Естественно, что их внимание в первую очередь оказывалось обращенным к свету и огню. Свет и огонь, как неотъемлемые составляющие силы ян, считались для мира демонов не менее разрушительными, чем ян для инь. Неудивительно, что согласно данной теории солнце, главный источник космического света и огня, возводилось в ранг первого разрушителя и усмирителя призраков.
Ян Якоб Мария де Гроот. «Война с демонами и обряды экзорцизма в Древнем Китае»
— Итак, если подытожить, — я поёрзала на стуле от холода, — мой, как я считала, друг сейчас пытается убиться об собственные эксперименты, меня побили два раза за эти два дня, и у моего наставника, похоже, помимо умения отбивать руки, есть навык залечивать чужие драные уши. К слову, я права? Он если накричать хочет, как бы начинает бить тебе по ушам, что аж голова болит, но голос не повышает. Это очередная экзорцистская магия? — Совершенно правы, хотя за магию в нашем отношении настоящие маги устроили бы вам линчи[1]. Это техника внушения, и ваш наставник очень любит использовать её в различных видах. Будьте осторожны в будущем. — Удобно, наверное, он горло не срывает… А! А Потоки — это такая штука внутри… — Не внутри, они нематериальны. — Хорошо. Они из… энергии? У Филина на руке был ожог, по форме похожий как раз на поток или русло реки. Это они так проявляются? Шэли улыбнулся, как обожравшийся краденой сметаной кот. — Они, разумеется. Вы догадливы. Что до вашего друга, то он горд и страшно упрям. Убийственное сочетание. Он уже испортил себе энергетическое строение, и молитесь, если он вам дорог, чтобы это не сказалось на его способностях и здоровье. — А я говорила, что он дурак. Хуэй Шэли, а делать-то что? Он дурак, очень упрямый гордый дурак, но я не хочу, чтобы с ним что-то случилось. А молиться… Пустое. Боюсь, богу или богам, если они и существуют, глубоко плевать на нас всех. — Ну я же существую, хотя многие ставят и этот факт под сомнение. Но что делать, право говоря, сразу и не придумаю. Понимаете, ваш друг, уж не знаю, по какой причине, выбрал весьма странного специалиста для своей цели. Если я правильно понимаю, что именно он выкрал… Вероятно, это намётки. Очень сырые намётки для блокировки, а не избавления от Дара. Понимаете разницу? Ограничитель, но не излечение. — То есть, в лучшем случае, он себе просто блок поставит? — В лучшем — да. Но вероятнее всего он умрёт или покалечится. Не отказался бы от начитанного соседа, но вашего друга и впрямь жаль. Вам он не поверит, сослаться на меня как на авторитетный источник вы не можете по условиям нашего договора. Впрочем, не уверен, что он послушал бы и меня. Он в свою науку именно верит, как в идола, и потому, в отличие от истинного учёного, он бывает слеп и упрям там, где истина очевидна. Слишком много личного, гордыни и страха оказаться неправым. Он очень боится проиграть. — Ты так легко это видишь? — Конечно, я ведь дух! Когда умираешь, чувства живых улавливать гораздо легче. Они похожи на тончайшие вуали, исходящие от людей. Видишь, касаешься — и понимаешь, страх это, радость, злость, или что другое. Невероятно красиво. — Хорошо, вот только делать мне что? Я не хочу ещё и на его похороны. — А-а-а… — Лицо призрака приняло мечтательное выражение. — Вы вспомнили о том несчастном юноше. Знаете, это восхитительно. Я видел, как сгорают его нити. Невероятное зрелище. Ничего более прекрасного и печального в жизни не наблюдал… — Ты был там в момент его смерти?! — Разумеется. Сделать я ничего не мог, но отдать дань уважения и полюбоваться — почему бы и нет? — Странные у тебя представления о красоте… — Когда умираешь, в твоей жизни многое меняется. Он замерцал. В темноте это было завораживающе — чистый холодный свет, переливающийся множеством тончайших оттенков; они раскладывались на искры, всполохи и чешуйки, сплетались в завихрения, становились прозрачными или наоборот, мутнели. Огромный пульсирующий опал, живой и изменчивый. — Вам пора, скоро начнётся отбой, вас хватятся. К слову, как вам здесь? Вас не обижают наши? Мне казалось, иностранцу может быть опасно даже здесь в такое беспокойное время. — Какое время? О чём ты вообще? — Ихэтуани[2]. — Он печально улыбнулся. — Ещё полгода назад их войска входили в Северную столицу… Мы оба уставились друг на друга с немым вопросом. Где-то булькнула труба. — Подожди-ка… Ты сейчас про боксёрское восстание, что ли? — Учебник по истории вспоминался туго, но слово было определённо знакомым. — Вероятно, в вашей культуре их называют так, но… — Так оно было сто лет назад! Тысяча девятьсот какой-то там! — О-о-ой. — Призрак вспыхнул и стал нежного сиреневого цвета. — Тысяча девятисотый. — Я не поленилась, вытащила учебник, с трудом, но всё же прочла дату в нужном параграфе, благо, Хуэй Шэли давал хоть какой-то свет. — Пекин был взят ими летом. Ты уже тогда был… привидением? Шэли потускнел и стал бледно-синим, почти прозрачным, будто нарисованным на чёрной бумаге несколькими штрихами пастели. — Нет, я… Ещё был жив к тому моменту. Я умер позже, той зимой. — Выходит, тебе сто шесть годиков, не считая срока твоей… эм… земной жизни. — Самая юность для призрака. Большую часть её я, правда, не помню, но это не так уж и важно. Память — наша беда, сами видите. Время смыкается в огромное кольцо, и ты уже не помнишь, где начало, где конец, а где ты сам. — Вижу. Шэли, а это не будет сильно невежливо, спросить тебя, как ты умер? — Давно уже отболело. Рана стала шрамом, но я не буду начинать этот разговор сейчас. Вам пора спать, а моя история очень длинна, чтобы рассказывать её на ночь. Вы попадётесь, и быть беде. — У нас около получаса. Я смотрела в окно. Кажется, снаружи начал накрапывать дождь. Редкие робкие капли шуршали по черепице, звонко бились о жестяные козырьки, глухо шумели, теряясь в кроне деревьев. Я знаю, что нужно сделать. Клин клином. И если у меня получится… Что ж, велика вероятность, что у меня больше не будет друга. Но зато будет он сам. А меня не погонят в тот похоронный двор с каменной тумбой, и над его головой не будет смыкаться огненный саван. Придётся заплатить. Дорого, больно. Но выбора у меня нет. — Если вам так хочется… — Я не об этом. — Я вскочила на ноги. — Шэли, у меня есть план, и он тебе не понравится. — Самокритично, рискну заметить. В чём же он заключается? — Расскажу по дороге. А для начала мне нужны спички. Спички… Ага, как же! Перчатки мне нужны, и желательно, не вот эти, тряпичные, неприлично весёленькой расцветки, а шерстяные и потолще. Пальцы от холода ныли, и даже шевелить ими было всё труднее. За эту неделю на мои руки пришлось слишком много боли. Сначала Лис с его воспитательными избиениями. Потом Сяо Ху нечаянно заехала мне по кисти палкой, и я скакала по залу, размахивая пострадавшей конечностью. Я обожглась в среду, вызвав бурное удивление Ян Вэя. И сейчас я стояла под окнами наших спален, делая вид, что зарисовываю чахлый кустик. Ситуация осложнялась тем, что торчала я здесь уже третий час, и руки у меня немели от кусачих ноябрьских морозов. А вот злополучные спички оказались совсем не проблемой. В лабораториях мы с Шэли их хоть и нашли, но так и не достали, шкафы были заперты, а вскрывать замок заколкой я не рискнула. Зато прекрасно стянула коробок спичек и таблетку сухого спирта у учителя Яна. От воспоминаний об этом на душе до сих пор скребли кошки. Я испортила рисунок и лист в целом, от досады вычертив там жирную карандашную линию. Холодно. Страшно. Стыдно. Меня вообще просили идиота рыжего спасать? Мучиться из-за него сейчас, морозить задницу, причинять добро… Может, он и впрямь разобрался с теми записями, и понял их правильно, а я сейчас только мешаю ему? Я вписала в линию змею с раззявленной пастью и почти выпрямленным в броске телом. Быстро, сочными тёмными штрихами, ни объёма, ни деталей, только экспрессия и власть линий. Я не могу стоять и ждать, когда с ним что-то случится. Даже, если я