом переселялся под бок к Булгакову, потом Михаил Афанасьевич всеми тремя томами уходил к Жюль Верну и почему-то Толкину, а потом…       А потом я забыла о книгах. Заурчало в животе. Не шибко любимая обычно овсянка внезапно вспомнилась с тоской и даже с нежностью. Я шмыгнула на кухню, стащила оттуда пару яблок, последнее, подсохшее уже печенье, и кружку воды. Желудок требовал ещё, но я решила не рисковать. На голодное, пустое уже несколько дней брюхо, взвалить ношу в виде плотного обеда… Я покосилась на книжные полки, нервно икнула. Приключенческая и историческая литература давали весьма красочное представление об исходе подобного предприятия. Обойдусь яблочками, главное, жидкости пить побольше.       Я задумчиво хрустела желтобоким яблоком и оглядывала лохмотья, некогда бывшие обоями. Клея уйдёт… Да и дырка в стене сама не зарастёт, не разбитая коленка. Вот и что мне с ней делать? Не на свалке же мне кирпичи искать, в самом-то деле! Или сходить прогуляться? В итоге, заклеила листом картона и создала некое подобие герметизации из скотча. Дендро-фекальный метод. Но лучше так, чем слушать зудение комаров над ухом и пугать бездомных копанием в мусорных кучах.       «Ремонт вообще нельзя закончить, его можно только прекратить», — бормотала я себе под нос, борясь с очередным клоком. Этот оказался особенно свободолюбивым и возвращаться на положенное место на стене не собирался. Клей хлюпал и шёл пузырями, лоскут скользил, медленно пытаясь принять висячее положение, стол подо мной скрипел, я сопела и продолжала бороться с упрямым фрагментом интерьера.       Отец вспомнил про меня, когда я полезла в ящик с инструментами. Мне лампочки были нужны, а мы с ним возле этого самого ящика и столкнулись. Он вышел из гостиной, я — из пострадавшей от изгнания нечисти комнаты, вот и получилась встреча на Эльбе. Отец покосился на пять высоких коробочек, с трудом помещавшихся в моих пальцах, и молча их отобрал. Я, запрокинув голову, наблюдала за тем, как он ловко вкручивает похожие на прозрачные грушки лампочки в цоколи, одну за другой. Щёлкнул выключатель, свет, яркий, желтоватый, залил комнату. Папа как-то странно посмотрел на меня, потом — на стену. Там была их спальня. Мне на плечо легла рука, тяжёлая, грубая и тёплая. Отец потянул меня за собой, в «залу», и плотно затворил дверь. — Он тебя не трогал? — Голос у папы был хриплым из-за долгого крика. — Ненормальный этот, с патлами? — Нет, он ничего дурного не сделал. — «Не трогал» и «не сделал ничего дурного» — две большие разницы, как любит приговаривать твоя тётка! Что такого он вытворял в комнате, раз в кирпичной стене теперь дыра с арбуз?! — Пап. Не кричи, иначе совсем горло сорвёшь. Будешь утром общаться исключительно на языке жестов. — Именно, и притом непристойных! — Пап. — Не папкай, когда отец говорит! — Он закашлялся. — Что этот псих вытворял, хоть ты по-человечески скажи? Нормально ведь прошу, вежливо! — Если я скажу тебе, что он скакал по комнате со светящимся кнутом, гоняя тех чудищ со стен, как быстро ты меня отправишь в дурку? Папа задумчиво почесал подбородок. Он не брился уже несколько дней, и щетина издавала пренеприятнейшей скребучести звук. — Ну, предположим, не сразу… Хе! Ты в кои-то веки говоришь нормально, я ведь слышу, моя девочка. Моя маленькая ядовитая гадючка… — Есть в кого, щитомордник! — О! Хоть в чём-то узнаю черты родные! Так что с этим… кхм, не буду ругаться при детях. Что делать будем, змеиное моё отродье? — А что мы можем сделать? — Что за упаднические настроения? Это тебя псих заразил или сама подцепила? — Давай подумаем. Ты сам меня учил анализировать ситуацию прежде, чем сделать хоть шаг. Хотя собственного правила, будем откровенны, ты придерживаешься очень редко… — Не шипи на отца! — Так вот. Позволь процитировать, хоть, вероятно, и неточно, великого сыщика: «Если у меня нет глины, из чего мне лепить кирпичи?» У нас нет информации, на основе которой мы можем делать выводы и, соответственно, принимать решения. Подозреваю, мы могли бы узнать побольше от странного типа, но ты его прогнал, лишив нас единственного источника. — Это ты меня сейчас упрекаешь? — С папы