Дневник Экзорцистки. Книга первая: Истоки

…mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. [1]

      Утро выдалось на редкость солнечным. Лужи были похожи на зеркала, вправленные в серо-стальной асфальт. Родители сегодня снова остались дома и сейчас о чём-то негромко переговаривались в гостиной. Всё, как обычно, но вот ощущение… Будто вчерашняя гроза вовсе не утихла, исчезнув бесследно, а обосновалась в нашей квартире. Казалось, ещё немного, и я вот-вот смогу нащупать рукой свинцовую косматую тучу, или под потолком сверкнёт молния. Бред, конечно, но пару раз я явственно почувствовала запах озона. Кусок в горло не лез, но устраивать себе новую голодовку я не рискнула и потому механически жевала бутерброд. Валькирия выклянчила у меня кусок колбасы и чавкала им под столом. Похоже, кошка единственная не ощущала ни малейшего беспокойства. Счастливое животное. В отличие от нас…       В коридоре зашумели, но не особенно громко — так звучит обыденный разговор. Я напряглась, прислушалась. Матрас заскрипел, меня передёрнуло: скрип вышел болезненным, стонущим, будто живым. Вскочить, выглянуть, выйти навстречу? Или ждать? А, да почему так долго? Сколько можно говорить?!       Предпринять ничего я так и не успела. Думала слишком много и долго. В комнату вошла незнакомая девушка. Низенькая, с меня ростом, чуточку полноватая — в той степени, которую называют аппетитной. Она посмотрела на меня, широко улыбнулась, взъерошила копну соломенно-рыжих волос, все в мелких кудряшках, словно кто-то нарочно составил ей гриву из множества мелких светло-рыжих колечек. Преподаватель? Она? Этот весёлый одуванчик — учитель?! — А вот и жертва! — Рыженькая радостно рассмеялась, став ещё менее похожей на учительницу. На маньяка, вопреки заявлению, тоже. — Не бойся, это у меня шутки такие. Дурацкие. Меня Майя зовут, так и называй. — А… Вы кто? — Догадки у меня были. Но верить им не получалось. — Вот так, без здрасьте, без привета? Хотя, кто бы говорил, ага? Экзорцист я, ты с нашей братией, вижу, уж знакома. А что, Хранитель не предупреждал, что заявлюсь? — Вероятно, предупреждал. Но… А кто такой Хранитель? Странный тип начинал обрастать деталями. — Данька? Ой, ты и правда не знаешь? Ну, парень, моего возраста, крест типа мальтийского носит, брюзжит вечно, как древний дед. И шуточки у него… кхм, своеобразненькие такие. Не припоминаешь? — Припоминаю. — Я кивнула. — Он тогда не представился. Выходит, вы знакомы? — С Данькой-то? Так мы с ним на одном курсе учились, только я пошла в педагогическую контору, а он по боям и магии. Ой, и не «выкай» мне! Я, чай, не бабка столетняя! — Ладно. — На одном курсе, значит? Интересно. Даниил выглядел как-то старше рыжей веселушки. — А Вы… Ты можешь объяснить, кто такой Хранитель?       В голову почему-то лез образ ангелочка с крылышками. Таких любят печатать на открытках. Образ с ворчливым и саркастичным типом не вязался совершенно. — Хранитель? А, он вроде как защищает город и с его нечистью разбирается. — Один? Какой кошмар. — Если действительно один, то это объясняет, почему этот Данька такой нервный. В одиночку на весь город и его проблемы! Свихнуться ж можно! — Ну да. Его ж вызывают обычно, так что я б повременила с жалостью. Если по статистике, то и одного процента жителей в день не наберётся. Сложных случаев — и то меньше. — А-а-а… — Сочувствие улетучилось. — Стоп. А кто тогда ко мне экзорциста вызвал?!       