Юань Чжань, по второму имени Цянь-Ли, был строгим сторонником воззрений, отвергающих существование духов, и ничто не могло его в этом поколебать. В спорах он каждый раз утверждал, что для уяснения истинности его взглядов достаточно разобраться, что в тени и что на свету.
И вот нежданно объявился некий гость, постигший значение имени. Он посетил Чжаня. После обычных слов о тепле и стуже у них зашел разговор о смысле имен. Гость оказался искусным в рассуждениях, и Чжань беседовал с ним долгое время. Когда же они дошли до связанного с духами и демонами, их обмен мнениями стал чрезвычайно острым. Тогда гость склонился перед хозяином, скорчил рожу и произнес:
— До нас дошли легенды о духах и демонах от мудрецов как древних, так и нынешних. Как же вы один упрямо твердите: этого не бывает? А ведь ваш покорный слуга на самом-то деле дух!
Он тут же изменил свой облик, а потом в одно мгновение растаял в воздухе. Чжань же остался сидеть молча с полным смятением в мыслях и с растерянным видом.
Прошло около года. Он заболел и умер.
Гань Бао. «Записки о поисках духов»
Корешки книг пошли рябью, иероглифы поплыли, книги взбугрились пузырями, словно вскипали. Пузыри надулись, поплотнели, стали бело-голубыми, закрыв собой полки, будто нарост на коре дерева, чтобы затем… сложиться в лицо. Мальчишеское, со странно высоким гладким лбом и хитро прищуренными глазами. Нечто качнулось, и, мерцая, скользнуло сквозь книжные тома, отбросив на них лазурные блики. Он… Оно… Оно повисло в воздухе, колыхаясь и чуть болтая ногами. Я очень чётко заметила его обувь — такую же голубоватую, как и остальное тело. Скруглённый носок, мягкая, кажется, кожа, вышивка и тонкая подошва. Книга так и парила рядом, мягко переваливаясь с боку на бок, словно ленивая рыбина в толще воды. Я захрипела. Тихонько так, скуляще, — горло и язык забыли, как издавать хоть какой-то звук. Летучее нечто вдруг обворожительно улыбнулось. — Вы читали? — Оно указало на томик. — Н-н-нет. — Я ошарашенно заморгала и пару раз тряхнула головой, чтобы прогнать наваждение. Наваждение никуда уходить не собиралось, а так и висело в воздухе, сияя синеватым фосфорным светом с прозеленью. — Н-не ч-читала. — О, тогда настоятельно рекомендую. — Видение вдруг сменило цвет лица на довольно красивый сиреневый и ужасно засмущалось. — Ах, я же вас напугал… Вы не бойтесь, — странный летучий мальчишка доверительно подмигнул, наклонился поближе и перешёл на шёпот, — я безобидный, прямо совсем-совсем. И для мест этих явление привычное. Вы только господину Аню не говорите. Он как про меня слышит, ужасно расстраивается. Не хотелось бы старика огорчать, у него в последнее время совсем нервы слабые. Где-то поблизости заскрипели половицы. Библиотекарь, покашливая, ковылял в мою сторону. — Я вам потом всё-всё объясню, правда-правда! Если желаете встречи со мной вновь — кабинет этажом ниже, там, где видна сосна в окошке. А пока — молчок! — Оно… Он прижал палец к губам и растворился в книжном стеллаже. Книга плюхнулась на пол, целая и невредимая, без малейших следов пламени. Будто и не было — ни его, ни странного мальчишки. Я подняла её, механически провела по корешку пальцем. Проморгалась, потёрла глаза так, что под веками вспыхнули оранжевые круги. Лис что, по голове мне заехал в порыве учительского усердия, что теперь вот такое мерещится? Погладил, так сказать, по мозгам, что они теперь набекрень… Я тыкнула стеллаж пальцем, потом ладонью. Придирчиво осмотрела старое дерево. Ничего. Филин два дня назад как ни в чём не бывало продолжил рассказывать про призраков, и с видом знатока объяснял, что некоторые материалы могут работать как фотоплёнка. Плясал ты, может, в грозу, голый, рядом с оштукатуренной стеной — опустим, зачем ты это вообще делал, — а молния возьми и шарахни рядом. Штукатурка в этот момент «запомнит» происходящее, и новая вспышка — молнии или фотоаппарата — породит воспроизведение фрагмента. А по округе пойдут слухи о призраке, что пугает людей демонстрацией своей призрачной задницы. На словах всё было прекрасно. Штукатурка-фотоплёнка, вспышки-фиксаторы, наука против дремучих мистики и суеверий… А на деле вот он, деревянный молчаливый стеллаж, вот книги, утренний холодный свет, и ничего, хоть как-то соответствующего условиям Филиновой задачки. Да и… Меня прошибла крупная дрожь. Оно… Оно говорило! Он, этот летучий ценитель литературы, явно мог мыслить, осознавать мою реакцию и отвечать на неё, как это делал бы живой человек! А запись, неважно, на чём и какая… Господин Ань, шаркая, выглянул из-за шкафа. — Выбрала? — Он ласково улыбнулся и поманил меня за собой. — Пойдём, девочка, оформим тебе книжечки… Нет, ну надо же было такое устроить! Озверел, озверел он, право слово, в этих своих горах! А был такой хороший, такой славный мальчик! А ещё один славный мальчик назначил мне встречу в кабинете, в котором сосна стучит в окошко. Или это, стараниями первого хорошего мальчика, шалит мой прохудившийся котелок. Меня трясло, и томик с мягкой обтрёпанной обложкой колыхался в моих руках, будто пойманная искалеченная бабочка с одним крылом. Боль усилилась — избитые плечи и кисти отзывались вспышками, в гладкой корочке спёкшейся ранки появилась трещинка. Сказать или?.. Пока господин Ань ковылял к своему столу, казалось, прошла вечность. Я уже открывала рот, набирала в грудь воздух, готовилась признаться, и тут же затихала, так и не начав фразы. Долг прилежного ученика или чужая отчаянная просьба? Может, плюнуть на мальчишку — само осознание того, что со мной говорило, вызывало дикий, животный ужас — кинуться к Аню, поднять всех на уши… Экзорцисты эти самые все, или кошка начихала? Наставника же не за одни избиения учеников так почитают! А с другой стороны… Вдруг летучий не солгал? Может, он и впрямь привычное явление для этих безумных мест и болезненная тема для господина Аня? Я посмотрела на библиотекаря, на его сухие тонкие руки, на по-стариковски узкие плечи… Кем нужно быть, чтобы сделать больно ему? В простом разговоре ничего плохого нет, да и что страшного сделает мне этот любитель литературы? Вон, книжка целёхонька, даже странички не загнулись. В конце концов, оно говорит, значит, с ним можно договориться. А я, хоть и на малую долю, но таки еврей. А эти даже с Богом договариваются. Так что, когда господин Ань оформил мне справочник и выдворил из библиотеки, я пошла искать кабинет. Нашла его я быстро, уж что-что, а пейзажи за окном я помнила хорошо. Вот оно, дерево. Старая кривая сосна, похожая на горбатую каргу, гневно потрясающую клюкой. Кончик особенно длинной ветви почти касался стекла, и в ветреную погоду колотился в окно, будто старуха и впрямь была недовольна — не то нашими ленью и глупостью, не то строгостью Лиса, не то ещё бог знает чем. Руки так и не перестали дрожать. Пусто. Ни души — ни живой, ни мёртвой. Что и