И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
На пагоде пёстрой…
Висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
Н. С. Гумилёв
Майя ушла… Сколько уже? Две недели назад? Да, кажется, примерно столько. Она обещала вернуться на днях, но, похоже, не сильно торопилась. Такая медлительность только радовала: особого желания снова встречать рыжую, а уж тем более, говорить с ней, у меня не было. Что я ей скажу, в конце концов? И разве ей есть, что сказать мне? То-то же. Будет лучше с ней вообще не встречаться. Каким бы человеком она ни была, пусть даже самым замечательным, но одно её имя напоминало о том, что… что я такое. И чем я оказалась на самом деле. Привыкнуть к бытию чудовищем оказалось гораздо проще. Рога и чешуйчатый хвост, вопреки моим ожиданиям, расти не начали, сжигать меня на костре тоже никто не собирался. Жизнь продолжалась, и практически без изменений. На первый взгляд, по крайней мере. Как бы этот… Дар или что это… не развивался, было кое-что поважнее. Оно тоже зрело, набухало, грозя прорваться, а потом затопить нас всех, уничтожить, смести без остатка. Это кое-что называлось очень просто. Страх. Он, кажется, поселился в квартире, пропитал всё. Так запах больницы и лекарств въедается в одежду и кожу. Болезнь проходит, а её смрад остаётся — тонкий, едва уловимый, но до тошноты гадкий. Страх не пах, попросту не мог, не имел материального источника — но воротило меня от него не меньше. Чужой страх злил. Доводил до звериного бешенства, до кипучей ярости. Наверное, чудовище внутри было довольно: я срывалась, раз за разом, выплёскивая злость. И в такие моменты страх становился ещё гуще, ещё сильнее. Он прятался в глубине глаз, словно гадюка, свернувшаяся на дне тёмной норы. Скользил во взглядах, в осторожных движениях, в боязливых шепотках за спиной. Противно было неимоверно. Родители наконец поняли, что происходит, и поверили всерьёз, притом во всё сразу, и теперь мучились от незнакомой новой веры. — Хочешь, я позвоню? — Отец участливо и почти без опасения потрепал меня по плечу. — Ты уже который день на телефон таращишься. Загипнотизировать его хочешь, что ли? — Нет. Не надо звонить. Сама как-нибудь. — Я слышал это вчера. — Па-а-ап… — И позавчера. — Ну и что можно сказать Анне Святославовне? Что? Что меня забирают в волшебную школу, и что я вдруг оказалась экзорцистом невесть с чего? «Чудовищем я оказалась. Честнее будет». Видимо, я всё же сказала это вслух. Папа скривился: — Слушай, ну хватит уже, а? Достало, честное слово. Даже если ты чудище, то ты наше чудище, родное и любимое. — Ага, такое любимое, что регулярно маму до слёз довожу. И тебе нервы порчу. — Ты это с самого рождения делала и делаешь. Все дети доводят своих родителей. Это ж прямая детская обязанность — расчёсывать родителям нервы, пока кудрявыми не станут! — Очень смешно. Обхохочешься просто! — Ты от темы давай не отходи. Ты или звони, или мне телефон отдай, чего ты мучаешься? — Нехорошо это. Неправильно. Столько лет с ней, под её крылом, можно сказать, и не попрощаться по-человечески… — Да кто тебе мешает, не пойму! Грустное лицо, до свиданья, наш ласковый мишка, и бегом домой, пока не опомнились. — Я не настолько глупа, пап. Только вот меня смущает маленький промежуток между прощанием и побегом. Анна Святославовна из меня душу выймет, изучит, и обратно аккуратненько засунет. Ты что, правда думаешь, что она меня просто так отпустит, без расспросов, без уговоров? — Господи, как с вами, женщинами, сложно… Осваивай великое искусство полуправды. Просто скажи, что уезжаешь, а вот почему, наплети чего-нибудь. О! Скажи, что в частную школу-интернат перевели, де, тебе нужно достойное образование. Ну, годится? — Спасибо, — я заметила в зеркале собственную недовольную перекошенную рожу, — я так и врать научусь, с такой-то практикой. Прекрасно, просто превосходно. Но за идею и вправду спасибо. Стыдно, конечно, но что мне остаётся? — Вот, правильно мыслишь. — Отец поймал меня в охапку и смачно поцеловал в макушку. — Ну, беги давай. Ты ж