вмешиваюсь, куда не просили. Мне становилось ещё страшнее и холоднее, когда я представляла, как его мать получает известие об его смерти, как она рыдает над фарфоровой урной. Я помню слёзы и страшный надрывный крик мамы перед моим отъездом. Я помню, к сожалению, слишком чётко, как было мне, когда не стало дяди. Словно без кожи, будто выдрали кусок мяса, отрезали по живому, и не остаётся ничего, кроме как не жить, — существовать с этим дальше. У меня уже немели пальцы на ногах, и я всерьёз вспоминала первую помощь при обморожении, когда наверху распахнулось окно и из него с тихим возмущённым шуршанием вылетели тетради. Ветер подхватил их, и рассыпал по земле, словно диковинные бело-синие листья. Они теперь напоминали пятно грязноватого снега на промёрзшей земле. Я кинулась собирать Филиновы сокровища. Господи, ну он и написал! Хлопнула, закрываясь, форточка. — Оно? — Лицо Шэли вздулось на поверхности стены, словно гриб-паразит или жутковатый маскарон. — Оно, оно самое… Мать моя женщина, ну и почерк же у него! Шэли, ты не знаешь, что именно из этого хлама — заметки Чэнь Хуаня? — Вы могли бы опознать по почерку… — Да я иероглифы в этих каракулях разобрать не могу, куда уж тут почерк! Как можно так писать?! — Орать шёпотом было странно, я переходила на шипящий писк. Маленькие облачка пара срывались с губ. — Шэли, ну помоги же мне, пожалуйста!.. Он нахмурил брови, отчего стена зарябила. — Тёмно-зелёная тетрадка. Дальше что? — Дальше ты ждёшь в укромном месте, пока я не вернусь, и мы вдвоём будем думать, как подбросить Барсуку это. А сейчас… — Я сгребла рукописи в охапку и засунула их под куртку. Бесстыжий ветер тоже попытался залезть мне за пазуху, пригреться на свитере. — А сейчас я пойду проверять, насколько был прав Мессир. Призрак задумался, беззвучно шевельнул губами и исчез в толще камня. Я осмотрелась — но идиотов, торчащих на улице в такую погоду, кроме меня не нашлось. Я шла быстро, постоянно оглядываясь, так что будь здесь хоть кто-то, то у этого кого-то появился бы идеальный подозреваемый. Трясущаяся зашуганная девчонка, которая держится за живот, будто у неё вот-вот вывалятся кишки. Но, на моё счастье, все сидели по комнатам и поступали совершенно правильно. Задница у них точно не похрустывала от звонкого мороза. Или это были тетради с курткой? Ощущение слежки меня не покидало. Казалось, что вот, сейчас из-за очередной сосны или низенькой стеночки с вытертым временем мелким кирпичом выглянет кто-то, ухмыльнётся гаденько, и скажет: «Ага, попалась!» Страх подхлёстывал, вгонял в липкий холодный удушливый пот, и я шла всё быстрее, срываясь местами на грузный от зимних сапог бег. Территория, однако, заканчиваться не собиралась. Я успела запыхаться и даже согреться от бега. Время растянулось в неясную бесконечную ленту, и само его понимание стало размытым и слабым. Мне казалось, что я бегу не час и не два, даже больше, и всё никак не найду конечную точку — страх дышал в спину, гнал дальше, глубже. Слишком близко к людям. Слишком открыто. Слишком заметно со школы. А сосны с бамбуком всё так же издевательски шелестели на поутихшем от лени ветру, будто обсуждали и всячески меня порицали. Так, а это что? Здесь в сухой древесный шёпот вплеталось нежное влажное журчание. Я замедлила шаг, пошла вперёд осторожно, ощупывая носком место, куда собиралась поставить ногу, и только потом перенося вес. Если это то, о чём я думаю… Река была, мягко говоря, невыдающаяся. Узкая, блёклая, с мутноватой от примеси горных пород водой. Я проводила взглядом удаляющуюся от меня кромку мелкой волны, поискала — чего б его кинуть, проверить скорость? Веточка нашлась быстро. Я долго наблюдала за тем, как её несло и крутило течением, пока вода не поглотила добычу окончательно. Хорошая речка. И течение хорошее, сильное и стремительное, как ветер в зимнюю вьюгу. Будешь плыть и барахтаться, пока не приложит о первый камень, а уж их здесь наверняка в избытке. А дальше… Дальше просто поплывёшь, крася волны в излюбленный китайцами красный. То, что надо. Я уселась на корточки — опускаться и без того подмороженной филейной частью на голый камень было предприятием рискованным и малоприятным. Тетради лежали горкой, словно ворох мусора. Несколько месяцев чьей-то мечты, чьей-то отчаянной кипучей работы. Тут были и конспекты книг, и заметки самого Филина, и даже что-то, похожее на стихи: неуклюжие, неумелые, хромые на рифму и такт, местами наивные, кое-где — пафосные… Физику не была чужда лирика. Я долго перечитывала фразу на измятом тетрадном листочке с оторванным уголком: «И крылья гордые расправив, я за мечтою устремлюсь». Листок дёрнулся, на нём набухло мокрое уродливое пятно, прямо на месте мечты. Как назло, под стихами были формулы и жутко кривая запись: «Основное влияние на состояние и направленность Дара оказывают Потоки, их расположение, энергетическая проходимость и…» Дальше текст обрывался. Я не выдержала, заскулила высоким, не своим голосом, как побитая собака, и уткнулась лбом в гладкую бумагу. Это неправильно. Нельзя так, нельзя, нельзя, нельзя! Какое я имею право так поступать?! Будто не записи, а кусок чужой души выдрали, и моей заодно, и это их я сейчас собираюсь предать огню. Я тоскливо вздохнула, и страницы тетрадей трепыхнулись. У меня уже нет выбора. Да и не было изначально — в конце концов, я ведь знаю, что случится потом. Вой сирены посреди урока и нас сгоняют, как стадо, в похоронный двор. Я откинула одинокий кусок коры, выдрала клочок мха. Мне же не нужен здесь пожар! Спирт. Спички. Камень, отвоёванный у какой-то коряги спустя минут десять поисков. Его я водрузила на вершину уже истрёпанной бумажной кучи. Бумага прекрасно летает, и поджигает всё горящее в полёте тоже отменно. У меня тряслись руки. Я испортила две спички перед тем, как третья наконец зажглась, не упав и не сломавшись. Как там говорил Шэли? Три — магическое число? Вот и славно. Я сунула огонёк к белому боку таблетки. Ну что, месье Воланд, неужели рукописи и вправду не горят? Полыхнуло. Я отшатнулась, в воздухе мелькнула нотка палёного — несколько выбившихся из-под шапки волосков обгорели. А огонь уже бесновался, будто ад и впрямь ответил на мою шутку. Пламя взвилось в свинцовое небо оранжевым языком, словно дразнилось, и воздух вокруг зарябил. Страницы трепыхались — точно кто-то невидимый листал чужие заметки, поспешно читая написанное, пока то не исчезло в огненной пасти навеки. Я заставляла себя смотреть. На похоронах я не могла шевелиться — сейчас же и огонь, и собственное тело были в моей власти, и отвернуться очень хотелось. А я смотрела, почти не моргая, хотя глаза и слезились от дыма. Мне казалось, что-то моё, глубокое, важное и личное, сгорало в огне, трещало, дёргалось. Умирало. Пламя поникло, прибитое к земле внезапным порывом ветра, попыталось воспрянуть, но опустилось ещё ниже, стало совсем бледным и прозрачным. Огонь приник совсем, и только крошечные язычки неприкаянными светляками бродили по остывающему пеплу. Я пнула его носком, испачкала ботинок, но потом, приспособившись, где ребром подошвы, где руками, столкнула ещё тёплые ошметки вместе с камнем в реку. Волны сожрали и это, сыто хлюпнули, будто причмокивая, и вновь утихли. Я вздохнула с болезненным тоскливым облегчением. Так — не найдут. И следов не останется. Страх — иррациональный, животный почти, вынуждал придумывать ухищрения. Глухое место, и огонь, обязательно сжечь, чтобы ни одна запись, ни одна страница, не вернулись к своему хозяину. Разум шептал, что одной реки хватило бы; но ужас и стыд требовали на все голоса уничтожить, испепелить само существование моего преступления. Щёки с ушами пекло, несмотря на мороз. Вот так… Я осталась без питьевой воды — вылила всю бутылочку на пепелище, хотя бы немного смыть горелое. Придётся набирать заново, благо, крытый источник недалеко от школы. Да. Так лучше. Потом дожди, снег, ветер, и даже самый