требовалось доказа… Стена предательски зарябила. В этот раз голос меня не оставил — я взвизгнула и шарахнулась к двери, едва удержавшись от бегства. Стоять! Стой и смотри! Клубы голубоватого дыма сложились вначале в форму, приобрели объём, набухли, а затем обрели детали. В полупрозрачной опаловой дымке мерцали мелкие блёстки, затухая и вспыхивая. Последними существо вернуло форму ногам — те долго имели вид длинного струящегося хвоста. — Не бойтесь, пожалуйста. — Голос у летучего мальчишки был очень ласковый и будто хрустальный: звонкий, чистый, искристый. — Я хочу поговорить с вами, юная госпожа. Я не сделаю вам ничего плохого! — Н-не боюсь. — Голос подвёл и дал петуха. — Ты… Кто ты и что ты такое? — Шэли. — Он зашёлся высоким звенящим смехом. — Меня зовут Хуэй Шэли. Садитесь, госпожа, нехорошо говорить стоя на пороге. Я села, немного выдвинув перед этим стул. Дверь я не запирала, так, прикрыла немного, Хуэй Шэли — Серая Рысь — парил над учительским столом у противоположной стены. Чуть что — дёру. И ну их, все тайны, просьбы… — Вы сейчас очень похожи на своего наставника. — О чём ты? — Та же осторожность. То же недоверие. Но оставим пока достопочтенного Старейшину. Спрашивая о том, что я такое, вы желали узнать или убедиться? — И то, и другое, н-наверное. — Вот как? Что ж, как вы наверняка догадались, я — призрак. Сгусток эктоплазмы, остаточное проявление души, привидение, дух покойника, — называйте, как вам будет угодно. Я подтвердил ваши мысли? Я кивнула. Говорить членораздельно было опасно — меня трясло уже всю, и я очень боялась представить, что будет, если я открою рот. Может, закричу. Может, разревусь. Или буду истерически хохотать. В любом случае, оставалось молчать и дрожать. Призрак. Настоящий призрак, мертвец, мыслящий прозрачный кусок чьей-то личности… Когда мозг обозвал Шэли «душевным холодцом», я не выдержала, тихонько всхлипнула, и уткнулась лицом в парту. — Ты меня заберёшь? Я… Я теперь умру? — Что вы, как можно! — А почему ещё мертвецы приходят?! — Умоляю вас, тише! — Он прижал палец к губам. — Не кричите, заклинаю вас всеми богами и духами, в каких вы только верите! — Не верила. А духи в меня, похоже, верят. Господи. Мама, мамочка, я ж с ума сошла… — Я вас всё-таки напугал. Госпожа, мне очень жаль, клянусь, не хотел. Небо, не плачьте, пожалуйста. Подышите глубже, приоткройте рот вот так — пухлые, похожие на женские, губы василькового цвета изогнулись буквой «о» — дышать уж не буду, сами понимаете, нечем… — Мертвец. Меня учит дышать мертвец. — Вы всё-таки подышите, я вас не только дышать научу. Пришлось подчиниться. Глубокий вдох, пауза, такой же выдох, будто я выброшенная на лёд рыба, и пытаюсь сохранить хоть сколько-нибудь воздуха. Спокойствие постепенно возвращалось ко мне, только я иногда продолжала тихонько всхлипывать. Пальцы изредка подрагивали. — Что… Что ты хочешь от меня? Зачем появился там, в библиотеке? — Хотел поговорить. — Он улыбнулся, подлетел поближе. — Дело в том, что я слышал ваш разговор с господином Яном. Соответственно, я в курсе ситуации с вашим наставником и вашими с ним отношениями. Скажу сразу, я вам искренне сочувствую. — С ним сочувствием не поделишься? — Я вскинула руку так, чтобы призрак увидел ссадины и начавшие назревать кровоподтёки. Он оценивающе прищурился. — Бесспорно, обидно, но не смертельно. — Несмертельно, только больно! — Господин Ян упустил две важных вещи, которые, наверняка, кажутся ему очевидными. Как вы думаете, почему Бай Ху ударил вас? — Услышал, о чём я думаю. Да и я его достала. Если бы с него не спросили за это, уверена, он убил бы меня на месте, чтобы не мельтешила. — Вы слишком плохо думаете о своём учителе. — Хуэй Шэли замерцал: похоже, так в его исполнении выглядел беззвучный смех. — Хуже, чем он есть. Вы задали вопрос, помните? Можете ли вы рассчитывать на злость? Вслух, про себя, с этим экзорцистом такие условности можно и опустить. — Помню. А хотела бы забыть напрочь. — Не стоит, ошибки дают нам ценный опыт. Это была не жестокость, вернее, не она одна. Это ответ. Он ответил вам: «Не нужно». «Это малая толика моего гнева, и разве ты хочешь испытать его весь на себе?» — вот, что говорил он, нанося удары. Пауза. Долгая, чтобы я могла осознать сказанное в полной мере, и чтобы могла принять. Последнее получалось значительно хуже. — Хорошо. Я… кхм, если так, то я могу понять причину. А что второе? — Вы обратили внимание, куда именно он бил? — О-о-очень сложно не заметить, что именно тебе хотят отбить! — Я понимаю, госпожа. Будь я на вашем месте, сам бесновался бы от обиды и боли. Но руки — вас ничего не смущает? Только руки. Он не торопил, этот призрачный мальчишка, и не хмурился, не закатывал глаза, как это делал порой Лис, когда мы медлили с ответом. Он ждал и улыбался, будто подбадривал меня. Я и не спешила. Пыталась думать, как это делают взрослые, отпустить злость и саднящую, дёргающую боль, забыть страх и жуткие глаза напротив, — чтобы только холодная логика и спокойный бесстрастный разум. — Либо не дать этими самыми руками пользоваться, либо… Как сказал учитель Ян, погладил. — Второе. — Призрак подлетел ещё ближе, и улыбка на его губах стала очень ласковой. — Он мог ударить вас по голове, вспышка боли и потеря сознания. Последствия отзывались бы ещё долго. А руки — что с них взять? Поболит, и только. Теперь вы понимаете? Он не хотел вредить вам всерьёз — по меньшей мере, пока. — Ты появился только для того, чтобы вступиться за моего мастера и объяснить, почему же я была неправа? Мне казалось, у Бай Ху только Ян Вэй в адвокатах. — Нет. — Он взлетел к потолку, рассмеялся, и холодное осеннее солнце подсветило его тело сияющим ореолом цвета нежной голубизны. Будто топаз, оправленный в светлое сверкающее серебро. — Я хочу предложить вам, юная госпожа, решение вашей проблемы и помощь, на какую только способен. А способен я очень на многое. — Моя проблема? Так она не только с наставником. Ты же не отмотаешь время назад, чтобы я оказалась Бездарной. — Вы думаете? Я не обещаю менять мироздание и временные потоки, чего не умею, того не умею, но кое-что… — А цена у твоей помощи, — я едва сдержала дрожь в голосе, — какова она? — Расскажите вначале, чего хотите вы, а затем настанет и мой черёд озвучить, чего хочу я. Я сжалась в комок, потёрла саднящие плечи, поёрзала на жёстком ученическом стуле. Расскажешь тут… Что рассказывать-то, раз он и так всё слышал? Если подсматривал за мной в библиотеке, мог и что пораньше подглядеть, и на неудачи на тренировках, и на мои истерики налюбоваться. Всё было прекрасно видно: слёзы, сопли, судорожные рыдания на полу туалета… Ой. Ой, мамочки! Главное, чтобы в кабинку не заглядывал, стервец летучий! Не заглядывал же, да? Больно он интеллигентный на вид… Словом, уточнять я не решилась. Вдруг идею подам? — Моя проблема в том, что я не хочу быть тем, кем