лично хотела встретиться? Чем быстрее справишься, тем лучше. Я выскользнула из квартиры и с тяжёлым сердцем отправилась в художку. Что мне собираться, кроссовки да волосы прибрать получше. Меня мелко потряхивало, невзирая на летнюю жару. В голове не укладывалось до конца, что ходить мне туда больше не светит. Я… Я привыкла к субботним подъёмам в семь, к постоянной практике, к пленэрам в парках, к измазанным графитом рукам, к компании друзей. Бывших друзей. И Анна Святославовна. Она тоже уже бывшая, хоть пока об этом и не знает, только она… Она была больше, чем друг. Она — учитель. И, пожалуй, самый добрый и светлый человек, которого я когда-либо встречала, а я за свою, пусть и не долгую, жизнь повидала достаточно людей. Скрипнули выкрашенные в бордовую краску, уже местами облезшую, двери. Массивные и тяжёлые, с витыми бронзовыми ручками. Когда-то давно меня ими чуть не прибили — я была маленькой, торопливой, и не заметила, в какой опасной близости от меня была створка. Потом, чтобы не такое больше не повторялось, старшие, словно швейцары, стояли у дверей, пока малышня не зайдёт. Иногда в роли «хранителя врат» выступала и я. А теперь ничего этого не будет. Точнее, наоборот. Всё это будет, вот только уже без меня. И поверить до конца… Я не могу. Просто не могу. Я некоторое время постояла в сером и невзрачном коридоре, наматывая на палец кончик косы. Горло схватило спазмом. Ещё разрыдаться не хватало, прямо перед ней… Мне, чёрт подери, дорого это место, эти люди! Я не хочу уходить! Кто, кто устроил всё так, что самый преданный адепт маленького культа должен отречься от своей святыни?! Боюсь представить глаза Анны Святославовны после моих слов… А мне разве легче? Она лишится одного ученика, а я… Я потеряла всё. Дар, — меня передёрнуло, — забрал у меня друзей, цель, наставницу. И что взамен? Что?! Чем ты, сволочь внутренняя, можешь перекрыть эту потерю?! «Ненавижу…» — Прошипела я, глядя в мутные глаза своего отражения на латунной дверной табличке. Я рывком распахнула дверь кабинета. Впрочем, на этом спешка иссякла: меня одолела робость и неловкость. Привычный с детства запах масляной краски, растворителей и чего-то ещё, непонятного и свежего, едва уловимого, теперь показался чужим. Я словно зашла туда, где быть меня не должно, осквернила святыню своим присутствием, и кара вот-вот должна настигнуть мою грешную голову. — Добрый день, Анна Святославовна, могу я войти? — А? Ой, это ты! Конечно, заходи, заходи! Она отвлеклась от мольберта и повернулась ко мне. Платиновые волосы собраны в гульку, сколоты кистью вместо шпильки. На круглых очках, на правой линзе, у самого края золотистой тонкой оправы — пятно белой краски. Я хотела сказать что-то, но… Слова смазались, смешались и исчезли. Я просто смотрела, запоминала. Я больше сюда не вернусь. До ужаса легко и просто! Всего два слова, «не вернусь». Людям нужно больше, чтобы признаться в любви или ненависти. Всё повторялось. Только вместо парка — просторный кабинет, а вместо Эльки с лохматым Андрюшкой — она, добрый гений. И снова объяснять, что я — опасна, что этот Дар, больше похожий на проклятье, не терпит рядом с собой других. Он и впрямь похож на пламя. Подойди ближе и обожжешься, сгоришь, будто маленький мотылёк в огне костра! Я — этот костёр. Я — чудовище. А от чудовищ надо держаться подальше. Простите, Анна Святославовна, наш светлый ангел, но Вам придётся это принять. Майя была права: выбора нет. И его нет не только у меня. — Анна Святославовна, у Вас очки в краске. — Ой, надо же… — Она рассеяно провела тряпочкой по стеклу, наспех отложила палитру и кисти. Руки, измазанные в масле, отёрла о фартук, скорее, размазав пятна, чем очистив. — Маленькая моя, я скучала. Тебя давно не было. Болела? Элечка говорила, тебе нездоровится. Между нами было всего пятнадцать лет разницы. Но я, не взирая ни на что, всегда оставалась маленькой, при любых обстоятельствах. Не только я. Элька, Андрей, Ева… Все мы, от пятилеток до важных студентов, — малыши, равные перед её любовью. — Вроде