Майя улыбнулась, вновь открыв щербинку между зубами. — Дух города. Хранителей двое — дух и человек, и они вроде как помогают друг другу… Ты уж извини, я всё время «вроде как» да «вроде как» … Это сложно объяснить неподготовленному человеку. Вот скажу я тебе «связь», «нити», а ты не поймёшь. И не потому, что не знаешь: знания у тебя другие. А значит, и картинка в голове другая. Головами мы не поменяемся. Вот и выходит, что говорим на одном языке, а друг друга не понимаем. — Хорошо, я учту. А… Кхм… С чего бы такая честь? Сам дух-Хранитель обратил внимание на мою скромную персону? — Не обольщайся. Он всех видит. Он же дух, в конце концов! У тебя Дар, а дух заметил и к Даньке. Данька — сюда. — К слову, — сердце забилось чаще, — что собой представляет этот… Дар? Даниил говорил так, будто это что-то плохое. — Ой, он за милую душу кому угодно поплачется. Главный нытик был, в этом плане хуже девчонки! Не бери в голову. Дар, Проблеск — проявление способностей к экзорцизму. Симптомы, цитирую, «достаточно спонтанны и проявляют себя только в возрасте, примерно соответствующему созреванию и взрослению организма Одарённого, то есть, в период от двенадцати до четырнадцати лет». Вот тебе сколько годиков? — Четырнадцать почти. — Меня покоробила нарочито детская манера вопроса. — А что теперь со всем этим делать?       Мне вдруг стало жутко в залитой солнцем комнате, рядом с улыбающейся девушкой. Даже Даниил с кнутом наперевес не пугал настолько. — В школу пойдёшь. Документы оформим, чемоданы соберёшь — и махнёшь в Карпаты, вместе с остальными Одарёнными грызть гранит науки. — Нарочито бодро сообщила Майя. — В школу? — Я тупо повторила услышанное вслух, а затем ещё раз, про себя. Как? Когда? Зачем?! Почему в Карпаты? Мне и здесь хорошо! И… И вообще, я никуда не поеду! У меня поступление в институт, художка, куда мне! — Ага. — Улыбка начинала раздражать. — Но я не хочу! Не хочу, и всё тут!!! — А я тебя что, спрашиваю? — В радости Майи засквозила фальшь. Она продолжала говорить спокойно, ласково, всё ещё мило улыбаясь, но за ними внезапно обнаружилась какая-то лживая, тёмная изнанка, будто неправильно нанесённый на холст грунт; он шёл трещинами, обсыпался, и светлые, яркие краски на нём уродовались, искажались.       Внезапно вернулось почти забытое ощущение. Я думала, оно осталось в парке, возле старенькой тихой набережной, сгорело под полуденным солнцем. Но нет… Притаившаяся тварь подняла голову, радостно оскалилась, показав клыки. Злое бешенство снова забурлило, заклокотало, виски опять сдавило. — Не заставите. — Я запоздало удивилась прорезавшемуся в голосе рыку. — Попробуйте только! Живой не дамся, слышите?!       Майя грустно вздохнула. Не обиделась, не прикрикнула в ответ, не стала сыпать угрозами. Только пожала плечами и прекратила наконец улыбаться.       — Ты что, думаешь, ты одна такая особенная? Да и вообще… Девочка моя, ты хоть знаешь, что оно такое, смерть? — Догадываюсь. — Прошипела я. — Не в том возрасте, чтобы верить в сбежавших на небо хомячков! — Я не о чужой. — Майя говорила почти что шёпотом. — Я об… осознании собственной смертности. Глупый ты ребёнок. Я не буду читать тебе морали, ты всё равно поймёшь. Не сейчас, нет, позже… Просто прими как факт: твои согласие или несогласие не играют никакой роли. Ты веришь в Бога? — К чему тут он?! Какая вообще разница, в кого или во что я верю?! — Религиозным проще. Легче принять: боженька выбрал меня, чтобы я защищал этот мир. — Да не хочу я защищать мир! И без меня обойдутся! Какая мне вообще забота?!       Я вскочила. Она осталась сидеть, и теперь я возвышалась над ней. Зверь внутри рычал и буйствовал, совсем как тогда, в парке. Нет последствий, нет размышлений, есть здесь и сейчас, и есть весёлая ярость. Я была права, папа. Во мне слишком много от тебя, даже больше, чем нам обоим того хотелось бы. Да, теперь я хорошо понимаю: как можно оставаться спокойным, когда кто-то смеет посягать на дорогое для тебя? Разорвать, уничтожить, вырвать сокровище любой ценой! А уж что это за сокровище, свобода, жизнь, близкие… Какая разница, папа? Мы одинаково кинемся в драку за любое из них. — Куда ж ты денешься? — Спросила Майя. Буднично, устало, будто говорила о совершенно незначительном пустяке. — Убегу! Уеду!       