я есть сейчас. Не хочу быть экзорцистом и иметь с ними хоть какую-то связь. Это, пожалуй, первое. — Призрак внимательно слушал: он подался вперёд и опёр голову на руки, хоть я и сомневалась в необходимости для него опоры. — Второе? У меня не получается ничего. Я не боец, пусть это и не имеет никакого отношения к Дару; я не могу и… ты, понял, думаю. Магические штучки. Вижу, головой понимаю, делаю, как говорят, а толку шиш. Все твердят про уровни, про Дар, про усердие, а я… Будто пустая. Фальшивая. И третье. Всегда должно быть что-то третье, правда? Три желания, три испытания, три причины. Я пообещала. Считай, поклялась. Очень близкому и важному человеку, что стану художницей — не предам свою мечту, наши надежды, его самого. Его нет среди живых, мне остались только его подарок и эта клятва. И что теперь? Прости, дядя, но на всё это мне теперь чхать с высокой ёлки, меня зовут ловить чертей?! Ты спрашивал, чего я хочу? Избавиться от Дара, чтобы эта дрянь не сожрала меня с потрохами! Чтобы меня вышвырнули отсюда, как негодный для экзорциста материал, и оставили в покое, и семью, и меня. Словом, я хочу невозможного. — Не стоит думать, что всё так безнадёжно. — Неужели? Ну что, что он мне предложит? Из окна сигануть, чтобы по старому принципу: нет человека — нет проблемы? А потом летать с ним, стращать избранных посетителей библиотеки? Но как же всё-таки сладко заныло в груди! Надежда. Такая опасная, робкая, неверная. Болотный огонь — вот, что она такое. Будешь упрямо идти в трясину, убеждая себя, что это огонёк чьей-то хижины, и вот-вот выйдешь на твёрдую землю. Жаль, что надежда умирает последней. Её стоит убить пораньше. — Терпение. — Он снова поднялся выше, замерцал в солнечных лучах, будто знал, что меня завораживает, как свет преломляется в его чертах. — Как вы сказали, три причины? Три — хорошее число, волшебное. На нём всё строится. Первое — я понимаю вас. Вы вспомнили о мечтах. У меня тоже была одна. Я мечтал стать учителем, как ваш мастер, обучать, наставлять, вести по нелёгкому пути… Как видите, не получилось. Совсем. — Он тихо рассмеялся, и в его голосе, в его смехе было столько горечи, столько вежливой благородной скорби, что меня проняло холодом и тоской. Я никогда не думала, что смех может пробрать больше чужих слёз. — Что до второго, то вы вовсе не безнадёжны. Возьмись за вас хороший наставник, захоти вы сами, и от фальши вскоре не останется и следа. И третье — вам наврали. Все. И я в том числе. Потому каюсь, — он стал совсем прозрачным, акварельным — светлое на светлом. — Простите меня. Тишина оглушила. Казалось, меня с головой окунули в холодную воду, она влилась мне в уши, и не стало ни звуков, ни мыслей, только ледяная пустота. — В… В чём? — В библиотеке я сказал вам, что я есть явление привычное для этих мест. Это бесспорно так, только я, увы, привычная жертва. Я ведь призрак. Неважно, чего я хочу, — помочь ли, спасти, отужинать чьими-то мозгами или загнать к себе на тот свет, как делают многие мои сородичи, — сама моя природа требует от экзорцистов уничтожить порождение тьмы и смерти, которым и является ваш покорный слуга. В лучшем случае, призраков изгоняют. — А как это — изгнать? — Прекратить существование. Убить. От бедного призрака не остаётся ничего, кроме горстки сверкающего праха да воспоминаний. Строго между нами, это наиболее приятный исход для привидения — ты словно бы засыпаешь, чтобы уже не проснуться. Но может быть много хуже. — Что может быть хуже окончательной смерти?! — Её отсутствие. Меня могут засадить в зеркало, в амулет, могут пытать солью и серебром, мучить талисманами, вынудить исполнять самую чёрную и подлую работу, как последнего раба, и вся эта мука — вечно, пока моими страданиями не насытятся достаточно или же я не стану бесполезен. Полагаю, теперь вы понимаете причину моей лжи? Скажи вы господину Аню обо мне хоть слово, и я погиб навсегда. Он добр, бесспорно, но он всё ещё экзорцист, и не стал бы молчать, дело дошло бы до Бай Ху. — Шэли помолчал немного. — А он хороший специалист, но явно не хороший человек. — Всё в порядке, я не злюсь. — Мне хотелось утешить призрака, приободрить. Шутка ли, осознавать, что тебя могут убить за сам факт твоего существования! И жить среди тех, кто тебя ненавидит, целую вечность… — Ты и впрямь не мог иначе. — Благодарю вас, юная госпожа! — Было б за что. И пожалуйста, хватит господ. Я — Цзинь Лан, и всё тут. — Цзинь Лан? Это наставник вас так? — Больше некому было. Так кто мне соврал и в чём? — Подшутил он, однако, над вами. Вам врали все, кто говорил, что Дар нельзя убрать. Ведь вы часто встречали такое убеждение? — Это говорили господин Ань, Сяо Ху, да и Ян Вэй что-то такое сказал. Я спрашивала у них, когда мы с Маотоуином, — это рыжий мальчишка, ты видел, наверное, — пытались понять, как от Дара избавиться. Он говорил с кем-то ещё. Пожалуй, мы только Бай Ху не трогали. Мне кажется, он за такое всерьёз прибил бы. — Не зря кажется. Впрочем, не о нём разговор. Дар можно убрать, пусть это и достаточно сложно, просто вам не говорят об этом. Оно и понятно, Дар мало кому нужен, потому вас держат ложью и увиливанием. Весьма типично, вспомните только, когда и как к вам пришли «от Дара спасать». Они-то заранее знали. — П-подожди. — В голове всё смешалось в странную кашу из чужих слов. — Как… То есть… В смысле, они знали? — Конечно же знали! — Смех Хуэй Шэли походил на перезвон маленьких колокольчиков. — Знали, притом с самого начала! Дух города фиксирует проявление Дара примерно за неделю до того, как он станет заметен для вас! И он, разумеется, сообщает экзорцисту, после чего тот ведёт наблюдение за будущим коллегой. Вмешиваться ему запрещено… — Почему? Я чувствовала себя полной идиоткой. Сердце глухо и тяжело стучало в груди, казалось, ему было тесно там, и оно изо всех сил рвётся к горлу. — Кто согласится быть спасённым, не пребывая в опасности? Для того, чтобы исполнить желание, его необходимо для начала создать! Ах, вижу, вам незнакома эта притча… Кто в здравом уме согласится быть экзорцистом, не имея в том жизненной необходимости? Да никто! Они выжидают, пока ситуация не приобретёт опасный оборот, и существование юного экзорциста не станет совсем уж невыносимым. В таком состоянии человек будет согласен на многое, лишь бы вернуть хотя бы бледную тень былой жизни. И вы согласились. Вас всех запугали, уговорили, соблазнили честью, долгом и славой, а теперь обманывают. Такова суть системы, тут уж ничего не поделаешь. — Ненавижу. — Не крик. Так, жалкое безобидное шипение. — Их всех ненавижу. Я вспомнила Даньку — шуточки, бравада, страшный высверк кнута. Майя, девочка-солнышко, у которой в телефоне для пущей убедительности хранятся фотографии мертвецов. Пёс-Хранитель, спаситель маленьких экзорцистов, любитель колбасы и верный помощник в изгнании злобных мавок. Ян Вэй — любимый учитель Ян, у которого урок без парочки острот — не урок, а так, проведённое впустую время. Господин Ань, доброта ходячая. И все они — лжецы. Мне стало так тоскливо и мерзко, будто… Я даже не могла найти слов, не могла описать, что испытывала. Словно меня сожрали. Выпили, как яйцо, проглотили солнечный желток и вязкий холодный белок, причмокнули сыто, и оставили пустую скорлупу — мусор, пустяк, не больше. Как мне идти снова в библиотеку, на занятия, в зал? Как смотреть им всем в глаза, зная, что в них — одно враньё? Система?! Тогда такую систему нужно выдрать, уничтожить, растоптать, как ядовитую тварь, чтобы не причинила никому больше вреда! — Не нужно. — Шэли был совсем близко: от него шёл влажный холод, похожий на подвальный, и тёплая ученическая роба не спасала совсем. — Нет нужды ненавидеть, никого и никогда. Только хуже сделаете, будете с больной печенью. Я хочу помочь вам. Я знаю, как избавиться от Дара, знаю, как провести этот ритуал. — И что ты хочешь взамен? — Позвольте мне учить вас. Разумеется, не так, как это делает Старейшина! Ритуал сложный, его нужно делать в определённый день, рассчитать благоприятную дату, так к чему терять время попусту? Мечта за мечту — я стану наставником, а вы обретёте свободу. Он протянул руку. По его пальцам шла рябь, крупная искра, словно пульс, билась в центре его ладони. Я медлила. Руки стали холодным, сердце заколотилось. А на что я, собственно, соглашаюсь? Что за ритуал и что за договор с мертвецом, взявшимся невесть откуда? Почему из всех несчастных он выбрал меня? — У вас лицо доброе. — Похоже, я сказала последнюю фразу вслух. — По вам видно, что вы — человек благородный и чистый. Не обманете, не сделаете зла. Не ринетесь из ненависти к самой моей сути к наставнику. Я хотел бы видеть своего ученика таким. К тому же, мне стало вас жаль после всей этой сцены. Бай Ху прав, но, увы, жесток. Прежде всего, к себе, а потом и к остальным. А жестокость — дело гиблое. Я не тороплю вас. Вы можете подумать, взвесить все за и против. — Я согласна. — Слова сорвались с губ резко, порывисто, прежде чем я успела осознать их. Я снова увидела мертвеца, того мальчишку, снова услышала запах костра и касание пепла, будничный разговор о Даре, ставшим отравой… Я не хочу сгореть. Не хочу, и неважно, какой ценой. — Я принимаю твои условия. Мне… Подписать его? Кровью или?.. — Я вроде на демона не похож. — Кажется, Шэли обиделся. — Это их, стервецов, надо договором держать, а мы что же, не люди, простого слова друг другу не сдержим? Пожмём руки, как у вас принято, и всё тут! — Я смогу отказаться? Изменить договор, если вдруг что? Он посерьёзнел, потемнел, как туча, налившаяся грозой. — Я обещаю, что буду действовать исключительно ради вашего блага и только ради него, и не причиню вреда действием или бездействием. В конце концов, это не в моих интересах. Если боитесь, то, возможно, нам не стоит и говорить о сделке. Мы должны доверять друг другу. Вы мне, я — вам, как можно иначе? — Боюсь. Но у меня нет другого выхода. Или с тобой, или ждать. Либо наставник доконает, либо собственный Дар. — У вас во втором семестре начнётся монстрология. — Лицо призрака было безмятежно, как небо в ясную погоду. — С практикой на арене, вероятно. — Либо сожрут. Я принимаю твои условия. Обещаю не вредить тебе делом или бездействием. — …и не говорить обо мне никому. Помните, одно слово, и я погиб, и ваши надежды заодно. — И никому не говорить о тебе. Я… заключаю с тобой договор. В ярко-синих, словно сапфиры, глазах полыхнуло пламя, превратив зрачки в белоснежную раскалённую точку. — Да будет так! Его ладонь сжала мою. Я будто сунула руку в сугроб — холод пробрал до костей, пальцы свело судорогой. Сопротивления я не встретила — воздух как воздух, только более плотный, густой, и ледяной до ужаса. — Если понадоблюсь, найдите укромное место и позовите. Появлюсь. Он лучезарно улыбнулся и исчез, растворившись в стене. Только хвост мелькнул. Я осталась одна, вслушиваться в слабо ворочающуюся боль и размышлять, во что я всё-таки влипла. Призрак… Мысль оказалась запоздалой, но важной. Как он умер? Когда, в конце концов? Одет он странно, ещё и лоб этот бритый, одну косичку на затылке и оставили. Хорош ученик, и стратег заодно! Ничего, кроме имени, не знаю, а договор уже заключила! Ладно, запомню и наверстаю. Остаток дня можно пустить на размышления. И на домашку. А завтра будет Лис. И живые действительно позавидуют мёртвым. — Ну сколько можно? — Сяо Ху закатила глаза. Девчачья раздевалка представляла собой образец редкостной несобранности. — Опоздаем же! Вы как в этом заниматься собрались? — Х-х-холодно. — Лю Дье утопала в дополнительной зимней куртке, словно новорождённая бабочка в не до конца распустившемся коконе. Раздевалку заполнял шелест одежды, глухой стук упавших ботинок, тихие жалобы и пыхтение. Первый курс встречал морозы и проигрывал им всухую. — Не в моих интересах отстудить себе почки. — Я натянула свитер, совершенно, к слову, нелепый, в лимонно-жёлтую кошачью лапку, и надела робу поверх, приобретя сходство с упитанным пингвином. Пусть красота требует себе жертв в каком-нибудь другом месте. — Их у меня всего две, и обе не казённые. Это вообще нормально, что осенью такая холодина? Мы ж зимой околеем! Тут один наставник и останется, он у нас снежная королева. — Не бери дурной пример с Филина. — Надо же, у Зануды юмор прорезался! Что, бунтуешь против мамочки, червячок? Того гляди, к концу года разум в голове появится. Если доживёшь, конечно. Мэри выскочила за дверь, хлопнула ею. Англичанку испортившаяся погода не смущала совершенно: налегке, в тонких истрёпанных кедах. Кто-то завозился снаружи. — Ну что, цыпочки, к вам можно? Я облегчённо выдохнула: знакомый грубый голос с рычащей хрипотцой. Не Лис, не тварь с ледяными глазами. Учитель Ян! Шутник и… лжец. Но он хотя бы добрый. Лис честен в своей жестокости, и от этого ещё больнее. — Нет! — Девочки заулыбались, кто-то прыснул со смеху: усача мы любили. — Тогда я иду подсматривать за мальчиками. Чтоб были готовы к тому моменту, как насмотрюсь! Мы собрались и, сонные и голодные, поплелись за Ян Вэем в зал. Интересно, он только на тренировку или?.. — Ваш наставник сейчас занят. Так что эти два дня будете изображать бурную радость на лицах под моим присмотром. — Ага. У мастера просто аллергия на тупость. — Пробормотала я себе под нос. На душе полегчало. По крайней мере, хотя бы эти дни я Лису глаза мозолить не буду. Может, остынет… — Мелочь! Вот ведь ёлки, услышал! — Общественное осуждение тебе за выраженное неуважение к мастеру. — Пауза, Ян Вэй нахмурился и встопорщил усы. Мне тут же достался укоризненный взгляд Сяо Ху. — И моя личная похвала, за чувство юмора. Так, делаем распрямлённую в пространстве спираль… А ну, куда понеслись улиток рисовать! Не так! Штопор делайте палкой, штопор! Все