того. — Я неловко скосила глаза вбок и вновь принялась трепать и крутить локон. — Анна Святославовна, у меня есть одно дело… Нежная тёплая ладонь, не больше детской, легла мне на плечо. Первой мыслью было отпрянуть, отшатнуться, — вдруг я могу причинить вред, действительно обжечь или как тогда, с Лохматым… То невесть что, когда я смотрела ему не в глаза, а куда-то вглубь, в душу или вроде того… Ничего не происходило. Светило солнце, гудели машины на улице, рука спокойно лежала на моём плече. Чудовище пряталось, затаившись где-то внутри. — Я… Эм… — Я мысленно прокляла нервное косноязычие. — Я… В общем, я должна уйти. Простите. — Как уйти? Почему?! — Лицо Анны Святославовны, подвижное и выразительное, стало полно тревоги. — Что-то случилось? — И нет… И да… Я… Я не могу объяснить. — Захотелось провалиться сквозь пол и дальше, сквозь бетон, асфальт… Если под землёй и впрямь находится ад, я окажусь прямиком там. Демоны, небось, обрадуются: рабочая сила привалила! Или новая жертва. — Это снова из-за отца, да? — Спросила она тихо и серьёзно, и я с удивлением заметила твёрдые нотки в её мягком, журчащем голосе. — Опять у вас обострение? Я поговорю с ним, будь уверена. Тебе нет нужды уходить из-за его стереотипов о «вечно голодных» художниках. — Нет, папа здесь ни при чём! Просто… Так вышло… — Маленькая моя, — в глазах защипало, — если у твоей семьи проблемы с финансами, то не нужно увиливать и разыгрывать благородную бедность. Я же не ставлю своей целью только заработок, и не хочу терять одного из лучших учеников. — Увы, Ваша проницательность здесь не поможет. Мне просто… Нужно уехать. Надолго. Очень. — Что ты имеешь в виду, говоря «надолго»? — Спросила она после долгой паузы. — Не знаю! Я… Я боюсь, что навсегда. — Ты называешь только себя. — Очень тихо сказала Анна Святославовна. — Значит, твои родители не едут. Что случилось, маленькая? Почему ты боишься говорить? Я не выдержала. Весь папин план рассыпался как карточный домик. Может, я сделала что-то плохое, и буду жалеть о содеянном всю оставшуюся жизнь, но… Я не умею ни врать, ни увиливать, не умела раньше и не научусь никогда. У таких, как я, вся душа нараспашку. И мне оставалось только распахнуть её ещё шире. Я рассказала Анне Святославовне всё. И даже священник на исповеди не слышал от меня столь искреннего рассказа. Я говорила, говорила, и слова будто облегчали боль. Словно я выронила из рук уголёк, который пыталась скрыть. Он вспыхнул, заплясал алыми искрами, стал явным, но и ладони жечь перестал. — Значит, вот почему… — Анна Святославовна смотрела куда-то вглубь себя. — Вы ведь никому не расскажете об… этом? Я не могла, да и не хотела требовать от неё клятвы. Мне было довольно обещания. — Никому и никогда. Ох, даже, если я нарушу слово — кто мне поверит? Только ты тоже пообещай мне кое-что, маленькая, ладно? Она наклонилась ко мне, обняла. От неё пахло цветами и краской. Выбившиеся из пучка волоски щекотали мне шею и щёки. Анна Святославовна тихо-тихо прошептала мне на ухо, хотя в комнате никого не было, кроме нас двоих: — Пообещай мне, что не бросишь живопись. Хорошо, маленькая? Понимаешь, я ничего не знаю о вашем Даре, но я знаю, что такое талант, а он у тебя есть. Пожалуйста, не зарой его. Обещаешь? — Обещаю. — Шепнула я в ответ, обняв её. — Спасибо. Спасибо за всё. Вскоре двери захлопнулись за моей спиной. Я ушла не сразу — Анна Святославовна чуть ли не насильно усадила меня на единственный чистый стул, принесла травяной чай, овсяное печенье, и мы долго сидели у окна, глядя на городские улицы и болтая о пустяках. Оттягивали прощание. Я обещала заглянуть в студию, если в странной экзорцистской школе будут каникулы и меня отпустят домой, она говорила, что будет заглядывать к моим родителям, и что, пожалуй, пару моих картин стоит забрать сюда, повесить на видном месте… Пустяков было много, самых разных. Но они закончились, и пузатый прозрачный чайник со смешным цветочком на боку тоже давно опустел. Пора. Я брела по горячей брусчатке, с каждым шагом заставляя себя держать