Мысль о том, что высказывать собственные действия наперёд потенциальному врагу, как-то затерялась среди множества других. К тёте Розе, в Одессу! Хотя нет, слишком близко, найдут! К бабушке! В деревню, точно! Или… Или к дедушкиным родственникам! Где они живут, жаль, не помню. В Польше? Неважно, совсем неважно, главное только сбежать! Поступлю там, если прижмёт, выучусь. Может, и родители туда переедут? С дедовой роднёй, правда, мы ни разу не виделись, это минус. Видимо, придётся познакомиться! — Да ну? И ты среди всех, конечно, одна такая умная. Одна додумалась сбежать, сообщить о побеге мне… — Майя покачивалась на стуле. Ножки ритмично и глухо стучали об пол, заунывно скрипела доска под линолеумом. Звук бесил даже больше, чем постоянная улыбка. — Останешься, если жить захочешь. — Это что, угроза?! — Не-а. Констатация факта. Смотри. — Она достала телефон. Я заметила обшарпанный белый корпус, обклеенный пёстрыми наклейками. — Понимаешь ли… Дар, он не оставляет выбора. Это огонь. И ты для этого огня просто вместилище. Без должной практики, без обучения, без контроля он тебя сожрёт. Спалит, выжжет дотла. Ты вроде бы девочка умная, должна понимать, что это для тебя означает.       Я скептически хмыкнула, снова уселась на кровать. — Почему я в таком случае до сих пор жива? — Тебя что-то не устраивает? А вообще — закорлючку вон ту на стене видишь? В Данькином исполнении оно, конечно, выглядит так себе, всегда писал как курица лапой, у него контрольную скатать невозможно было… — Короче! — Тварь уходить не собиралась. Я, если честно, была этому только рада. В спокойном состоянии рявкнуть на незнакомого человека, на взрослого… Да никогда! А сейчас вот, пожалуйста. — Короче? Ха, как скажешь. Этот символ задерживает сгорание. Замедляет реакцию, если тебе будет понятнее химическими терминами. Такими знаками покрыта вся школа, чтобы ученики доживали до конца учебного года. Если ты не находишься в поле влияния символа, процесс ничто не сдерживает, и всё возвращается на круги своя. Ты же помнишь, что было до Даньки? — Помню. — Неохотно созналась я. — Вот и славненько. Ты, главное, учитывай, что если тебе хватит ума удрать и спрятаться, то бишь, из-под влияния символа выйти, симптомы не просто повторятся, они ещё и усилятся. — Майя прищурилась и посмотрела на меня оценивающе. — Знаешь, я не эксперт, но тебя спалит за неделю, если не меньше. Не только тебя. Не думаю, что твои родители переживут смерть единственной дочери. Так что не будь эгоисткой, хорошо? И, — она нажала на клавишу мобильника, — вот, посмотри. Так выглядят последствия. Полгода назад мальчик удрал, тоже, как и ты, истерику устраивал. Его мы спасти не успели, и пришлось забирать то, что от него осталось.       Майя протянула мне телефон. На мутноватом треснутом экране с наклеечкой в виде сердечка была тёмная фотография. Припорошённая меленьким снегом земля, чёрная и голая. И рука на ней. Одна только рука, ничего больше.       Валькирия зашипела и рванула под стол. Кажется, я сбросила её с кровати и даже этого не заметила. К горлу подкатила тошнота, давешний бутерброд, похоже, стал в глотке комом. На бледной, будто бумажной, коже лиловыми пятнами чернил расплылись синяки. «Нет, не синяки, — мелькнуло где-то на самом краю разума, — трупные пятна. Это называется так…» Лиловый отливал зелёным, словно… словно шейка у голубя… Только птичьи перья красивые, переливчатые, сверкают, а чужую кожу будто присыпали дорожной пылью.       Мне стало дурно, перед глазами поплыли серые круги. В тёмно-фиолетовых пятнах зияли рытвины. Гладкие, блестящие корочкой сукровицы по краям, и очень глубокие. На дне одной было видно пятнышко чего-то белёсого. Кость? Свернувшийся на дне раны опарыш?       Я закашлялась. Оказывается, я задержала дыхание, сама того не осознав, и лёгкие дали об этом знать. Я отвернулась от экрана, — очень сложно удерживать фокус, когда тебя трясёт от приступов кашля и омерзения попеременно, — но страшная мёртвая рука никуда не делась. Её призрачный силуэт точно отпечатался у меня на глазах, и всюду, куда бы я ни посмотрела, была она: на стенах, на спокойном лице Майи, на потолке, на кусочке неба, видном из окна. Везде — скрюченные в предсмертной судороге пальцы, кратеры язв, рябая от мелкого снега земля… — Понравилось? Будешь точно так же выглядеть, если сбежишь.       