видели штопор? — Головы закачались от кивков, как тяжёлые бутоны на ветру. — Отлично, господа алкоголики! А теперь делайте, как я сказал. После штопоров, улиток, и других занятных фигур мы направились в столовую. От учителя Яна тоже можно было дождаться пары-тройки не больных, но ощутимых тычков, но это было справедливо — сам виноват, раз три объяснения до не услышал, получи убойную дозу понимания по мягкому месту. Но он объяснял, подтрунивал, и… И глаза у него были живые, добрые. Не светлая пустая радужка с острым шипом зрачка. Филин и Мэри — писклявый голосок в голове противно пел: «Тили-тили тесто, жених и невеста!» — куда-то делись сразу после тренировки, так что завтраком я наслаждалась спокойно. Вылавливала кусочки ягод и фруктов из жидкой несладкой каши, грустила, что сахарницы здесь нет и в помине, и следила краем глаза за необычно тихой и задумчивой Сяо Ху. Раз глянула, другой… На третий она не выдержала. — Ну что тебе? — У тебя непривычно грустное лицо. Что-то не так? — Я думаю. Странно это… — Странно, что думаешь? — Да ну тебя! Ты сегодня утром разве не слышала? — Слышала что? Она помедлила, чуть шевельнула губами, будто прикидывала, что лучше сказать и какими словами. — Старшие говорят, что перед тренировкой из кабинета мастера был слышен жуткий скандал. И кричали наставник и учитель Ян. Ну… В основном, учитель Ян кричал. Ты же знаешь. И наставник громче обычного. А теперь замена эта. «Он же обещал побеседовать… Просто побеседовать, зачем вот так…» — В животе стало холодно и противно, словно каша превратилась в комок снега и запросилась наружу. Лис же меня прибьёт после такого! И зачем учитель Ян на него кричал? Мог бы на нас, нас не жалко. Хлопнула дверь. В столовую вошёл какой-то человек, седой и коренастый, в одеянии наставника. Прикрыть за собой дверь он не удосужился — та так и болталась на петлях, опасно покачиваясь туда-сюда. Я подметила, что проседь у мужчины неровная, и ближе к вискам шли две полосы чёрных волос, будто по ним мазнули тушью. Он шёл к нашим столам и пристально всматривался в толпу завтракающих — похоже, искал кого-то из своих учеников. Я пожала плечами, вернулась вниманием к каше. О. Ягодка. Иди сюда. — А ты, дрянь, даже и не прячешься?! Я не успела даже осознать, обернуться, чтобы увидеть, к кому он обращается, как меня ухватили за волосы и тряхнули. Я вскрикнула, выронила ложку, и та полетела, вертясь в воздухе и обрызгивая всё кашей. Зёрнышко риса попало мне в глаз. Красная ягода, варенная в медовом сиропе и такая желанная ещё секунду назад, скакнула жабкой и упала куда-то на грязный пол. — Что вы делаете?! Пустите! Он тряхнул меня снова, ещё сильнее. Затылок вспыхнул болью, из глаз брызнули слёзы. Я никак не могла проморгаться, вытащить дурацкое зёрнышко. Оно жглось и щипалось, и я почти ничего не видела от мутной пелены. Только неподвижный силуэт напротив. — Ты ещё и спрашиваешь, мерзавка? Ты ещё спрашиваешь?! Меня мотало, как игрушку в собачьей пасти. — Отпустите, пожалуйста! Я вас даже не знаю! — Ах, не знаешь? Не знаешь, дрянь?! Кто ваш наставник, девочка? — Бай Ху. — Сяо Ху говорила спокойным, почти ровным голосом. — Восьмой Старейшина. — Вот, значит, кого ты, гадина, позоришь? А ну пойдём!.. Я взвизгнула, дёрнулась, засучила ногами, пытаясь поймать равновесие. Он потянул меня за косу, ухватив прямо у основания, и потащил за собой. Я чуть не упала — силы у старика было хоть отбавляй, и он легко вёл меня, как брехливую собачонку на коротком поводке. Я споткнулась, ударилась о собственный стул, услышала, как он выругался, а потом заскулила — боль переместилась с затылка на ухо. Старик вцепился в него пальцами, словно клещами, прямо за мочку. Он так и выволок меня из столовой — за ухо, в слезах и полусогнутом виде. Я и не поняла, куда он меня тащил. Я почти ничего не видела — была только бешеная боль в голове, пульсирующая и горячая, и пелена перед глазами. Ступени. Ровный длинный участок. Видимо, коридор. Снова ступени. Я упала на колени. Рывок, вынуждающий меня встать. Мочка горела. Я слышала, как старик шипел и ругался, ощущала холодный каменный пол и почему-то влажную ткань его штанины. Пусть он меня отпустит. Пусть отпустит. Я пойду сама, своей волей — пусть только отпустит, пожалуйста! Разговоры. Щелчок, кажется, замка. Железная хватка на ухе разжалась, и следом за ней последовал тычок в спину. Я едва не перецепилась через порожек, и шагнула в неизвестность перед собой. Когда туман рассеялся, в ней обнаружился светлый просторный кабинет в тёплых ореховых тонах. Стол с тонкой резьбой — почему-то я сначала увидела именно его, вырезанный в дереве изящный меандр. А потом, когда чуть подняла голову… Лис сидел, откинувшись в кресле, и, похоже, только что оторвался от чтения. Верхний халат наставника он скинул, оставшись в свободной рубахе из тонкого льна. Мы встретились взглядами. Мастер смотрел на меня поверх книги, будто та была це́ликом-прорезью, а я — не то мушкой, не то мишенью. В его глазах застыло лёгкое недоумение и словно бы ожидание. Так кошка следит за вертлявой птицей. Мне вдруг стало ужасно стыдно — за зарёванный вид, за опухшее красное ухо, за испачканные об пол коленки. Я была лишней здесь. Пятно, щербина на прекрасном орнаменте. — Могу я осведомиться, что означает сие вторжение, господин Хуань? — Полюбуйтесь, господин Ху, как эта дрянь порочит ваше доброе имя! При таком наставнике вести себя подобным образом!.. — Каким именно, господин Хуань? Тот запыхтел. — Она взорвала уборную. Одну из кабинок, в которой, как вы понимаете, находился я. Пожалуй, я опущу подробности… — Буду весьма благодарен. Лис встал, отложив наконец книгу, и подошёл ко мне. Он не смотрел мне в глаза, старательно избегал их, — его интересовали мои руки, ухо, колени, дрожащие губы… Что угодно, кроме глаз. Он осматривал меня, будто вещь, испорченную нерадивым прохожим. — Взрыв был достаточно сильным. Я успел заметить её со спины. Сумел и запомнить. Внешность, как видите, у этой девчонки заметная. — Мастер почему-то скривился. — Я догнал её в столовой… — Достаточно, последствия этой погони я уже вижу. Так что именно вас сподвигло увечить моего ученика? — А что мне оставалось делать?! Я… — Для начала, — голос у Лиса был тихим, вкрадчивым, и поистине ледяным, — вы могли помыться и сменить одежду. Вы испачкали ковёр. Мой ковёр. Наш нарушитель явно никуда не делся, пока вы ходили бы в душ, не так ли? — Моя честь, господин Ху!.. — Если ваша честь содержится в штанах, я заранее скорблю о ней. — Ну уж знаете! — Довольно. Он взял меня за подбородок, чуть приподнял мне голову. Пальцы у наставника были очень холодные, почти как у Хуэй Шэли. И он, разумеется, заметил, как меня трясло с головы до ног. Теперь мастер смотрел мне в глаза — и я уже не могла отвести взгляд, пойманная, как мушка в янтарь. — Отвечай, Цзинь Лан. — Я… Я