«В ночное время дух возвращается и пребывает в сердце. Как только человек засыпает, земные души-по начала инь окутывают небесные души-хунь, и сновидения становятся сумрачным и смутными. Ты ничего не видишь, и всё оказывается спутанным. Следуешь мыслями ты за метаморфозами собственных иллюзий, а поэтому, даже открывая глаза, ты продолжаешь пребывать во снах. И даже смыкая глаза, ты все равно продолжаешь грезить».
Бай Юйчань, «Рассуждения о грезах»
Свободное сиденье рядом со мной зияло пустотой, словно выбитый зуб. У меня затекли руки. Противно чесалась лопатка. Лис расхаживал по кабинету пружинистой кошачьей походкой, будто лев, прыгнувший в загон к ягнятам. На пальцах его беспокойным мотыльком вздрагивало пламя: льдисто-голубое, подвижное и пугливое. Ожогов наставник не боялся — огонь, наоборот, ластился к нему, облизывая ладонь мастера острыми язычками. Да и бояться… Как может бояться такой человек как многоуважаемый Старейшина? Это наша прерогатива, особенно в его присутствии. — Сосредоточьтесь. Ваше внимание должно перетечь в кончики пальцев. Должно?! Моё внимание скиталось от мысли к мысли, бродило в густом киселе тумана догадок, перескакивало с кочки на кочку, с идеи на идею. Туман пах топью. Пах страхом и злостью. С закрытыми глазами — играть в сосредоточенность крепко зажмурившись было легче — изумрудно-зелёная топь и туман стали как наяву. Да, топь. В ней клубилась обида. Горькая, едкая, липкая. Когда разум увязал в топи, злость заливала горячей волной, и руки против воли сжимались в кулаки. Искры внимания гасли вспугнутыми светляками. Старуха-боль ковыляла по пальцам, дробила суставы узловатой клюкой, крутила жилы в комок узлов. Страх. Вина. Обида. Знакомая, привычная троица. Приступим? Выпотрошим вас, господа, по очереди, каждого — до сердцевины-сути; всё равно нужно чем-то занять беснующийся от безделья ум. Пламя гасло, умирало в топкой сердцевине болота. Чему гореть на кончиках пальцев, где огню взять топливо? Разбросало угольки по трясине, затопило гнилой водой дрова. Недавняя блистательная кража на поверку оказалась дурной и нелепой, как детская выходка. Хватило ума спереть бумаги спустя несколько дней после рассказа о них, да ещё и будучи единственным человеком, который о них знал! Браво, просто браво, Шерлок Холмс рукоплещет стоя! Приходилось признавать и вторую неприятную правду: на большее у меня не хватило бы ни мозгов, ни таланта. Фальшивые улики, ложный подозреваемый… Это в книжках легко и просто, а на деле… Я злилась. Обижалась тоже. По многим причинам: ссора с Филином, неудачная кража, лишившая меня единственного друга. На него самого, разумеется. Упрямый, неблагодарный осёл! Да ничего бы вообще не было, умей он слушать кого-то, помимо собственной гордыни! И подбитый глаз у меня лиловеет спелой сливой тоже не без его участия! Злость с обидой гасли: наступало время раскаяния вместе со страхом. Что, если я ошиблась, и всё впустую? И костёр, и ссора — всё зря? От одной мысли делалось тоскливо-тоскливо. Пахло гарью — я так и не поняла, было ли это плодом моего воображения, или что-то горело наяву. — Контролируйте дыхание. Пламя и его интенсивность должны с ним совпасть. Будьте подобны морской волне. Зря он про море. С той ночи сапфировое чудовище прочно засело в моей несчастной голове. Мёртвый мальчишка исчез — море оплакало его, утопило в солёных жгучих слезах, и теперь намеревалось провернуть со мной ту же шутку. Не спать было легче, чем каждую ночь просыпаться от удушья и привкуса йода и водорослей на языке. Я сидела в гостиной над книгами, — Лисовы конспекты шли туго, но кошмар оказался прекрасным мотиватором, — хлебала крепкий чёрный чай с сахаром из одолженного термоса, и убегала в учёбу, подальше от хищной громады воды. Количество сахара почти полностью перебивало мерзкий привкус дешёвой заварки и, подозреваю, грозило диабетом, но перспективы