Майя засунула мобильник в карман, пошла в сторону двери. — Я бы на твоём месте уже начала собирать вещи. Лучше пару дней просидеть на готовых чемоданах, чем бегать по комнате в последний день и только в школе обнаружить, что забыла тёплые носочки. — Я не хочу… — Шёпотом, ни к кому толком и не обращаясь, произнесла я. — Никто не хочет. — Она пожала плечами. — Есть, конечно, идиоты, у которых начинают гореть глаза, только заикнёшься об убийстве чудовищ и всяком таком, но их я не считаю. Они и умирают чаще, к слову. Послушай… Просто так надо. Неважно, почему, это значения не имеет. Но так получилось. Считай, что Дар — вызов, и тебе надо принять его с честью. Ну и… Ты сейчас не поверишь, да? Просто знай — потом будет легче. Привыкнешь.       Я не знаю, какое у меня было лицо, когда я посмотрела ей в глаза. Представить не получалось, а чувствительность и контроль меня покинули. Я даже толком не могла описать, что ощущала в тот момент. Майя отвернулась, будто не могла выдержать моего взгляда, немного ссутулилась. — Я пойду. Твоим ещё надо радостную новость сообщить, с документами разобраться, то, сё… Ты постарайся успокоиться, ладно? Ну и вещи собери, я про носки не шутила.       Тихо скрипнула дверь. Я осталась сидеть на кровати. Всё плыло, словно акварель, которую смазали влажной кистью. Звуки тоже стали глухими, словно доносились сквозь толщу воды. Там, где-то наверху, за её пределами, говорили люди. Я не могла понять, о чём: слова рассыпались, теряли смысл, и я не узнавала ни единого — человеческая речь внезапно стала для меня чужой и незнакомой.       Голова кружилась и гудела. Я легла набок, потёрла глаза, раз, другой, до боли и красных кругов. Валькирия топталась где-то в ногах, но приблизиться вплотную ещё не решалась — похоже, боялась снова полететь с кровати. Чужое бормотание давило на уши, журчало и переливалось. Плакать не получалось. Я не могла до конца осознать произошедшее, понимание ускользало от меня, словно вёрткая рыбка, я всхлипывала, хватала ртом воздух, а глаза так и оставались сухими. Этого не могло быть, не могло, это просто неправильно. Ошибка. Это какая-то ошибка! Правда же?..       Я проснулась около шести вечера. Совершенно разбитая и нисколько не отдохнувшая, скорее даже наоборот. Противно ныла голова. Валькирия сопела рядом, подёргивая лапами. Я потрясла головой, словно пыталась сбросить с себя боль, выгнать её. Но она не утихала, напротив, усилилась. Осознание происходящего возвращалось медленно, и какое-то время я просто сидела, не думая ни о чём. Где-то рядом кто-то опять говорил, громко, визгливо. Я постепенно осознала, что человек кричит, и что этот человек — моя мама. Чуть тише, но всё равно слышимо, ей вторил отец.       Я встала, на цыпочках подошла к двери. Крик был истеричным, надрывным. Я снова тряхнула головой, — нет, нет, не может этого быть, мама же почти никогда не кричит! Папа — другое дело, но она… Как такое может быть?! Это тоже бред, продолжение кошмара?       Мягко, на носочках, почти неслышно — к гостиной, благо, родители не заперлись, и я могла не только слышать, но и видеть происходящее. Всё было словно в дурном сне или в театре, — настолько реальность выглядела иллюзорной, ненастоящей.       Жёлтый свет. От люстры, от далёких уличных фонарей за окном. Подвеска — маленький хрустальный шарик у ближнего ко мне плафона — медленно покачивался в полной тишине. Радужные блики плясали на его боках, и в этой игре было что-то тревожное, даже зловещее, настолько неуместным казалось его сверкание.       