ничего не делала, мастер. Я не взрывала туалет, я даже не знаю, как это сделать. Я не знаю этого человека, при всём уважении. Я не видела его до сегодняшнего дня. — Ах ты!.. — Она не врёт, господин Хуань. — Лис отпустил меня и, потеряв ко мне всяческий интерес, оставил дрожать и ощупывать пострадавшие места. Он помолчал немного, чуть опустив голову, и мне показалось, что он сделал это нарочно, не раздумий ради, а чтобы взбеленить Барсука[1] ещё больше. — Что же это получается — выходит, вы навредили моему ученику, не имея на то оснований? — Экзорциста воспитывает палка! — Бесспорно. Моего экзорциста. А значит, и моя палка. — Бай Ху не кричал. Он продолжал говорить спокойно, и одновременно каждое слово отдавалось в голове звоном. Бархатный певучий голос звучал громоподобным колоколом, наполнял комнату, заливая её до краёв, как огромная волна во время шторма. — Это мой ученик. Мне, и только мне решать, как и за что её наказывать. Я искренне жалела о том, что не могу просочиться сквозь стену, как это делал призрак, и мне оставалось только жаться к ней, делая вид, что я не больше, чем мебель. Ученику не место там, где спорят наставники. Господин Хуань пытался что-то ответить, наверное, возразить или оправдаться, но я его не слышала. Меня оглушило — было нечто противоестественное в том, как говорил мой мастер. Слабо стучало в висках, а по хребту бегали противные мелкие иголочки, мерцая зудящей болью. Наставнику до меня не было никакого дела, притом изначально — он вступался не за меня, за себя. Будто заявлял: «Вот я, а это моё, и ты не смеешь посягать на то, что принадлежит мне!» А я, на свою беду, была частью того, что он считал своим. Авторитета, власти, может быть, чести или чего-то вроде. Дверь хлопнула уже который раз за это безумное утро. На пороге стояла Мэри — запыхавшаяся, раскрасневшаяся и всклокоченная. — Это я. — Она обвела комнату безумным взглядом. Выбившаяся прядь на макушке торчала хохолком. — Это я сделала. Магически усиленный натрий в воду. Что, узнаёте меня, господин Хуань? — Зачем, Мэри? — Лис теперь говорил нормально, немного устало даже, и не пытался размазать барабанные перепонки окружающих по стенкам черепа. — А что, у всего должна быть причина? Может, захотелось жизнь кому-то испортить, чтоб не одной мне паршиво было в этом болоте! Господин Хуань с совершенно растерянным видом смотрел то на меня, то на Мэри, то опять на меня. Я прижимала ладонь к пострадавшему месту и, чтобы отвлечься, размышляла обо всякой чуши. Например, о перспективе бытия лягушкой. Болото же? Болото. Белое. А мы, видимо, лягушки. Тоже белые. И Лис, значит, главная лягушка, потому что самый белый. — Значит, ни на что лучше, чем это болото, ты не заслуживаешь. Ты пришла раскаяться или похвастаться? — Похвастаться, конечно. Не люблю, когда мои заслуги приписывают другим. Зато хоть Зануде минута славы перепала. Да, червячок? Или ты при наставнике говорить не смеешь? — Да было б о чём с тобой разговаривать… — Прошипела я. Вот бы Барсук англичанку так за косу и за ухо, по ступенькам, чтобы колени отбила!.. — Мы с твоим другом прекрасно находим общий язык. Ах, да, ты же ревнуешь… — Я вам не мешаю? — Я вздрогнула. Мастер, ну что ж вы всем по ушам, тут только Мэри не жалко! Англичанку ощутимо тряхнуло. — Что ж, господин Ху. Признаю, моя оплошность. Но они так похожи… — Похожи?! — Эрджид аж подскочила. — Мы с Занудой? Так мы сейчас это исправим! Она метнулась к столу, рывком выхватила из деревянной подставки ножницы. Подставка качнулась и опрокинулась, по столу покатился пузырёк чернил, тревожно закачались на маленьком постаменте кисти… Я отстранённо заметила, что кончики у ножниц острые, хищные, и что смотрит англичанка в мою сторону. Недобро так, кровожадно, с животным почти предвкушением. Я охнула и юркнула Лису за спину. Да лучше десять наставников с палками, чем эта! Мастер покосился на меня, а затем шагнул вперёд, чуть наискось, закрывая Мэри дорогу ко мне. — Опусти ножницы. Сейчас же. Мэри хмыкнула. Взгляд у неё внезапно стал абсолютно нормальным. — Вы правда решили, что я хоть что-то ей сделаю? Вы оба с этим прекрасно справились и без меня. Она завела руки за голову, раздался короткий скрежет, который издают лезвия, смыкаясь заново, и глухой мягкий хруст. Она нажала второй раз, дёрнула рукой, третий, и коса, длинная, тёмно-русая, с тусклым бронзовым отсверком, упала ей в руки, словно птица, сбитая влёт. — У вас отличные ножницы, мастер. Благодарю. Позовёте, как решите, что со мной делать, хорошо? Я пока это сожгу. Она вышла, сжимая в руках волосы. В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Только тихо катился по полу сбитый флакончик, пока не упёрся в стену и не затих. Я медленно осознавала произошедшее. И где она собралась волосы сжигать? На погребальном костре, что ли, в том дворе с каменной тумбой? — Эрджид. — Понимающе вздохнул Барсук. — Эрджид. — Откликнулся мастер эхом. — Характером вся в Элизабет… Полагаю, мы закончили, господин Хуань. Мои ученики и их наказания уже мои заботы. Они распрощались, и Барсук тоже вышел, прикрыв наконец дверь. Я пошла было следом… — Я разрешал тебе уходить? — Н-нет, мастер… — Тихо. Ухо пекло немилосердно, будто мочку раздирали заново. Боль расползалась горячим пятном, по уху, по шее, дальше. Рана горела и чесалась. Нельзя. Нельзя, нанесу заразы! Пальцы сами полезли ощупывать, шарить, трогать… Что там? Что? Почему наставник не держит в кабинете зеркал? Мокро, тепло и липко. Вслепую, наощупь… Почему так много крови? Серьга держалась на тонкой ниточке кожи, такая же противная на ощупь, как и сама рана. Мочку дёргало, словно в ней копошились маленькие вёрткие червячки. Лис что-то искал в шкафах, не обращая на меня никакого внимания. Хлопнул дверцей, повернулся… Я сжалась в комок, опустила голову. Не испачкать бы ему ковёр кровью. А слёзы — пустяк. Сколько мастер их уже повидал, и скольким был причиной! До меня донёсся шум воды, короткий и громкий, словно кто-то быстро включил кран на полную мощность. Лис вышел из соседнего помещения — с закатанными рукавами, ярко-бирюзовым бутыльком в одной руке и влажным комком ваты в другой. — Не дёргайся. Я не сделаю хуже, чем есть. — Холодная мокрая вата облепила ухо, скользнула по шее, раз, другой. — Руки. Чем ты только думаешь… Или у нас целители с заражением крови давно не сталкивались? — Простите… — Извиняйся лучше перед собственным не успевшим пострадать организмом. Ухо защипало. Перекись шипела и пищала на все лады, как сало на раскалённой сковороде. Наставник отложил вату и антисептик, коснулся чуть утихшей ранки. В неё будто засунули кусочек льда. Вспышка, на грани холода и боли, а потом стало щекотно, и рваное мясо вдруг запузырилось. Я не видела, но ощущала с пугающей чёткостью, как бурлящее нечто, бывшее моим раненым ухом, набухало, подталкивало крючок