зоркий глаз не сможет распознать, что я учинила здесь во имя чужого блага. Я брела обратно. Медленно, слушая, как шуршат, перекатываясь, стуча друг об друга и о стенки коробка, спички в кармане. Ничего не произошло. Ничего не произошло. Ничего не… Я уже делала так. Письмо от руки, длинное, на несколько тетрадных листов. Маленький мостик, щербато улыбающийся обшарпанным и погнутым частоколом перил. Третья слева завитушка — замочек. Когда-то он был лаковый, цвета спелой, налитой соком вишни, а с годами потускнел, словно ягода сгнила и иссохла, так и не сорвавшись с ветки. Инициалы грязно-белым маркером почти стёрлись, облетели жухлой листвой. Утренний туман, зависший над водой комком тополиного пуха. Я приходила туда очень рано, до рассвета, раз в год изменяя совиной натуре и соблазнительно уютной поутру постели. Раз в год в кармане болталась отцовская зажигалка. Письмо загоралось вместе с рассветом. Огонь рыжей шустрой мышью бегал по строкам, воровато глотал слово за словом, превращая их в лепестки пепла. Когда солнце набирало силу, и слепящие блики плясали на верхушке мелких волн, бумаги в моих руках уже не оставалось — только сажа да пропахшие дымом пальцы. Как мне было приходить к дяде? Мёртвых важно помнить, отдавать памятью и ритуалами последнюю дань. С кладбищем легко, пробрался среди крестов и бурьяна, и вот нужная могилка с эмалевым тусклым портретом. У тех, кого забрало море, нет могил. Сапфировая громада воды им и гроб, и саван, и надгробие, да тоскливые крики чаек вместо панихиды. Специально, день в день, к морю меня никто не вёз, а шансов пробраться в порт у меня не было изначально. Но всякая река идёт к морю — послушно бежит к беспокойной жадной твари. И потому каждый год я писала письмо, и каждый год в треклятую эту годовщину речка послушно ловила пепел. А потом была тишина и ласковая пустота в голове — всего на несколько секунд. Становилось чуточку легче. Я не пришла к реке в этом году. Экзорцизм и Дар смешали все планы, разорвали уклад жизни, как расшалившийся щенок потрошит любимую игрушку, выдирая из неё потроха набивки. И вместо того, чтобы писать и сжигать, я тряслась в поезде, прямиком сюда, Лису под палку, к костру из чужих стихов на прокорм горной речке. Нужно выжить. Это будет очень длинное письмо, и гореть оно будет долго, никакого рассвета не хватит. Но снова — горький бумажный дым, жёлтые пятнышки дёгтя, и прежняя жизнь, где есть место старой скорби и маленьким ритуалам. И прежняя я — без тикающей бомбы-Дара в груди. На моём погребальном костре сгорят только письма. — Справились? Шэли слабо мерцал, словно блики плясали на кусочке льда. Он почти не выходил из стены — похоже, не хотел появляться на открытом пространстве. Голос его звучал с глухим подвыванием — хрустальные колокольчики и гулкое подвальное эхо. — Вроде того. Никто не видел?.. — Кому охота выходить в такой холод? Из вас получится хороший экзорцист, к слову. — С чего бы?! — Процесс изгнания часто включает в себя уничтожение источника путём сожжения оного. Огонь в том числе очищает энергетические каналы. Вы интуитивно сделали правильно. — Лучше б эта интуиция на что-то нормальное работала. — Я пнула камешек. Ноги закоченели за несколько часов, и я почти не ощущала удара. — Так, для разнообразия. — Не забывайте про наш уговор. К тому же… А разве ж вас кто-то учил нормально? Вы идите, отогрейтесь, совсем продрогли. Я чуть позже опять появлюсь. Нужно вам кое-что объяснить. — Может, сейчас? Шэли?.. Ответом мне служила тишина и презрительный свист ветра сквозь фигурный конёк крыши. Интриган летучий. Хорошо, посмотрим, что он там скажет… Пока действительно нужно согреться, и в лаборатории заглянуть. Мучиться угрызениями совести и соплями хуже, чем одной совестью. Вскоре — в одной из учебных комнат оказалось пусто, и я спокойно подбросила записи Барсука на ближайший стол — я сидела в общей гостиной, поджав ноги, и читала. Точнее, делала вид. В голове кипела и бурлила жуткая каша из тревоги, любопытства и стыда, и текст воспринимался рваными несвязными кусками, будто передача с неисправного радио. Я листала страницы, пропуская целые абзацы, наискось скакала по диалогам, теряя героев и всякую связь между ними и их репликами… Дверь мальчишеской спальни. Вход. Раз за разом я искала рыжую вихрастую голову. Раз за разом — мимо. Спокойствие, обычная мирная возня. Боже, что же я натворила?.. Филина всё не было. Я почти договорилась с собой — на этом незримом суде я была и подсудимым, и прокурором, и адвокатом, и адвокат пока выигрывал дело, распинаясь и блеща красноречием. Получилось даже отвлечься: в книге снова появился смысл, а персонажи перестали перебрасываться бессвязными фразами. Меня как раз увлекли описания, когда я подметила до боли знакомую шевелюру. Тусклый бронзовый высверк, короткая стрижка. Мэри. Ну вот тебя ещё не хватало! Что-то странное было в её движениях, отличное от прежней Эрджид. На тренировке ли, вне её, англичанка двигалась как солдат, резкими рублеными взмахами и рывками, будто в вечной невидимой борьбе с непонятно кем. Всех наставников это не устраивало одинаково: Юй Ше кричал, Лис морщился и отвешивал шлепки по запястьям… «Эй, Эрджид! Дури у тебя много, и всем тут аж завидно, но ты мозги сначала заимей, а потом лупи!» — Учитель Ян в редкие счастливые часы замены презрительно щурился и дёргал усами. Я впервые увидела, как тренировочный шест ломается пополам, так сильно ударила Мэри. Свист, треск, и вот палка скалится белыми щербатыми краями. Ян Вэй тогда только фыркнул. «Сказал же, дури много. Только инвентарь и можешь портить. Вот так и занимайся теперь, с двумя половинками, демонстрируй окружающим свой незаурядный интеллект». Мягкий, крадущийся шаг. Опущенная чуть голова, медленные движения… Я поймала её взгляд, хотя англичанка смотрела не на меня. Задумчивый и… Я не смогла дать этому название. Она будто искала что-то — именно что-то — решение, инструмент, я видела такие глаза у Анны Святославовны, когда та думала над композицией, у ищущей кисти Эльки… Тихая и спокойная, Эрджид пугала больше себя обычной. Усилием я вынудила себя вернуться к книге. Забыть. Просто забыть обо всех: про Мэри, про Филина, про призрака и его обещания… В конце концов, мне интересно, чем кончится глава! Я уже дошла до середины следующей, поддела страницу, чтобы перелистнуть… Мирный гомон гостиной вспорол дикий нечеловеческий крик. Я подпрыгнула на диване, книга жабкой прыгнула на пол, беспомощно трепыхнувшись. Казалось, кого-то разрывали на куски живьём, не иначе. Я ожидала нового вопля, крови, стонов… Дверь громыхнула с такой силой, что чуть не вылетела из петель, и закачалась маятником. Филин подскочил ко мне, изящным звериным рывком отшвырнув пустой стул. Рыжие волосы всклокочены, очки набекрень, на носу болтаются, одна дужка ниже другой… Глаза у него были круглые, как у настоящей совы, и абсолютно безумные. Нижняя губа билась от тика. — Где они?! — Кто?.. — Записи, записи! Куда ты их дела?! — Я не знаю, о чём ты говоришь. — Отчаяние припёртой к стенке крысы с успехом заменяло мне талант и вдохновение. — Знаешь!!! — Капля слюны брызнула мне на лоб. — Куда ты дела мои бумаги, я тебя спрашиваю?! Вокруг нас толпились одногруппники, решившие понаблюдать за разворачивающейся драмой с безопасного расстояния. Я встала, не желая оставаться в уязвимом положении под нависающим Филином, будто цыплёнок под пикирующим хищником. Хочет скандалить, драться? Хорошо, вот только на равных. Его пальцы беспрестанно шевелились, смыкаясь и разжимаясь; наверное, он представлял в них моё горло. — Я не имею ни малейшего понятия, о каких бумагах ты говоришь. Я даже не знала, что они у тебя вообще есть. — Я специально чуть усилила голос, так, чтобы он заполнял всю комнату, и мой маленький спектакль слышал каждый из зрителей. Так делают актёры во время монолога, а я была сейчас не лгуньей — актрисой. Актёру