Отец и мать замерли — мама стоит, скрестив руки, а папа сгорбился, сидя в кресле. Оба неподвижные, будто две марионетки, о которых позабыл кукольник. Я никак не могла поверить, что меньше минуты назад они ругались. Иначе зачем ещё поднимать такой шум? Я хотела зайти, спросить, что вообще происходит и не послышалось ли мне, да и чем закончился разговор с Майей, тоже не помешало бы узнать. Может, они смогли повлиять на что-то, или рыжая экзорцистка была с ними более откровенна, чем со мной… — Не молчи!       Я шарахнулась в сторону, таким неожиданным и резким был крик. Моё движение наверняка наделало шуму, и я справедливо получила бы по ушам за подслушивание, но сейчас… Да взорвись сейчас под окном граната, и то на неё не обратили внимания, что уж говорить обо мне!       И почему мама опять кричит?.. — Ну?! — Она пришла в движение, заметалась, точно пойманный зверь; казалось, ей вдруг стало нестерпимо тесно в комнате. — Почему ты молчишь?! Скажи хоть что-нибудь, слышишь?!       Отец очень медленно поднял голову. И я впервые не узнала его голос: пустой, безжизненный. Так говорил бы старик, которому не сегодня-завтра пора на кладбище, но никак не папа! — У нас нет выбора. — Нет выбора? — Мама всплеснула руками. — Нет выбора?! Да что ты заладил! Почему ты сидишь, как истукан? Какие-то… какие-то бандиты хотят забрать твою единственную дочь, а ты сидишь! Она тебе приёмная, что ли, раз ты с ней так?! Или у тебя есть ещё дети, запасные? Сделай хоть что-то! Хоть что-то!!! Ты же мужчина, в конце концов!       Я случайно увидела папины глаза, — чуть сместилась вбок, перетаптываясь за дверью. Я многое бы отдала, чтобы не просто не видеть, а даже не знать, что он может смотреть так. В никуда, абсолютно застывшим взглядом, словно у высохшей рыбины. Он был всё так же неподвижен, шевелились одни только руки. Пальцы мелко дрожали, словно папе внезапно стало ужасно холодно. Отец вцепился в подлокотник, я увидела, как натянулась ткань…       Он посмотрел на маму. Она тоже не выдержала, отшатнулась. — У нас нет выбора. Просто нет.       Я не слышала, о чём они говорили дальше. Кажется, мама плакала, — в который уже раз за эти дни, папа, наверное, успокаивал её или просто молчал, сидя рядом. Не знаю. Я ушла, изо всех сил стараясь ступать как можно тише. Впрочем, иди я нормально, они вряд ли бы заметили.       Дверь в мою комнату в кои-то веки закрылась без скрипа. Валькирия дрыгала лапой, развалившись на моей кровати, шелестел отклеившимся уголком картон на стене.       Я опустилась на колени, прямо на старенький пёстрый ковёр. В зеркало на полке, как назло, была видна моя голова. Мне вдруг ужасно захотелось разбить его, расколотить в мелкую пыль, так, чтобы ни один кусочек, ни один осколок не мог ничего отразить. Я осторожно повернула его стеклом к стене, запихнула подальше, вглубь полки. Нельзя. Нельзя зверствовать… Или всё-таки можно? «Она не человек!» А раз не человек, то буйствуй, сколько душе угодно! Я ведь уже поняла, кто я. И умница Майя мне для этого совсем не нужна.       Я чудовище. Кто ещё, кроме чудовища, может приносить столько боли близким одним только своим существованием? Кто?! А зеркало… Зеркало врёт. Что оно покажет? Худое лицо, карие глаза, синяки под ними? Это маска. Иллюзия, как с той девочкой у заброшенного дома. Красивая оболочка, а внутри…       А внутри тварь. Такая же, как были на стенах. Только плотная. Видимо, так просто не изгонишь.       По щекам потекло что-то горячее, на губах остался солёный привкус. Быть монстром не хотелось до ужаса, до истерики. Моя б воля — выдрала бы треклятый Дар, через боль, с кровью, с мясом, на куски бы изорвала, только бы вытащить из себя эту заразу. Я зажмурилась, представила, как вытаскиваю из себя, — воображение почему-то поместило Дар на груди, — чёрный комок, почти ощутила, как за ним тянется красная ниточка крови. На секунду, на одну неимоверно прекрасную секунду, мне стало хорошо и легко.       А потом под рёбрами закололо, вынудив меня согнуться пополам. Что, скотина, я даже мечтать не могу, как от тебя избавлюсь?! Мне так и жить с тобой, оставаясь чудовищем?       Вот только… Как чудовище может убивать чудовищ?