мигом слетели все крохи веселья. — Отчасти. — Совсем тихо созналась я. — По-твоему, человек способен действовать адекватно, когда в его дом вламывается сумасшедший, делает невесть что с его женой, с дочерью, да и с ним самим?! А потом спокойно уходит, отпустив пару шуточек в их адрес? И после этого я должен был завести с этим, — отец увлёкся и брызнул слюной, — светскую беседу, усадить за стол, а может, ещё и на брудершафт выпить? Так ты себе это представляешь? Да любой нормальный мужчина уже свернул бы гадёнышу шею и отправил его вниз по лестнице, прямиком в морг! — Он снова закашлялся, на этот раз сильнее и громче. — Любой бы на моём месте озверел. Любой! Ты девочка, ты вряд ли поймёшь, у вас иначе психика устроена… — Я хотела приложить его лампой по голове. — А чего это только хотела?! — Заметил. Услышал, как я дышу, увидел в зеркале… — Ай, какая досада! Ему не помешало бы получить по башке, может, мозги бы на место стали! — … а он только отшутился. Я угрожала не словами, как ты сейчас — делом. И я ударила бы, вероятно. Будь он действительно психопатом, он бы прикончил меня на месте, не находишь? — Тогда бы в морг было нечего везти. — Папа совсем помрачнел. — Потому что я бы его… — Пап! Хватит угрожать воздуху. Пойми меня правильно. Я не осуждаю тебя, я пытаюсь прояснить ситуацию! — Психи бывают весьма симпатичные. А маньяки долгое время изображают приличных мужей и отцов. У тебя есть контраргумент? — Хорошо, он псих. Но он слишком логичный псих. Это странно. — Короче. Без пространных рассуждений, чего ты хочешь? — Завтра или послезавтра придут эти… учителя. Предлагаю их встретить, и встретить спокойно… — Что?! — Дослушай! Пусть кто-то, ты или мама, держит телефон в моментальной доступности. Если начнётся что-то странное, опасное — зовите психиатров, милицию, да кого угодно! Так уж и быть, вытерплю. Но нам нужна информация. Ведь… — Да-да, я помню. Этот твой Сунь-цзы говорил, что сведения о противнике можно получить только от людей. — Он не мой, он свой собственный и вообще китайский. Да и не читала я «Искусство войны». — Немногое потеряла, как по мне. Банально. Итак… Я должен смириться с тем, что по моему дому будет шастать стадо каких-то волшебных полудурков? Которые делают что-то, таскают, как джедаи, какую-то светящуюся палку, и рассказывают всякие сказки? — Папа скривился. — Только через мой труп!       Я посмотрела на него с тревогой. Да, с тревогой, ведь что помешает какому-нибудь экзорцисту достать такой же кнут, как у странного типа, и… Отец молчал, долго. На его лице вздувались желваки, залегали тени, он мрачнел с каждой секундой. Я не вмешивалась, только ждала — смотрела, как мысли сменяли одна другую, и мысли эти папе явно не нравились. — Ты их уже не видишь, да? — Наконец сказал он. Кажется, назвать чудовищ по имени было выше его сил. Просто местоимение, многозначительное безликое «их». Так легче. По себе знаю. — Значит, этот… этот… — Отец мялся, словно не мог заставить себя произнести остаток фразы. — Ну, этот… Тебе всё-таки помог? — Всё-таки помог. — Эхом откликнулась я. — Только я не знаю, как. — Убейте меня, если я понимаю хоть что-то. — Слово в слово повторил он мою недавнюю мысль.       За окном зрела гроза. Тучи набухали синеватой чернотой, будто губки, пропитанные краской, глухо ворчал гром, пару раз сверкнула белым молния где-то вдалеке. Деревья молчаливо качали ветвями, словно приветствуя надвигающуюся бурю. — Пойду-ка я свет выключу. На всякий, — пробормотал папа, встав с дивана, — не уверен, что в этом доме громоотвод установили правильно. Трубы, вон, сколько раз переделывали, помнишь? Хотя, ты ж маленькая была, куда тебе…       Я действительно помнила очень немногое, так, фрагменты. Холодный душ из детства. Часто сипящий сухой кран. Помнила, как посреди купания струя воды становилась рыжей, и как я чуть не упала, буквально выпрыгивая из ванной. Ржавой воды я боялась ужасно. А потом как-то всё прекратилось. Взрослые, наконец, разобрались, всю систему не то починили, не то заменили, и ванная перестала казаться мне местом для пыток.       