не страшно. Не стыдно. Вы бы со мной согласились, мастер, не так ли? — Если потерял, так ищи, могу даже помочь. А сваливать вину на других это, уж извини… Я картинно развела руками. Жест вышел красивый, хоть и абсолютно случайный: я не знала, как сказать «инфантилизм» по-китайски, а «детский сад» был простой, и к тому же тяжеловесной конструкцией. Филин тоже молчал. Он даже пальцами шевелить прекратил — стоял, вытянувшись, как истукан, только смотрел. На секунду мне стало очень страшно, до мерзкого ощущения шевеления под ложечкой. Он смотрел, и в его взгляде было столько бешеной кипучей ненависти и одновременно — отвращения. На людей так не смотрят. На друзей, даже бывших — тем более. Именно с такими глазами убивают. Затылок, казалось, раскололся от боли. Знакомой, мерзотной боли, с которой скальп натягивается до предела, а волосы покидают этот самый скальп по одному с садистской медлительностью. Отстригу косу. К чёрту такую красоту. — Зануда, тебя разве не учили, что чужие вещи брать нехорошо? — Пусти, Эрджид! Держала она крепко, медленно притягивая мою голову всё ближе к себе и полу, так что мне оставалось только ловить ускользающий баланс и смиряться с беспомощностью и упрямым фактом: вырваться я не в силах, а волос у меня всё меньше и меньше. Помогать никто не собирался — краем глаза я видела толпу, слышала напряжённое молчание вперемешку с гулом собственной крови в ушах. Рывок, бестолковый и безуспешный, стоивший мне пары прядей. — Какая прелесть. Что, червячок, пытаешься дёргаться? Давай-ка помогу! Голова вспыхнула болью с такой силой, что на секунду я забыла, как дышать. Эрджид рванула меня за косу, — так поднимают на дыбы лошадь, — и в глазах вспыхнуло красным. Мир поплыл, размываясь, расслаиваясь на коричневые и алые полосы… Ноги стали ватными, будто напрочь лишились костей, меня потянуло вниз. Разум трепыхнулся выброшенной на берег рыбкой, и тело само собой, вспомнив на миг уроки не то Лиса, не то учителя Яна, рванулось правильным звериным движением. Кажется, я лишилась куска кожи на затылке, вместе с шевелюрой и щербатым осколком черепа. Реальность утверждала обратное — перед слезящимися глазами мелькнул кончик растрёпанной косы. Мэри смотрела в упор. В изумрудно-зелёной радужке зловеще мерцали багровые, с кровавой ржавчинкой, искры. Будто молодой, налитый соком и солнцем, лист пожирала зараза. Взгляд Эрджид, безумный и страшный, можно было уложить лишь в одно слово: «Нашла!» Я отшатнулась — ноги слушались плохо, заплетались, в висках билась нехорошая гулкая слабость. Каким-то невозможным образом англичанка подобрала упавшую книгу быстрее, чем я успела увидеть. Эрджид держала её левой рукой, оглаживала оливкового цвета корешок, будто трепала щенка за лохматое ухо. — Отдай книжку! — С чего бы? — Она подбросила томик на ладони. — Ты же считаешь себя вправе брать чужие вещи. Нехорошо это, Зануда. Ой-ой-ой, как нехорошо. Вся твоя репутация хорошей девочки к чертям на загривок полетит, ты ж только ею и держишься. На что-то большее таланта боженька не отсыпал. — Не твоё дело, чего и сколько мне кто-то там отсыпал. Отдай книжку! — А если нет, то что? Расплачешься, червячок? Меня затопит твоими слёзками? Мэри медленно вытянула руку с томиком, так же медленно открыла его, словно демонстрировала окружающим, что же я такое читала. Толпа безмолвствовала. Сяо Ху отводила глаза, то и дело нервно облизывая губы. Лю Дье потряхивало, её руки порхали встревоженными бабочками — на плечи, на запястья, мелькнули у шеи, перелетели на волосы. Мельтешение раздражало, отвлекало, будто круги пошли волной вокруг красного ядра-цели. Эрджид пролистнула несколько страниц, захватила целый блок одним махом. Мир исчез, сжался до единой точки, превратился в прорезь и мишень перед ней. Эрджид ухмыльнулась гадкой улыбочкой победителя, вскинула руку с добычей. Жалобно хрустнул переплёт. Характерный хват, тонкие пальцы сомкнулись на листке в середине… Она. Рвала. Книгу. Мою книгу! Тело бросилось вперёд прежде, чем разрыв на странице стал критическим. Разум остался на месте, застыл испуганным ребёнком у изголовья дивана, и тело, лишённое узды, пришло в движение с естественной, звонкой и лёгкой быстротой, словно щелчок кнута. Длинный стремительный шаг, перетекший в прыжок. Нет отдельного: руки-голова-ноги, нет связок между ними, нет последовательности. Плотный единый комок, собранный в высшей точке напряжения. Поворот. Замах. Тёплая мягкая кожа жжётся на костяшках. Чужое запястье в пальцах — горячее, тонкое, хрупкое. Я впервые видела, как уходят из захвата по-настоящему. Эрджид отшатнулась, разрывая контакт, так, что удар оказался для неё лишь прикосновением, крутанула руку, выворачиваясь из моей. Я вскрикнула, разжала хватку. Почему так больно?! Два шага, словно насмешка над моим движением — я скользила, она же отпрыгнула по-птичьи, пружинисто балансируя на носках. Книгу она так и не выпустила. Глаза. Сколько радости и восторга было в этих зелёных глазах! Не будь издёвок, я бы решила, что Мэри хочет меня обнять. — Отдавай мою книгу, Эрджид. Сейчас же. Я слышала биение своего сердца — обезумевшая от страха и ярости птица колотилась в клетке рёбер, — и казалось, что звук раздавался в тишине гостиной, как рокот боевого барабана. Мэри чуть повела плечами, словно признавала поражение, опустила голову, и косо обрезанная прядка упала ей на лицо… Рывок. Безумная улыбка, хриплый, рычащий смех, словно англичанке не хватало воздуха от восторга и злости, — так собака захлёбывается лаем. — А ты отбери, Зануда! — Стой! Дверь, захлопываясь, чуть не снесла мне голову, больно ударила по локтю. Порог. Коридор. Ступени. Серый хвост — пояс ученической робы — дразнится, призывно виляет в такой соблазнительной, такой недоступной близости. Злость, обида и страх сплелись в гремучую бешеную смесь, соединились, сплавились воедино, как сталь для меча — учитель Ян показывал как-то, как делают такие клинки. В висках билась кровь кузнечным молотом о наковальню — бум, бум, бум, отмеряя каждый мой шаг, каждый прыжок. Книга? Что до книги?! Ярость пела в такт крови и движению, призывая отплатить за месяцы издёвок, подколок и насмешек, за все «случайные» удары на тренировках, за подножки и презрительный взгляд свысока; выдрать, выбить спесь, принудить к ответу! За неуважение платят дорогой монетой. Я хочу, чтобы она заплатила. И неважно, чего это будет стоить мне. Книгу Мэри, кажется, выронила где-то на лестнице… Она притормозила, обернулась. Лисица так дразнит старую собаку, которой не по силам её догнать. Насмешливая улыбка. Радостный взгляд. Нос с благородной горбинкой. Я не сбавила скорости, и с разбегу, со всей силы, засадила по этому замечательному носу кулаком. Влажный хруст прозвучал в пустоте коридора словно раскат грома. И ощущение, что под рукой сначала тёплая кожа, а потом в ней, не выдержав напора, ломается что-то, и движется само по себе, смещаясь… Мелькнула быстрой птичкой мысль: «Манекен был лучше». Жёсткий, матерчатый, но в нём нечему хрустеть. Рука заныла. Боже, что же я наделала? В голове вспыхнул белый фейерверк — будто ветер сорвал шапочки одуванчиков, бросил в лицо полными горстями. Холод на щеке. Вертящаяся, юркая боль, свернувшаяся в глазнице. Гадюка устраивалась в гнезде поудобнее, сворачивала кольца, шурша чешуёй по костям черепа. Кажется, сознание медленно утекало от меня прочь. Я попыталась встать, плюхнулась на пол. Больно, как же больно… Рывок за грудки. Из мутного тумана выплыла довольная рожа Эрджид. Окровавленная, гнусавая, кончик носа съехал набок: — Что, Зануда, на этом всё? Недолго музыка… Злоба вспыхнула — животная, горячая, — вынудила угасающий разум вынырнуть из сумрака беспамятства. С грудным рыком я трепыхнулась и вцепилась в обскубанные волосы англичанки. Она дёрнулась, по рёбрам прошлись удары, и нас обеих захлестнула волна. Нос. Губа. Выдранный клок