шею ровно. Анна Святославовна наверняка смотрит мне вслед. А может… Нет. Нельзя оборачиваться. Нельзя. Я была в самом сердце старого центра. Он единственный, кто сохранил творения архитекторов прошлого среди ярких вывесок и стеклянных витрин, отголоски величия сгинувшей почти век назад империи. Маскароны ухмылялись и хмурились, выглядывая из ниш, глядя мне в спину впадинами зрачков. Казалось, они насмехались над моей бедой, над поражением и бегством. Твари на барельефах беззвучно разевали пасть, словно захлёбывались победным криком: «Наша!» Впрочем, твари и раньше имели вид пренеприятнейший. Старый дом. Здесь все дома были такими, но у них были имена, истории, тусклые таблички на кирпичных боках… У этого тоже, но мы прозвали его так, и прозвище потеснило настоящее название, напрочь изгнав его из памяти. Всё просто: Старый дом в старом центре. Я шла, и фигуры со Старого дома смотрели мне вслед. Вот знакомые колонны, утопленные наполовину в стене, вот странные окна: два узких, одно широкое, и снова два узких. Резные рамы, израненные в битве со временем львиные головы на щитах… Я шла в никуда, в неизвестность, и тварь внутри, похоже, вторила чудовищам с барельефов, торжествующе рыча. Я шла. И солнце нещадно пекло мне спину. А на сухую и пыльную плитку под ногами мерно падали тёплые капли… Майя заявилась на исходе недели, взъерошенная и злая как собака. Родителей дома не было, и она застала меня в гордом одиночестве за крайне важным делом: я валялась на кровати и таращилась в потолок. С недавних пор я стала делать так очень часто. Так было безопаснее, прежде всего — для меня самой. Когда ловишь себя на том, что вертишь в пальцах макетный ножик, лениво раздумывая о том, как бы половчее вскрыть себе грудь, чтобы достать до Дара и выскрести его из себя, словно паразита… Я тогда в панике зашвырнула нож, мастихины и шило куда-то вглубь ящика, завалила их кучей бумаг и закрыла на замочек. Теперь главным было не вспомнить в приступе меланхолии, где же валялся ключ. — Привет. — Майя нервно провела пятернёй по волосам. — Хандришь? — Привет. Нет. Думаю. О том, как хорошо было в давние времена, когда гонца за дурные вести могли казнить. Да, Валюша? Кошка мурлыкнула, отзываясь. Думаю, она была бы не против. Особенно кошачья морда обрадовалась бы Древнему Египту. Да, конечно обрадовалась бы, там никто не поднял бы руку на божественную мохнатую жопку. — Это ты мне казни желаешь? — Мрачно уточнила Майя. — Хотя буду откровенна, идею поддерживаю. — Вот как? — Я говорила лениво, без интереса, просто чтобы нарушить вязкую, тяжёлую тишину. В такие моменты в голову лезли совсем гадкие мысли. — А почему? — Тебе же плевать, я по твоей физиономии вижу. — Плевать. Но сидеть и молчать не могу, и без того тошно. — Посплетничать тебе, что ли? — Она криво ухмыльнулась, подбросила в руках невесть откуда вынутый блокнотик. — Скучно… Хотя… Ситуация смешная, если с ней не связан, конечно. Короче, проблемы у нашего отдела, притом международные, задери меня волколак! — Всё настолько плохо? Ну и кто, если не секрет, виноват? Майя очень жалобно вздохнула, на секунду мне показалось, что она вот-вот заплачет… А потом замахнулась и резко саданула кулаком по столу. — Олухи! Балбесы! Лоботрясы несчастные! Как! Они! Могли! — Каждое слово сопровождалось новым ударом. Валькирия укоризненно мяукнула, посмотрела на нас, как на абсолютно ненормальных, спрыгнула с кровати и уселась под столом. — У вас с Даниилом сходный метод работы: громите мою комнату, вернее, то, что от неё осталось. — Да ты б на моём месте уже всю контору разнесла! Лампой! Что ты смотришь такими глазами, меня Данька предупреждал. Если сильно коротко, у нашей школы уговор с китайской школой. Обмен, то, сё, они нам своих учеников, мы им своих… Уговор старый, ему уже сто лет в обед, и всё шло нормально, но не тут-то было! На самом важном, на последнем этапе как василиск нагадил! Мы должны выслать им учеников уже с хорошим таким знанием языка. Осенью им, кретинам малолетним, поступать, а они завалили