В сизом сумраке залы я осталась одна. Отец топтался в коридоре, скрипел пол, тихо ворчал дом: булькали трубы, шуршал ветер об козырьки окон, стучали первые капли по чуть мутноватым стёклам. Я поджала ноги, уткнулась лицом в колени. Хоть бы всё решилось так же, как тогда, с водой, так же легко и просто! — Солнышко, ты чего затихла?       Диванные пружины заныли, когда рядом со мной сел папа. Я хлюпнула носом и молча прижалась к его боку. В глазах предательски щипало и пекло. Никогда не могла понять, чем пахнет отец: кожей, тканью домашней футболки, белоснежным ароматным мылом… Мне всегда казалось, что именно так пахнет тепло.       Он неловко обнял меня, покачивая, словно ребёнка. Я зарылась в футболку, вцепилась в неё, как в спасательный круг. Горло болело от сдерживаемых слёз. Пусть всё это окажется сном: забудутся бойня в спальне, скандал, месяцы ада; всё снова станет как прежде, вернётся на круги своя, а это мы все будем вспоминать лишь изредка, так, как вспоминают далёкий кошмар.       Я не выдержала, заскулила, тоненько, жалобно. — Ну, не реви. — Папа тряхнул меня, взъерошил волосы. — Чего ты? — Мне страшно. — Прошептала я, так и не поднимая головы. — Мне просто очень страшно. Я… Я не знаю, что будет дальше. И боюсь. Очень боюсь этого «дальше», не хочу, чтобы оно наступало. — Не бойся. — Отец гладил меня по волосам, по плечам и спине. — Что-то да будет. Главное, чтобы мы все были, а там посмотрим…       Я скорее ощутила, чем услышала, как папа тяжело и глубоко вздохнул. Он прижал меня к себе сильнее, будто кто-то невидимый хотел меня отобрать. Я опять всхлипнула, на этот раз тише. — Маме только не говори, хорошо? Она и так сегодня плакала, не хочу ещё добавлять. — Я не идиот, чтобы собственную жену добивать. — Пап. — Что? — Вазу ту помнишь? Зачем ты её разбил? — Какую ещё вазу? А, эту! Которую Роза дарила? Никогда мне не нравилась, безвкусица. — Купи маме новую, пожалуйста. Она эту очень любила. — Да она про неё уже забыла! Думаешь, нужен ей этот горшок фарфоровый? — То, что мама не пристукнула тебя за разбитый подарок, — я улыбнулась сквозь слёзы, — говорит лишь о том, что у мамы ангельское терпение и золотой характер, и то, до поры до времени. Говорю, как девчонка: купи ей вазу, букет и извинись. Подари человеку хоть крупицу радости в этой череде кошмаров. — Ну хорошо, хорошо! — Заворчал папа скорее для приличия. — Сама выбирать будешь, а то потом плешь мне проешь, что я не такую взял. Характер у тебя точно не в мать. — И плешь проем, и уши прожужжу, и мозг по чайной ложечке. В тебя у меня характер. — Вот видишь! — Отец поцеловал меня в макушку. — С такими наследственными данными ты нигде не пропадёшь! Так что давай, не хнычь, вытирай сопли, и пойдём на кухню. Хочешь, я тебе пельменей пожарю?       Легла я неприлично рано — всего-то в девять. Спать тянули усталость, недавняя бессонница и тарелка жареных пельменей со сметаной и полупрозрачным золотистым луком. Папин фирменный рецепт! Я зевнула, свернулась клубком, укуталась плотнее в одеяло. Мерно мурчала Валькирия под боком, невнятно лопотал затихающий дождь. Меловые узоры тускло светились в темноте, и я смотрела на переплетение белых линий, понемногу проваливаясь в дремоту.       Скрипнула дверь. В жёлтом свете старенького торшера в коридоре появилась тень. Невысокая, с растрёпанными, точно такими же, как и у меня, кудрями. Мама. Она скользнула в комнату почти беззвучно, тихо притворила за собой дверь. Полоса света сузилась до тоненькой, похожей на ниточку, щёлочки, а затем и вовсе исчезла. Я услышала, как она медленно приблизилась ко мне. Шаги осторожные, пугливые. Тёмная её фигура наклонилась ко мне, выбившаяся мягкая прядка защекотала щёку.       Я слышала, как мама дышит: тихо-тихо, словно боялась спугнуть. Она ласково коснулась моих волос, мягко провела по ним рукой, раз, другой. Поправила одеяло. Тонкие маленькие пальцы скользнули по лбу, по шее. Мама приходила ко мне каждую ночь перед сном, когда я была маленькой, гладила меня по голове, рассказывала вполголоса сказки. Я выросла, давно научилась спать без света и маминых рук, но… Я была рада, что она сейчас рядом, что она здесь…       Сон навалился на меня ватным одеялом.