серьги вверх, облепляя его, как липкое подошедшее тесто. Я охнула, и, когда Лис отдёрнул руку, как ребёнок снова потянулась к ране. К бывшей ране. На её месте была целая здоровая кожа: тёплая от прилива крови мочка с металлической сердцевиной серьги. — Не трогай пару дней. — Лис тщательно вытирал руки платком. Ладони, как и ткань, были сухими и чистыми, и от чего он так старательно пытался очиститься, мне было непонятно. — И снимай серёжки, хотя бы на тренировки, а не то тебя не преминут за них оттаскать. Не в моих интересах твои изодранные уши. Он отвернулся, отбросил платок в урну. Тихий шелест. Я молча помотала головой. Это насколько сильно учитель Ян на наставника наорал, что того так прошибло?! Уши мои, значит, не в его интересах, а руки мне вчера отбить ему эти интересы вполне себе позволяли?.. Мне показалось, что рядом мелькнула лазурная зыбкая тень. Вполне позволяли. Правда, Шэли? — Ты всё ещё здесь? Мне внезапно стало легче, словно я стояла, мучаясь над очередным уравнением, перед доской, а добрая душа с первой парты шепнула мне спасительный ответ. А говорить стало и вовсе просто: — Да, мастер. Я хотела поблагодарить вас и извиниться. — За что же, позволь узнать? — Он обернулся с ленивой грацией хищника. Похоже, ему стало чуточку интересно, как кошке, когда полузадушенная мышь начинает трепыхаться в зубах. — За это. — Я потянулась к мочке, но рукой не коснулась: сказал же, не трогать. — За то, что вступились. Спасибо. А извиниться я хочу за вчерашнее. Мне не стоило вести себя так. И не стоило задавать вопросы, на которые я не хотела бы получить ответ. Наставник удивился. Я успела заметить, как вспыхнули и тут же погасли его глаза, как на мгновение поползли вверх брови… И взгляд стал на секунду очень человечным, будто он выглянул из-за маски ледяной твари. — Что ж, даже если ты повторяешь чужие слова… похвально. — Благодарю вас, мастер. Я могу идти? Лис молча выдвинул дальний ящик стола, вытянул из него тонкую книжку в коричневой бумажной обложке без надписей. И тихо хмыкнул, заметив моё изумление: — Ян Вэй говорил, что тебе нужны материалы. Можешь поработать с этим. Занесёшь обратно в конце семестра. — Ой, спасибо большое! Я… — Пустяк. А теперь иди, мне нужно работать. Когда я выходила, меня дёрнуло жгучее желание рассказать наставнику о Хуэй Шэли, объяснить, упросить, удержать от убийства. Ведь всё можно исправить, решить — вот он, разговор, тихий и спокойный, мастер, наконец не похожий на тварь из тренировочного зала, и внезапная лёгкая решимость!.. Я закрыла дверь медленным движением, так, чтобы замок щёлкнул не слишком громко, дождалась, когда его механизм ответил сухим клацаньем, и рванула со всех ног по коридору, прижимая к груди книжку. Обложка была тёплая и шершавая на ощупь. Колотилось сердце, противно ныли вчерашние синяки, чесалась и пульсировала мочка. Казалось, что в ней остался последний червячок, маленький, юркий, и его тонкое вёрткое тельце скользило вокруг серёжки, под кожей. Значит, вот она, цена чужой тайны и чужой нежизни? Книга и залеченное ухо? Чуть мастер подобрел, вспомнил о своих прямых обязанностях, так мне уже к нему с откровениями бежать? Вот уж не дождётся!.. Стоп. А бегу-то я куда? Несло меня в сторону абсолютно ненужную — к коридорам, которые вели в боковые корпуса, и где, по слухам, были лаборатории. В них нас весьма разумно не пускали — как говорил учитель Ян, перед тем как вручить нам хотя бы паяльник, надо сразу две молитвы духам прочесть: одну за успешный исход дела, а вторую за упокой, чтоб потом время зря не тратить. А если учесть, что, по всё тем же слухам, бурлило и клокотало в тиглях лабораторий… В общем, опоздала я самым наглым образом. Ян Вэй поворчал немного, но ругать не стал — фыркнул в усы, когда заметил в моих руках книжицу, и милостиво разрешил садиться. Мэри сидела одна на последней парте — прямая, гордая, будто и не было утренней сцены в кабинете. Только рваная стрижка на месте косы. Она так и маячила у меня перед глазами, похожая на край изодранного листка. Непрошенное любопытство то и дело сбивало меня с размышлений, будто мальчишка-попрошайка дёргал прохожего за рукав. Зачем она так? И как потом англичанке быть с этой оскубленной гривой? Некрасиво ведь, выглядит, как ощипанный птичий хвост. Волосы жалко. Их же потом ещё короче подрезать надо, чтобы сгладить эту косую щербатую линию среза… Будет почти под мальчика. От причёски под мальчика мысли стремительно перетекали к мальчику немёртвому, и в глазах мельтешили синеватые всполохи. Казалось, Шэли вот-вот выглянет из-за спины, раздастся хрустальный смех, похожий на перезвон колокольчиков. Я оглядывалась, ожидая увидеть призрака раз за разом. Наверное, со стороны это выглядело комично. Ян Вэй буркнул что-то в конце занятий про старых самодуров и зашуганную мелюзгу. Закончилось. Всё закончилось, по крайней мере, на сегодня. Завтра будет ещё один день при учителе Яне, спокойный и понятный. А потом… Хватит ли наставнику промывки мозгов надолго? Сзади мелькнуло что-то рыжее и пыхтящее, и меня самым бесцеремонным образом уволокли даже не в кабинет — в какую-то полутёмную подсобку, тесную и довольно пыльную. Пахло затхлостью давно не убранного помещения и чем-то химозным и хлористым — похоже, средством для мытья. Я повернулась, чуть не снеся по дороге швабру. Филин улыбался, поправляя неизменные очки. — Изверг! Тебе что, с Эрджид надоело, решил меня вспомнить? — Да ладно тебе, Миледи, не ревнуй там, где ещё и повода нет! Или я тебе так нравлюсь? — Даже не надейся. Ты зачем меня сюда затащил? — Поговорить. — Он покосился на дверь, пригладил встрёпанные волосы. Чихнул, стряхнул клок пыли. — Ты хоть как? Мэри сказала, что тебя тот хрыч прям за волосы к Рапунцель приволок. — За ухо. Чьими только стараниями, Эрджид не сообщила? — Сообщила, конечно, я ей натрий и предложил. И что тут такого? Это же не наша вина, что дед близорукий как я, и очки не носит. Эй, ты что, злишься? Мне очень захотелось приложить его шваброй. Прям ручкой, по переносице и искренне недоумевающим глазам. Действительно, подумаешь, чуть кусок уха не выдрали! Их же два, от меня не убудет! Мне было больно, страшно, меня волокли по коридорам, как скотину на убой, разрывая мне мясо — и что тут такого?! Ещё и он предложил… Неважно, что, какое уже дело до этого. Почему Лис, эта светлоглазая тварь, вдруг оказался добрее моего друга? — Скажи, а обязательно обижаться на каждое моё действие? Я ж не только для себя стараюсь, что ты устраиваешь? Тебе гордиться надо, пострадала во имя справедливости и великого дела. Вообще, вон, ухо на месте, оба, рекомендую заметить, целые… Ай-яй-йу! А ну пусти! Я никогда не думала, что можно испытать чувство такого глубокого морального удовлетворения, причиняя кому-то боль. Оказалось, что можно. Ой, как можно! Я получила огромное удовольствие, выкручивая