экзамены. Напрочь! Ты б глаза принимающей стороны видела, они там чуть со стульев не попадали! Да и мы не лучше, надо сказать… Я того, грешным делом, думала их придушить, списать всё на несчастный случай… Нет, не представителей, конечно, а двух идиотов! Позора теперь не оберёшься, полные штаны счастья! А представитель намекнула, что договор-то в силе, и им теперь нужны другие! Умные, понимаешь ли, а не наши оглоеды! А где я им за неделю найду породистого экзорциста, который знает этот чёртов язык, пожри его виверна? — А можно теперь чуточку помедленнее и поспокойнее? А то это хорошо, что ты всё объяснила, только вот я ничего не поняла. — У нас срывается контракт с китайской школой. — Тоскливо произнесла Майя. Вид у неё был совершенно несчастный. — Те дети, которые должны были ехать и представлять школу, не сдали экзамен по китайскому языку, ну, пудунуа или как-то так. Соответственно, нужна замена, иначе мы не отмоемся от позора вовек. А как ты понимаешь, найти молодого экзорциста-первокурсника, который знает китайский на достаточном уровне, за неделю… Господи, сжалься надо мной, пусть меня грифон сожрёт. Мёртвым не стыдно. — Путунхуа[1]. — Машинально поправила я. — М-да, дилемма у вас, конечно… А как это — породистый? Как собачка, что ли? — Ну, из семьи, в которой в основном рождаются экзорцисты. Скажем, был некто талантливый в нашем деле, затем он взял себе в жёны такую же, у них родились дети, и пошла династия. Аристократия нашенская. Старая практика, на самом деле, сейчас так редко делают, но несколько родов ещё сохранились, процветают. Наши оболтусы как раз из таких… А ну-ка стоп. Ты откуда про поправочку знаешь? — Майя прищурилась и стала похожа на хищника, почуявшего жертву. И куда апатия делась! Я прокляла свой язык. И зазнайство тоже, за компанию. Вот ведь дурная моя голова! — Да так… Просто слышала краем уха, ничего такого… Экзорцистка рывком подскочила к книжным полкам, схватила оранжевый томик. — А это тоже просто так? Тоже?! Ба, пятый курс! Милочка моя, да ты просто находка! — Майя, не надо, пожалуйста! Мне хватит Карпат! В чужую страну я не поеду, и не упрашивайте! — А кто тебя спрашивать будет? — Да спросила бы для разнообразия хоть раз! — Послушай, они вышли на контакт с нашей школой после почти века застоя! И всё летит в тартарары из-за двоих балбесов! Мы не можем так облапошиться перед китайцами! Пойми, это вопрос дипломатии, и здесь решаем не мы с тобой, а большие и серьёзные дяди с тётями. Нам остаётся только выполнять. Если ты заупрямишься, как маленькая, и включишь индивидуалистку, де, туда не хочу, сюда не поеду, это может вылиться в такие последствия, что ты всю жизнь их расхлёбывать будешь, и не только ты. Твой отказ сейчас аукнется в затяжной конфликт потом, и я даже представлять не хочу, чем он чреват! Просто… Просто согласись. Знаю, китайцы жёсткие, даже наши преподаватели признают это, у них другой стиль боя и подготовки, но что поделать, так надо. Тебе всего год нужно потерпеть. Если не понравится, в чём я уверена, тебя потом спокойно отпустят — формально условия соблюдены, всё хорошо, все довольны. Ну? Я молчала. Долго. Долго старалась унять дрожь в руках, прогнать подступающую панику, стать холодной и беспристрастной. Нет эмоций, ничего нет, есть ледяная логика и только. Ах, мистер Холмс, ну почему я — не Вы?! Великий сыщик не ответил. Не выскочил из книги, попыхивая трубкой, не появился в обличье видения. Глупо, смешно ожидать чего-то вроде, но реальность в последнее время дала слишком широкую брешь, и я и сама теперь не знала, чего ожидать могу, а чего — нет. — Почему ты меня спрашиваешь? — Мой голос дрожал. Да, Майя заметит. Ну и что! Что ей с того? Да, разревусь вот-вот. Так это исключительно мои проблемы! — Ты же сказала в прошлый раз, что выбора у меня нет, так? Разве он появился сейчас? К чему тогда уговоры? — В теории, — она опять говорила тихо, почти шёпотом, — ты можешь отказаться. Упереться, придумать тысячу и одну причину, почему тебе туда ехать не надо. А на практике… Тебя