волос. Моих. Её. Скулу надсадно пекло, с примесью щекотки: так в пламени мерцают чужеродные разноцветные искорки. Бровь над зелёным глазом. Вспыхнула узкая полоска боли на горле. Ныло в груди, в злополучном «солнышке», воздух выжало, словно выкачали насосом. Я клещом впилась в руки и плечи Эрджид, давила, давила… Голоса. Шум. Откуда? Оттащили. Как нашкодившего котёнка от драного кресла. За руки, за плечи, чужая ладонь сжимала мой свитер. Пустите, пустите же! Это моя драка, моя битва, как вы смеете вмешиваться?! Оболочка спокойствия лопнула шкуркой перезревшей ягоды, выпустив на волю зверя — радостного, бешеного, неистового. Бить! Рвать! Метать! Точно так же вырывалась Мэри, выдувая носом кровавые пузыри. Мелькнуло лицо Сяо Ху, встревоженное и виноватое до омерзения. Заразы… Я расслабилась и бросила попытки сопротивляться. За спиной кто-то сдавленно ухнул. А вот теперь стыдно. И страшно одновременно. Нас, хрипящих, булькающих и упирающихся, приволокли к кабинету мастера, прям под его порог. Хозяина кабинета не наблюдалось, так что мы имели превосходную возможность обдумать произошедшее, устыдиться, и заляпать одежду и гладкий пол изрядным количеством крови. Притащивший нас старшекурсник заглянуть в медкорпус счёл излишней тратой времени. Потому я стояла, прислонившись к стене пострадавшей стороной лица. Наблюдателю могло бы показаться, что я обнаружила щель, и бесстыдно подглядываю за учителем. Наблюдатель ошибся бы в каждом из предположений — я ничего не видела. Глаз заплыл, словно на нём вырос мясной гриб-трутовик, и с этого бока была только пульсирующая красноватая темнота. На краю увечного зрения мелькнуло движение. Лис. И кто-то ещё с ним. Чуть ниже мастера, почти такой же в плечах. Весь в чёрном. Наш соглядатай икнул и вытянулся во фрунт. — Что это значит? Лицо наставника выражало что-то вроде изумления и лёгкой брезгливости. — Нарушители, многоуважаемый Старейшина. Драка была, в коридоре. Мне другая ваша ученица сказала, где их искать, ну я их разнял, привёл… — Привели. К моему кабинету. О существовании больничного крыла, вы, судя по всему, не в курсе. Труп с проломленным черепом вы бы тоже сюда принесли, чтобы окончательно превратить коридор в филиал мертвецкой? — Простите, я… я не подумал. — Бедняга даже стал меньше ростом. — Я заметил. Мысль о том, что я не единственный преподаватель в школе, способный разрешить такое серьёзное происшествие, как ученическая драка, вас тоже, вижу, не посетила. Экзорцист в чёрном ухмылялся в редкие седые усы, кривя шрам на правой щеке. Лисов яд ему был, похоже, бальзамом на душу. Впрочем, недолго — наставник, потерзав мальчишку ещё немного, смилостивился и отпустил того прочь — аж пятки засверкали. Бай Ху повернулся к нам. Мелькнуло гаденькое такое осознание, что нас терзать будут в разы дольше, этому, со шрамом, на радость. — И за какие прегрешения вас, Бай Ху, приговорили к этому мучению? Судя по всему, что-то особо тяжкое. Сознавайтесь, дорогой мой, что натворили? — Предпочту оставить это для приватной беседы. Каким-то чудом я заметила, что глаза у Эрджид стали радостные и одновременно сосредоточенные, нормальные — без ржавых червоточин по радужке. Люди так смотрят на результат, который их вполне устраивает. На вещь. Вещью в глазах Эрджид был Лис. Она хмыкнула под нос, потупилась, ухмыльнулась украдкой… Внимание сместило фокус, утянув его вглубь, полностью погрузив меня в мой же внутренний мир. Вырваться из него хотелось любой ценой. Боль. Разная, пёстрая, как платок у цыганки на рынке. Стыд. Страх. Стыда больше. Я ощущала, что истрёпанные уши горят адским пламенем. Жар ширился, расползался пожаром по щекам, шее, замерцал на затылке огненным заревом. Лис не злился — лицо его выражало скорее близкое к брезгливости разочарование. Мельком мы встретились взглядами, и он тут же отвернулся, потеряв ко мне всяческий интерес. На гладком лице, у рта, залегла скорбная паутинка морщин, очертила вздёрнутые уголки губ. — Какое… поразительное неуважение к имени и славе наставника. — Спутник Лиса пристально смотрел на нас, говоря с убийственными паузами, будто с каждым словом набирал воздух для плевка. — Право, Бай Ху, вам стоит быть с ними пожёстче, иначе на голову сядут, неровен час. В бою вы ни с кем не миндальничали, тем и прославились. Шрам его дёргался как живой. Будто на лице экзорциста шевелилось что-то гибкое и подвижное, вроде огромной жирной гусеницы. Бугристые неравные сегменты бледнели и сокращались. Таращиться было невежливо, но я застыла, не в силах отвернуться: шрам был не гладким, но ноздреватым, как сыр, в мелких частых оспинах. Никогда не видела, чтобы кожа могла так заживать. — Разумеется, вы на моём месте справились бы куда изящнее. — Я на вашем месте не стал бы даже тратить время. Тем более, на кого?! На сопляков, не способных даже осознать ни тяжести своего проступка, ни собственной ответственности? О, эти лица, лишённые даже намёка на интеллект!.. Дорогой мой, помяните мои слова, вы угробите себя на этих детях! — Полагаю, вы меня недооцениваете, хотя с некоторыми утверждениями я вынужден согласиться. Они говорили что-то ещё: этот, со шрамом, распалялся, Лис был всё так же отстранённо вежлив и холоден. Зачем слушать? Главное уже сказано. Меня словно ударили в ухо, и оттого в голове вертелась оглушительно звонкая марь. Не голова, церковный колокол, гулкий и оглушительный. Мне хотелось исчезнуть. Сжаться в точку, свернуться тоненькой ленточкой, юрким червячком скользнуть в любую щель, лишь бы скрыться с глаз наставника. Стыд выедал потроха, огненной пастью трепал внутренности, смакуя, драл изнутри когтями грудь, живот, завязывал тугим узлом кишки. В груди тоскливо ныло — обжора-стыд выел там всё до крошки, и нечему там бы ныть, а всё равно — душа болела свежей ссадиной. — Вы их накажете, я надеюсь? Знаете ли, ужасно не люблю, когда потакают раздолбайству. Помяните моё слово, эта новомодная мягкость погубит экзорцизм! — Непременно. — Лис походя скользнул по мне взглядом, старательно смотря в заплывший кровоподтёком глаз. — Третий уровень, полагаю, будет соразмерным их проступку. — Палки с розгами? — В голосе типа со шрамом звучало воодушевление и одновременно лёгкое разочарование. — Разве четвёртый не был бы уместнее? — Моя задача вразумить, а не убить. — Тогда, полагаю, мне стоит удалиться? Не хотелось бы мешать акту вразумления. — У меня достаточно дел, чтобы не разбрасываться временем на подобную чушь. Господин Ян, — он обернулся к только что подошедшему Ян Вэю, непривычно строгому и сосредоточенному, — вы всё слышали? — Всё, господин Ху. — Они в вашем распоряжении. Мы шли за усачом, отдаляясь от всё ещё что-то бурчащего экзорциста со шрамом. — Надо же, Эрджид, ты в кои-то веки получила сдачи! Я внесу этот день в список календарных праздников, не иначе. Мэри сопела. У неё опять открылось кровотечение, и вместо раздосадованного пыхтения получалось хлюпающее, с похрипыванием, фырканье. Англичанка то и дело отирала нос рукавом, попирая все аристократические семейные устои, и от крови ткань стала тяжёлой и мокрой. — Молчишь? Ну надо же, у нас двойной праздник, в твою буйную голову нечаянно забрели мозги! Эрджид промолчала и в этот раз. Розги. Палки. О да, теперь страха больше. Ладони стали холодными, к щекам наоборот прилила кровь… Горло сдавил спазм — гибкий и сильный, будто кольца змеиного тела. Время растянулось струной и всё никак не хотело вернуться к привычной форме, — стало вязким, тянучим и склизким. В страх вмешивалось любопытство, мерцая где-то на грани замершего сознания. Значит, розги. Интересно, это больно? Я была лишена телесных наказаний, покладистый характер и милосердие родителей оставили меня в неведении относительно этого аспекта жизни, но книги описывали процесс увлекательно, к тому же, детально, — и оттого страх с любопытством разгорались ещё ярче. Природа последнего была сродни влечению заглянуть