Филину ухо. Не больно, но крепко сжать, чуть затаскивая чужую голову вниз, как учил утром учитель Ян с захватами. — Гордись. Ты же страдаешь во имя справедливости, великого дела и… что там дальше по списку? Натрий? — Пусти! Признаю, неправ был, только выпусти моё ухо! — А меня ещё дольше, ещё сильнее таскали… — Ну прости меня! Неправ я, неправ и каюсь! Я разжала пальцы. Маотоуин покосился на меня с опасением и обидой, и принялся растирать пострадавшее место. Мочка у него была ярко-красная, горящая в сумраке подсобки малиновым фонариком. — Так что ты хотел рассказать? — У-у-у, уховёртка ты обыкновенная! Ну… Опустим момент, когда я посоветовал Мэри кинуть натрий в жерло фаянсового друга, и когда тебя выволокли за шкирку. Это я попросил. Кинуть, понятное дело, а не выволочь. Именно с этим преподавателем. Мне было необходимо получить содержимое его портфеля… Ну что ты так на меня смотришь? Мне его записи были нужны. К своим присовокупить надо, для полноты картины. Вот ты знала, что тебя за ухо оттаскал сам уважаемый Чэнь Хуань, специалист по исследованию энергетических потоков и автор многочисленных монографий по диагностике, контролю и изучению Дара? Гордись, будешь ухо потомству показывать, если доживёшь с этим экзорцизмом до детородного возраста. — Ты не мог в библиотеку сходить?! — Во-первых, уже, а во-вторых, за чем я туда, собственно, пойду? За рабочими записями, которые ещё не опубликованы и не изданы? Готовые работы уже есть, но в черновиках же самый смак! Тем более, он что-то такое интересное намерен провернуть с направлениями потоков и Даром. Если разобрался он, я тем более смогу разобраться и продолжить. Применить на практике. Представь только, как нас отсюда выпнут! Он очень активно жестикулировал. Правой рукой. Поправлял очки, чесал кончик носа, то приглаживал, то ерошил вихры на макушке, размахивал, едва не сбивая тряпки и вёдра в полёт… Рабочая левая рука висела мёртвым грузом, неподвижная, расслабленная, с низко надвинутым рукавом. — Что с тобой? — А что не так? Всё хорошо, видишь, лоб прошёл! — Руку. — Да отстань ты от моих частей тела! Всё нормально с рукой! — Врёшь. — Тебя Рапунцель покусал, не иначе. Скоро белеть начнёшь, драться вон, уже начала. Ну проверил я кое-что, ну… ошибся немного. С кем не бывает, да? Длинная красная полоса, похожая на след от кисти, тянулась от костяшек к предплечью Филина. Кое-где выступили масляно-жёлтые пузыри, похожие на спелые плоды алычи, вызревшие вдруг прямо на коже. Полоса была неровной, дёрганной, словно невидимый жестокий каллиграф не мог удержать кисть. Будто вена или русло реки… Потоки! Так это… Это выглядит так?! — Ты почему в медкорпус не пошёл? — Я что, дурак, чтобы так себя подставлять? — Ты определённо дурак! А если бы ты ожогом не отделался?! — Ты хочешь вернуться домой? Или тебя устраивает сидеть тут, слушать весь этот бред и покорно ждать, пока нас не пустят в расход? Если хочешь чего-то достичь, нужно уметь действовать и рисковать, а не думать, что же будет! — А ты не думал, что нас могут пустить в расход как раз после твоих экспериментов? Так, в теории? — Я справлюсь. — Он почти шипел, как взбесившийся кот. — Я справлюсь, и с этим, и с тем, что дальше. Я знаю, что я делаю, и как, и я нас отсюда вытащу! — А не слишком ли много «я» для командной работы? — А ты разве что-то делаешь? — Он хмыкнул. И лучше бы наставник приложил меня ещё раз палкой, чем слышать эту презрительную издёвочку в его тоне. — Хоть что-то? Ты только рассказываешь, с кем мне общаться, с кем мне дружить и сотрудничать, и обижаешься, как ребёнок, когда чуть что не по-твоему. Прямо какая-то удивительная эмоциональная незрелость! Почему-то над книгами торчу я, исследованиями занимаюсь я, связи ищу — кто бы мог подумать! — тоже я! Действительно, не много ли меня для командной работы? — Ты всё сказал? Или ещё есть, что добавить? Я очень жалела, что здесь царил серый полумрак, а не кромешная темнота. Конечно, он видел, как у меня дрожали руки, как тряслись губы, как я судорожно ухватилась за злосчастную швабру, ища хоть какой-то опоры. Видел — и, готова поспорить, наслаждался увиденным сполна. — Да всё, пожалуй. Можешь подумать, сделать выводы как взрослый человек, пересмотреть взгляды на происходящее. Это так, в идеале. Он вышел, на удивление деликатно прикрыв дверь. Похоже, хлопнуть ею было для него слишком банально. Я села, на что придётся — на перевёрнутое ведро, отозвавшееся глухим жалобным дребезгом. Я хотела рвануться следом — крикнуть, рассказать всё про уговор с Шэли, сбить эту презрительную спесь, оправдаться… А потом накрыло горькой и холодной злостью, будто мне влепили пощёчину. На секунду показалось, что рядом стоит Лис — глаза звериные, мне в лицо смотрит наконечник шеста, и нет человека, есть обретшая форму тварь, сила, заточённая в оболочку. Я улыбнулась. Спасибо, наставник. Хоть вы и жестокий лжец. Я не побегу за Филином. Не рванусь за аптечкой, перебинтовывать ему ожог, не кинусь переубеждать. И спасибо за это, хоть в моей голове вы куда добрее себя настоящего. Остаток дня я шаталась где попало. Как-то успела на обед, к холодному уже бульону и булочкам, как-то сделала домашнее. Я ждала темноты, избегая общей комнаты. Решение пришло просто. Нужно было просто дотянуть до того времени, когда сядет солнце, и когда все наконец вспомнят, что у них есть свои дела. Четыре часа. Пять. Шесть. В восемь солнце исчезло совсем. До отбоя ещё оставалось достаточно времени. Светлые коридоры сменились тёмными — меня опять несло в боковые корпуса, а здесь лампы горели редко и тускло, да и окна, слабо мерцавшие прямоугольниками цвета глубокого индиго, не помогали. Темнота из-за двух чуждых друг другу источников света была неоднородной, комковатой, будто плохо вымешанная краска на палитре. Казалось, в самых тёмных пятнах-сгустках сидели молчаливые голодные твари. Я старалась идти по светлым участкам, иногда петляя, иногда переходя на бег — боялась, что задержусь в бархатном плотном мраке на секунду дольше, как он станет осязаемым, а из вязкой черноты высунется цепкая когтистая лапа, и… Я жмурилась, пытаясь прогнать мысли прочь, и шла ещё быстрее. Кабинет, незапертый. Этот годится, окон тут много, не так темно и страшно. Свет бы включить, жаль только, что заметить могут. Наощупь, потихоньку, медленными шажками, не свалить бы чего… Почти вслепую я нашла учительский стул, плюхнулась на него. Глаза понемногу привыкали к темноте. Тишина обволакивала, будто громадный кокон. Она не была полной — тихо кряхтело, словно глубокий старик, само здание, поскрипывал стул подо мной, то и дело булькали трубы. Деликатно, вполголоса, — так, далёкие шепотки, не больше. Мелкие прорехи в стенах кокона. И холод. Холод, темнота и тишина. Я собралась с мыслями, облизнула пересохшие губы. Пора. — Хуэй Шэли, приди. Мне нужна твоя помощь.