либо заставят, неважно, как, либо подделают документы. Сейчас слишком многое на кону, чтобы учитывали твои желания. Да и мои тоже. Мне эта идея изначально не нравилась. Потому я и объясняю тебе, понимаешь? Я не уговариваю и не давлю, это другое, я именно объясняю, почему надо так поступить. Это… Это стратегия, во. Если ты сейчас пойдёшь на уступки, то потом можешь получить, скажем, некоторые привилегии. И целее будешь, поверь моему опыту. Ты вроде как умная, значит, должна понимать, как это работает. — Понимаю. А если даже и не понимаю, то придётся научиться. — Придётся? Значит, ты всё-таки согласна? Тебя не нужно будет волоком тащить? — Лучше уж самой пойти, целее буду. Только я же не породистая. Как меня такую везти в Китай? — Да, проблемка, конечно… Ай, ладно, неважно! Эту ложку дёгтя они проглотят! А теперь… — Пусти, задушишь! — Ты просто прелесть! Спасибо! Прям расспасибо! Самое большое спасибо из всех спасибо! Я так рада, что не надо тебя заставлять, угрожать и шантажировать, ты просто не представляешь! — Хорошо, хорошо, только пощади мои кости! Что мне делать? — Всё будет! Не переживай так, через неделю, если не меньше, мы с тобой поедем до столицы, я тебя передам китаянке из рук в руки, и дальше поедете дружной компанией! — Как через неделю?! А… А паспорта, документы? А билеты?! — Ой, не волнуйся. Билеты уже есть, китайцы всё оплатили, мы быстренько их на твоё имя переоформим. А документы я тебе послезавтра притащу, готовые, с пылу с жару. Наша братия избегает традиционной бумажной волокиты, учитывай. — Это ж как? — Традиции. Мы слишком важны для нормальной жизни, чтобы нам не шли на уступки. Ну, удачи, собирайся, готовься морально, а я пойду. Мне потом ещё с твоей семьёй надо поговорить на эту нелёгкую тему. Майя упорхнула, как ни в чём не бывало, а я отправилась в гостиную, которую родители называли до смеха солидно: «зал». Выключенный пузатый телевизор стоял в специальной нише из полок. В детстве я любила представлять, что эта громоздкая штуковина с кучей кнопок и странных маленьких лампочек — космическая пушка, а полки — настоящая крепость каких-нибудь злодеев. Мама охала каждый раз, как мой пластиковый кинжальчик пролетал в опасной близости от её любимых безделушек, годных лишь на то, чтобы собирать пыль. Приторно-нежные ангелочки с розовыми щёчками и поблекшей позолотой на крылышках; фигурки из ракушек и сами раковины, купленные в палатках с сувенирами. Хрусталь и фарфор, похороненные в стеклянном гробу серванта, и извлекаемый лишь по особым случаям. И рамочки. Рамочки с фотографиями. Семья, родственники, кто-то из отцовских друзей… Я подошла к дальнему фото. Человек с густыми каштановыми усами и бородой глядел с неё строго и добро одновременно. Совсем как при жизни. На нём мундир — тёмный, с золотым шитьём. Хорошо, что так. Почти не видно узкой чёрной полоски в уголке. Я опустилась на колени. Ты догадывался, дядя? Ведь это ты заманил меня сказками о бородатых драконах и монахах в шафрановых рясах, которые живут в чудных храмах среди кучерявых облаков, о мудрых императорах и отважных воинах, влюбил в далёкую страну; она была для тебя Шамбалой, а для меня позаимствованная любовь обернулась проказой. Так вещь с чужих плеч никогда не садится впору на новом владельце. Я поверила тебе, соблазнилась на твои речи, хотя не понимала и половины, послушала, словно Фауст — Мефистофеля, приняла твои легенды за правду и сделала их своей истиной. И пропала — для самой себя, для мечты и цели. Интересно, я тогда уже была чудовищем, или Дар захватил мою душу позже, после того как ты ушёл навсегда? Скажи, дядя, чего ты хотел на самом деле? Впрочем, ты уже не ответишь. Только продолжишь улыбаться плоской улыбкой фотографии — жалкого призрака былого человека. Я встала и шумно вздохнула. Качнулся под футболкой кулон-жемчужинка. Подарок дяди, привезённый из Китая, первая искорка большого пламени. Я отвернулась от стеллажа. На душе было больно, саднило, словно открылась старая рана. Майя всё-таки права. Пора собирать вещи.