за грань, осторожно, пригнувшись, посмотреть на лазурную гладь воды под языком скалы, протянуть к ней руку, силясь незнамо зачем сократить расстояние между собой и верной смертью, шумящей далеко внизу. После таких прогулок потом долго дрожали коленки, а в голове был лишь шуршащий шелест волн. Ян Вэй вывел нас… К библиотеке. — Вали, мелкая, страдай угрызениями совести в компании господина Аня. Хотя не, погодь. Рёбра как? Дышать не больно? Головой не билась, в глазах не темнело? — Н-нет, учитель Ян. Но… Разве наставник не приказал?.. — Ну если тебе очень хочется жопу в мясо пороть, то пожалуйста, только вот без меня. — Он улыбался, чуть встопорщив усы. В уголках глаз залегли смешливые морщинки. — А у приказов твоего наставника свои тонкости, мы с ним уж как-нибудь сами разберёмся. Эрджид! А ты куда пошла? Тебя, да со шваброй наперевес, спортзал ждёт аж плачет. — Это тоже тонкости его приказов? — Англичанка зыркнула исподлобья, кусая и без того разбитые губы. — А это личное понятие справедливости. Можешь не вникать, оно у тебя всё равно отсутствует напрочь. Господин Ань, принимайте, значит, нарушителя. По коридору уже неслись исполненные вселенской скорби вздохи: библиотекарь ковылял к нам, хромая, покашливая, и всячески сетуя на наши непослушание, побитый вид, и что господин Ян не отвёл нас в медкорпус — ещё неизвестно, кого тут наказывают, ведь с такими лицами мы непременно закапаем кровью книги, и страдать будет исключительно он, старый Ань. Ян Вэй поспешил ретироваться от надвигающейся и шаркающей грозы, прихватив с собой Мэри, и на меня навалился шторм из оханий и причитаний. Я рассеяно улыбнулась, — страх сходил на нет, — потёрла шею; та чесалась и даже немножко саднила… Сердце пропустило удар. Ухнуло куда-то вниз, в ледяную пустоту, и сжалось там, застыв в немом ужасе. Цепочка! Пальцы раз за разом находили только кожу да узкий порез, сочащийся сукровицей. Было холодно. Стало жарко. Воротник, футболка, свитер… Ну пожалуйста, может быть, где-нибудь в складках! Я ощупала себя трижды. Ничего. Только мокрая от пота ткань. — Чего ты? — Библиотекарь вздёрнул седые брови, часто-часто заморгал. Нет, нет, не могла же я… Я повторила маршрут, оббежала всю площадку перед входом, сужая круги, словно скаковая лошадь. Лошади жарко, лошади плохо; загнали. Скоро завалится на взбугрившийся пеной бок, и останется только пристрелить. Соседний коридор. Может, в трещине? Ну и что, что пол гладкий, где-то в нём должна же быть трещина, в которую закатилась моя жемчужинка! Не могла же я её вот так, по-глупому… Тусклая пустота коридоров была красноречивым ответом. Смогла. Что теперь — к Лисову кабинету, искать кулон перед его дверью? Или дальше, на место недавней драки? — Господин Ань, мне бы к наставнику. Я… я потеряла кое-что… Лоб его пошёл паутинкой морщин — словно иссохший лак сходил с дерева. — Чтобы он тебя и впрямь на истязания отвёл? Его если довести хорошенько, так не побрезгует, сам и за розги с палками, и за плеть возьмётся. Рука у него тяжёлая, сама знаешь, и старый Ань тут уж не поможет, не вступится — заслужишь ведь. — Но… — Иди-иди, нечего тебе и тут торчать, а уж там тем более. Увидит кто, какой скандал будет — Старейшина своего слова не держит, ученикам потакает… Вот заберёт тебя твой достопочтенный мастер, там и расскажешь ему, чего тебе искать надо перед его порогом. И, не слушая больше моих возражений, уволок за собой, к месту экзекуции — широкий стол у дальней стены, заставленный стопками книг, скотчем, кистями и клеем. В углу лежал, сиротливо приткнувшись к малярной кисти, моток разноцветных лент. Остро пахло пылью. Библиотекарь сощурился, глядя на меня, — видимо, искал, не капает ли откуда-нибудь кровь, — и махнул рукой, де, приступай к работе. Подклеить разрыв страницы, закрыв кусочком рисовой бумаги. Разгладить залом, выдавить из-под края белёсую каплю клея. Мучнистый запах клейстера, чернил и скотча. Ссадину щипало от слёз, я промокнула ранку рукавом, но стало ещё хуже — её пекло и дёргало, как ожог. Страдание приносило неправильное, мрачное, но удовлетворение. Заслужила. Подбитый и опухший глаз, ссадина на щеке под ним, оцарапанная шея, паутина ушибов, синяков и шишек по всему телу, — каждый из них был воздаянием, расплатой за прегрешение. Я не могла объяснить — прежде всего, самой себе — за что именно чувствую себя виноватой. За ссору, за безобразную драку, за позор наставника, за потерянное дядино наследство, — все они сплетались в единую петлю вины, тугую и скользкую, и я задыхалась над изувеченными книгами и лохматыми голыми переплётами, давясь и упиваясь рыданиями. Эрджид беспокоила меня мало, но тоскливый укоризненный взгляд Бай Ху, осуждающее ворчание его спутника, и — вишенка, венчающая пик самоистязаний — мучительный контраст воспоминаний: вот тёплые, грубоватые руки осторожно гладят меня по голове, чуть приподнимают волосы, чтобы не попали в крошечный замочек, и резкий, словно ножом полоснули, всполох на шее. И из-за такого пустяка!.. За спиной зашуршало. Я обернулась — господин Ань ковылял ко мне с влажным на вид свёртком, пыхтя и покашливая. — Да оставь ты книги, оставь! — Библиотекарь смёл бумажные потроха и инструменты подальше от моих рук. — Вечно так, из года в год тянется, пришлют мне провинившихся, а страдаю я. — Господин Ань, простите, если я ещё и вас огорчила… — Огорчила?! — Он чуть не выронил свёрток от возмущения. — Огорчила меня?! Ну-ка брось мне эти свои штучки! Огорчила! А ну брысь от стола, кому говорю! Притащили мне ребёнка в состоянии отбивной, а старому Аню расхлёбывать-беспокоиться… Книгами и их врачеванием нужно с душой заниматься, с любовью, в правильном состоянии духа и разума, а не, простите, повинность отбывать! Это картошку без души чистить можно, а от книг кыш! Библиотекарь патетически развёл руками и вдруг плюхнул свёрток прямо мне на глаз. — Знатный у тебя там фонарик, прямо-таки мерцает-сияет призывным светом во тьме нашей жизни. Ты подержи, подержи, оно холодненькое, я его из морозильника достал, — я проследила его взгляд до маленькой невзрачной двери в углу: её я видела и раньше, но заподозрить за ней обиталище библиотекаря мне в голову не приходило, — и кончай слёзы лить! Ну поцапалась, нехорошо вышло, знамо дело, нехорошо, но чего ж убиваться так? Или болит чего? Мне стоило ответить, убедить старика, что нахожусь в полном здравии и что даже мой синяк — сущий пустяк, поблагодарить за компресс заодно, — но вместо этого я всхлипнула, замотала головой, и разревелась, уткнувшись лбом в ладони. Мне не хватало ни слов, ни дыхания — объяснить, что за тварь жрала и потрошила мне душу, какой её кусок выдрало вместе с тоненькой цепочкой. Да и сознаться хоть кому-то, прежде всего себе самой, что наставник, пугающий, злой, безразличный, — оказался для меня внезапно важен, как и его мнение обо мне, и что совесть-фехтовальщица шлёт мне укол за уколом при одном только воспоминании о том, как мастер смотрел на меня и как его выговаривали за мой проступок… Легче было вызвать Эрджид на ещё парочку поединков, для симметрии венчающих мою физиономию синяков, или действительно напроситься на розги! Сквозь мутную пелену слёз и холодный мрак, поселившийся у меня в левом глазу, я заметила, как господин Ань, бормоча что-то ласковое, легонько погладил меня по плечу, взъерошил волосы. От его доброты и заботы было ещё гаже — стыд запускал когти в сердце, драл его, как разбаловавшийся кот — хозяйский диван. С наставником легче: он фыркнет, закатит глаза, иногда и замахнуться может, но реакция понятная и ожидаемая; а библиотекарь был добр, и от того вина, не имея выхода, выедала меня до хрустящей корочки. Наступал вечер. Господин Ань, тихонько мурлыча под нос, смазывал корешки, засовывал под пресс залеченные книги, заклеивал страницы, и всё почти одновременно, в бешеном кипучем ритме — словно многорукое божество творило мир на залитом чернилами и клеем старом столе. Мне библиотекарь, по моей же настойчивой просьбе, всучил кипу ленточек и обшарпанную зажигалку с ножницами: я нарезала новые ляссе, совала вихрящиеся хвостики лент в огонь, запаивая бахрому. Со скуки я сплела несколько косичек, красных, плоских — главное было не сильно затягивать ленты-пряди, и постоянно следить за петельками, — и Ань счёл их прекрасным нововведением. Отрезать скотч, подать-принять ножницы и макетный нож, принести тюбик — закончился предыдущий, сходить выбросить кипу мусора, потому что на столе уже нет места, и заодно притащить во-о-он ту линейку, углом, вместе с коробкой… Хорошо бы остаться здесь, чтобы ни учитель Ян, ни наставник не явились по мою грешную душу. Колдовать над книгами, болтать с библиотекарем, забыть про экзорцизм, ежедневные тренировки и бессмысленные практики. Спать придётся, наверное, в маленькой каморке, где мы с Ян Вэем беседовали тем памятным утром, среди прессов и бумаг — зато в одиночестве, и никакая Эрджид, если ей вздумается, не швырнёт мне в лицо подушку. Я ощущала себя здесь… на месте. На своём, знакомом и привычном месте. Роль была как одежда, сшитая наконец впору. Петли скрипнули в очередной раз. Люди заходили и раньше — библиотекарь, ворча и кряхтя, отрывался от работы, шёл, выдавал книги, указывал полки. В основном это были ученики разных курсов. До моей избитой и шмыгающей носом персоны им дела не было — работа делала меня невидимой, камуфлировала в тон библиотеки, растворяя посреди бумаг, книг и полок. Мне они тоже были безразличны — своих дел полно, и вообще, у меня вон ленточка сгорела с этими посетителями, скукожилась коричневой палёной загогулиной. Некрасиво. Но сейчас… Я чётко расслышала, с каким весомым лязгом закрылась дверь, щёлкнув механизмом, и звук шагов — точнее, отсутствие звука. Только шорох одежды, будто змея скользила в высокой траве. Наставник. Это он ходит как зверь — походка у него беззвучная, кошачья, пружинистая. Значит, выкроил-таки время забрать непутёвую ученицу. Лучше бы ему впихнули кучу очень важных дел, или просто не захотел лишний раз со мной встречаться — прислал Ян Вэя, у того даже выволочки приятнее, душевнее, что ли. Внутри противно заныло холодное липкое предчувствие. Меня Лис пока не видел, но стоило ему пройти ещё немного вглубь… Господин Ань бодро зашаркал в сторону мастера, покряхтывая и жалуясь на заклинившую спину. — Мальчик мой! Я вжалась в жёсткий стул, силясь принять максимальное сходство с безобидной мебелью. Кого-кого, а наставника, сурового Старейшину и грозу первокурсников, назвать мальчиком язык поворачивался только сломавшись. — Господин Ань. — Лис говорил тихо, мне приходилось напрягаться, чтобы разобрать его речь. На самой грани слышимости. — Рад видеть вас. В радости мы с многоуважаемым Старейшиной определённо сходились: у обоих напрочь отсутствовала. Что испытывал мастер, было загадкой, мне же оставалось только дрожать от страха, ощущавшимся морозом по коже, словно за шиворот щедро сыпанули снега. Ледяной компресс — и тот показался тёплым! — Так рады, так рады, что к старому Аню не заходите, будто старый Ань кусается! А старому Аню страсть как хочется с вами побеседовать!.. — Господин Ань, при всём желании — дела. Вам ведь прекрасно известны мои нынешние обязанности. — Дела? Знаю я ваши дела… Ни сна, ни отдыха, одна работа. Будто из гор и не возвращались. Ни к себе жалости, ни к другим. — Жалость презренное и низкое чувство, господин Ань. Или, по-вашему, я жалок? Библиотекарь тоскливо вздохнул. Эхо подхватило звук, разнесло, словно ветер взвыл, играясь с опавшими листьями. — Старый я. Старым всех всегда жалко, прежде всего — себя самих. Ущербной меркой меряем. Забирайте девочку, только — он хотел перейти на шёпот, но глухота подводила: как и все тугие на ухо люди, Ань говорил громче, чем того хотел — только вы уж с ней поласковей, старика ради. Что ответил ему Лис, я так и не услышала. Мы вышли. В коридорах уже царил сумрак цвета глубокого сапфира. Господин Ань остался позади, и наставник имел прекрасную возможность отплатить мне сполна за драку; с нами правила хорошего тона соблюдать не нужно. Какой тут тон? Оплеуха и окрик!.. Рука наставника легла мне на плечо, чуть примяла ткань. Я вздрогнула, обернулась, запоздало осознав, что сделала глупость. Он ведь не ударил бы, не сейчас, да и меня с того дня он почти не трогал, — но раз за разом я ждала удара. Казалось, что равнодушие в его глазах сменится хищным огнём, и тогда — свист и палка с железной оковкой обожжёт болью запястье. Лис поморщился. Он часто так делал, когда мы в очередной раз ошибались в ответе на такой лёгкий, по мнению многоуважаемого Старейшины, вопрос. — Ты обронила. На его ладони, мерно поблескивая, словно перламутровое яйцо в гнёздышке из свёрнутой цепочки, лежала моя жемчужинка. — Ой! Мастер, спасибо огромное! Я… Движение было коротким и рваным. Казалось, наставник утратил изящество и степенность, — поспешный рывок, на мгновение наши пальцы соприкоснулись, кулон лёг мне в ладонь, тихо и мелодично звякнув металлом, и Старейшина тут же отдёрнул руку, словно боялся запачкаться. Кожа у него была сухая и прохладная. Я посмотрела на Лиса в упор, позабыв и о недавно заживших руках, и о просьбе Ян Вэя. Надо рассказать, он ведь должен знать про этот рыщущий взгляд Эрджид, про мои выводы, — пусть я ошибаюсь, но там, где у меня есть только смутные догадки, наставник мог увидеть путь и решение! Я видела его глаза — не в движении, без жуткого ощущения холода и звериной щели зрачка. Светлая радужка цвета топаза — звонкое морозное небо февраля. Тёмные тонкие прожилки глубокого ультрамарина и кобальта, такая же тёмная кайма, словно ему очертили её кистью. Я не смогла сказать ни слова. В глазах Лиса не было ничего, кроме бесконечной усталости. Я смотрела в ледяную пустоту. — Не за что. Он шёл по коридору, величественный и царственный, прямой как тетива боевого лука, и тусклый вечерний свет из редких окон превращал его волосы в серебро и сталь, а мне всё казалось, что мы так и стоим друг напротив друга, и я вижу этот замученный взгляд смертельно уставшего человека. Стало зябко, и форма вместе со свитером не спасали совершенно. Я дёрнулась, сбрасывая оцепенение, как собака отряхивается от воды. Лис скрылся из виду, и теперь нужно было прикинуть маршрут, чтобы не попасться наставнику на глаза — утром пусть сколько угодно делает вид, что я болтливый элемент интерьера, вроде клетки с попугайчиком, но сейчас… Появись взбешённая Эрджид, выскочи из-за угла тварь, позови меня сам наставник — я не двинулась бы с места, какой ад бы мне не грозил. Было в Лисовом взгляде что-то личное на грани интимности, родственное искренности перед священником в полутёмной старой церкви. Ученикам такое видеть не положено. Особенно — нелюбимым и бесталанным. Лишённая всех неоспоримых и необходимых ученических достоинств, я обладала чувством такта, или хотя бы его подобием — и потому тащилась в гостиную окольными путями, рискуя оказаться вне спален в момент отбоя. Такой маршрут давал мне драгоценную и редкую возможность поразмыслить в одиночестве, которой мятежный мозг почему-то упорно пытался не воспользоваться. Я возвращалась к воспоминанию о Лисовом взгляде раз за разом, точно так же как мои пальцы снова и снова касались пульсирующего гладкого кровоподтёка. Память воспроизводила короткий эпизод, впечатывая, выжигая его в сознании, как на пластине металла вытравливается узор. Кинематографическая точность: поворот головы, мастер чуть наклонён, пытаясь сгладить разницу в росте, не до конца опущенная рука… Глаза. И холод, ползущий слизняком по загривку. Привычный Лис, надменный, едкий и жестокий, был гораздо понятнее. Эмоции к нему я могла разложить на две простые компоненты: страх и злость, одно за одним, как двуцветные бусины; выжженый изнутри усталостью, изъеденный ею, как червём, наставник вызывал чувства куда более невнятные и сложные, и осознание ускользало от меня вёрткой рыбкой. А осознавать, что испытываешь к человеку, который проводит с тобой добрую половину дня и периодически бьёт тебя палкой, навык весьма полезный. В гостиной меня ждали несчастная книга, заботливо подклеенная скотчем, и Сяо Ху с ужасно виноватым видом. — О, ты вернулась! Как всё прошло? Сильно болит?.. — Стучать на друзей плохо. Я воззрилась на неё со всей укоризной, на которую я только была способна. — Глупенькая. — Она выскользнула из поля моего зрения и зазвенела чем-то стеклянным. — Сейчас, не дёргайся, наложим мазь… — Сначала скажи, зачем ты это сделала. Зачем было… Ай-яй! Глаз! — Терпи, хорошая, у тебя там фонарь выдающихся размеров. Лю Дье, помоги. Мамочки, тут ещё и кровь… — Г-глазное яб-б-блоко цело. Эт-то ц-ц-царапины. — Мы тебя спасали, глупышка. Сама посуди, драться с Эрджид при твоих навыках равносильно самоубийству. Вот мы и побежали за наставником. Вдруг бы ей что-то взбрело в голову, и она тебя покалечила? — Или в-вооб-б-бще уб-б-била. — Это же Эрджид, сама понимаешь. Тут… всякое возможно. — А… А как мы с ней тогда в одной спальне спим? Пострадавший глаз зверски чесался. Сяо Ху печально улыбнулась: — Чутко. В спальню я шла как на плаху. Ныли ушибы, расцветая на теле лиловой и фиолетовой с просинью акварелью, — мази на них пожалели в силу незначительности, и теперь они мстили мне за уязвлённое самолюбие, мерцая болезненными вспышками при любом неосторожном движении, словно сложная сеть маяков. Гудела голова. Осознание необходимости делить одну комнату с человеком, которому пару часов назад сломала нос, уверенности в завтрашнем дне тоже не прибавляло. Скорее, рисовало мрачные перспективы, вроде удушения меня, сонной и беззащитной, подушкой. В подобном варианте имелся бесспорный плюс — необходимость тащиться на тренировку и снова раздражать наставника своим бестолковым видом отпадала, и Лис наверняка бы даже тайком обрадовался такому исходу. Мэри наше соседство не заботило абсолютно. Она развалилась на постели звездой, так, что из-под казённого одеяла торчала нога — словно всем подкроватным бабайкам назло, хотя видит бог — мне искренне жаль бабаек, рискнувших позариться на любую из конечностей Эрджид. Комнату наполнял заливистый, с тонким высоким присвистом, храп. Ритмичности он был лишён: англичанка меняла темп, вплетала новые и новые ноты, перемежала их бормотанием, бессвязным и невнятным, иногда следом появлялся рык, негромкий, но весьма уверенный; босая пятка Эрджид подёргивалась в такт жуткой какофонии, словно палочка дирижёра. Мысли о подушке на лицо снова замаячили на краю уставшего сознания соблазнительным призраком. Не душить, а так, чисто звук приглушить… Если свершится чудо, и я засну этой ночью, мне будут сниться львы и бульдозеры. Я легла, завернувшись как в кокон, старательно укрыв и голову. Какофония настойчиво пробиралась к моим ушам сквозь слой ткани и набивки, пытаясь выпотрошить барабанные перепонки и мозг заодно. Хочу беруши. Закупорюсь ими и от англичанки, и от наставника, ото всех, закроюсь сама в себе, буду и джинн, и лампа. Тело уставшее, тяжёлое, в нём ворочается потревоженным зверем боль, всё никак не уляжется; я будто растекалась под тяжестью одеяла, плавилась, лишалась формы и плотности. Разум бодрствовал, стоял на посту вместе с болью, метался, удерживая сон, тяжёлый и вязкий. В узком прямоугольнике слабого оконного света возле моей кровати мелькали круги и смутные, размытые фигуры. Я будто плыла — меня то утягивало в прохладный омут дрёмы, то вновь выталкивало на поверхность, в звеняще чёткое осознание реальности: храп, омерзительно тёплая подушка, и времени до подъёма всё меньше и меньше. Мэри вскрикнула, буркнула что-то неразборчивое, и завозилась, поскрипывая пружинами. Это не ночь. Это пытка. Я же так вообще никогда не засну… Солнце заливало одесскую квартиру до краёв, будто свежий липовый мёд. Свет лежал на старых половицах, превращая дерево в янтарь. В звонком хрустале на полках массивного серванта радужными всполохами мерцали блики — искры ленивыми рыбками то вспыхивали на гранях и гладких боках стекла, то вновь уходили в глубину, затихая в его толще. Плясали потревоженные пылинки. Благостная светлая тишина наполняла комнату. Пахло липой и душистым кофе из дядиной медной турки. Я лежала на диване, по давней детской привычке закинув босые ноги на подлокотник. Моя голова у него на коленях, от рубашки и брюк едва уловимо тянуло морем. Тёплые, грубые от мозолей руки гладили меня по волосам: плели и вновь расплетали мне косу, легонько ерошили пряди, ласково чесали за ухом, словно котёнка. В Одессе любят кошек так, как ни в одном городе мира; а здесь любили меня — больше всего на свете. Я уткнулась носом в ткань рубашки. Я скучала, дядя. Тихий влажный шелест, мягкий и вкрадчивый. Я выхватила взглядом тёмную щель между паркетинами. Темнота в ней была подвижной, колышущейся, словно что-то живое и очень гибкое шевелилось там, в тесном мраке. Казалось, оно рвалось наружу, пробовало силы, расшатывая и приподнимая тонкие пластины дерева. Пол вздрогнул, медленно закачался, и сухой треск вплёлся в шорох, создавая монотонную тревожную мелодию. Дядины пальцы сжали моё плечо, сустав вспыхнул болью. На секунду — всего на одну секунду! — я увидела его лицо. Профиль, чёткий и тёмный от солнца. Мгновение, поворот, и я встретилась взглядом с наставником. Гладкое бледное лицо вместо таких знакомых колючих усов и щетины. Почти бескровные от напряжения губы. И злые ледяные глаза вместо тёмно-серых, живых и родных. Я дёрнулась, рванулась из его рук, сбросив благостное оцепенение. Белые волосы потянулись за мной ладанным дымом, заструились прозрачными зыбкими нитями, фигура Лиса стала прозрачной и расплывчатой. Он не светился, как Хуэй Шэли, но выцветал, таял… Глаза погасли последними, вспыхнув двумя белыми фосфорными точками. Я осталась одна, посреди шорохов и гула. Янтарный свет комнаты померк, стал сизым. Стекло и хрусталь погасли, приобрели металлический серый отсвет. Синева и сталь — будто море перед штормом. Звук изменился, стал булькающим, плачущим. Нечто вынудило меня посмотреть вниз, в чернильного цвета сумрак. На полу что-то копошилось, будто пчелиный рой в улье. Зрение отказывало мне, и я всё не могла вычленить форму из этого мелкого непрерывного движения. Плаксивое шипение. Ближе, громче, в него примешивались свист и ворчание. Дрожащий блик, словно на стекле или хитиновой спинке жука. Пахнуло солью, йодом, и чем-то ещё, тошнотворно сладким и затхлым… Вода поднялась и ударила мне в лицо волной. Море стремительно затапливало квартиру. Пена лопалась и рассыпалась сероватыми жемчужинами брызг, разбиваясь о бархатный волнорез дивана. Вода поглощала моё пристанище, и ткань темнела, точно от крови. Холод. Холод и соль. Я вскочила, ощущая, как мокрое ледяное кольцо обручем охватило голени. Пронзительно дребезжал хрусталь, дрожа в серванте; казалось, стекло плакало тонкими звенящими голосами. Волна подняла и завертела овальные тонкостенные креманки, смяла их, разметав вихрь осколков по стенкам и дверцам. Подпрыгивали бокалы, качалась огромная салатница, будто баркас в бурю. Бедро. Живот. Холод ударил под рёбра. Я балансировала на спинке дивана, не смея распрямиться — упаду ведь, и море поймает меня в свою пасть!.. Пена всё больше походила на клыки, а волны — на языки, длинные и чёрные. Грудь. Плечи. Горло. Я не могу дышать. Я задыхалась от страха, спазм душил меня быстрее, чем это делала неумолимая вода. Губы пекло и щипало от жгучей злой соли. Диван рухнул, будто подстреленный громадный зверь, я трепыхнулась, пытаясь если не выплыть, то удержаться. Ещё немного, капельку — но выжить, оттянуть… Вода влилась мне в горло и поволокла ко дну. Мелькнул потолок, замерцала беспокойная рябь… Я падала в синюю бездну, как птица, сбитая влёт.