далёкого будущего меня волновали слабо. Иногда ко мне в ночном бдении присоединялись одногруппники, и тогда коротать время до утренней тренировки было легче. — Выброс на выдохе. В голове, ближе к левому виску, что-то мерзко щёлкнуло — наверное, с таким звуком ломаются тонкие хрупкие косточки фаланг в перебитых пальцах. Стало тепло и щекотно в носу. Кап. Кап. Плюх. Тетрадный лист стремительно расцветал маковыми пятнами крови. Сяо Ху покосилась на меня, — оранжевое пламя в её пальцах беспокойно заколыхалось, — в этом сочувствующем взгляде было столько отвратительной, исполненной снисхождения жалости, что мне чертовски захотелось запустить в неё чем-нибудь тяжёлым; так смотрят на увечных калек, на хорошеньких, но отягощённых уродством детей или милых зверушек. Себя я не относила ни к одной из этих категорий, и давать окружающим право на это тоже не желала. Лис мельком глянул в мою сторону, дёрнул уголком рта. — Сходи умойся. — Как прикажете, мастер. Я с чистой совестью удрала в уборную: истекать кровью и умываться. Кружилась голова. Вот так, по стеночке, к ближайшей раковине… Тихо. Капала вода, жалобно бурчал кран. Вязкая, влажная тишина. Я вцепилась в умывальник. Казалось, что пол под ногами чуть покачивается, словно шаткая палуба. Так, осторожно, сместить вес… Я же не хочу упасть и пораскинуть мозгами на здешнем кафеле. Ни к чему доставлять такое удовольствие Эрджид. Стекло вздулось опаловым пузырём. — Красный вам к лицу. Шэли довольно улыбнулся. Зеркало рядом с ним будто размягчилось, приобрело нежный голубой оттенок и лениво колыхалось, словно капюшон глубоководной медузы. — Интересно, я в уборную хожу без твоего участия, или в туалетном бачке тебя тоже можно найти? — Я там, где я необходим. Хороший наставник следит за самочувствием и состоянием своего ученика, а не… — Он испустил долгий глубокий звук, похожий на затухающий вдалеке колокол. Похоже, так в исполнении лишённого лёгких призрака выглядел вздох. — Опустим. Он всё ещё ваш мастер. — Да ты ему предложи, уверена, он меня хоть к чёрту на рога сбагрит, лишь бы не видеть… Слушай, а как ты говоришь? Ты же не дышишь, сам же сказал, нечем. — По-вашему, речь ограничивается лёгкими? Проекция импульса на энергетические частицы в горле. Они трутся друг об друга — отсюда и звук. Вибрация частиц переходит на звуковой канал. Плюс нити, плюс ваша чувствительность… Обычный человек услышал бы не так хорошо. Мне, собственно, и губами шевелить не надо, это я так, по привычке… И пугать не хочу. Надо поговорить с вами о наших уроках. Побеседуем? — Побеседуем, — буркнула я, пытаясь унять кровотечение: ранка, что бы её не вызвало, никак не желала закрываться, и мой нос стабильно, с раздражающей медлительностью, пятнал красным сероватую керамику раковины. — После занятий? — Сейчас. Взвизгнула трель звонка. Шэли вдруг мигнул васильковым свечением и потух, скрывшись в зеркале. Только пятна слабо фосфоресцировали голубизной, будто старое стекло инкрустировали перламутром. — Цзинь Лан? — Сяо Ху топталась за дверью. — Ты там жива хоть? — Жива, жива, можешь расстроить наставника. — Да ну тебя! — Её мордашка опасливо замаячила в дверном проёме. — Вот, ты рюкзак забыла. Как ты?.. Ты хоть не расстроилась из-за занятия? Руки зачесались, ища подходящий тяжёлый предмет, пригодный для метания в сочувствующие физиономии. — Не вижу причины расстраиваться насчёт тех способностей, которыми бог или природа меня не наделили. Я врала. Расстроилась, конечно. Злилась, опять же. Эмоций вообще последнее время было слишком много. Они вызрели внутри воспалённым тугим нарывом, и грозились вот-вот взорваться, забрызгав всё гноем и кровью. Хотелось устроить какую-нибудь пакость. Подраться, например. Желательно с Эрджид, и желательно без свидетелей-доброхотов. Я искала любого повода, намеренно подзуживала англичанку, откровенно нарываясь на стычку… Троекратное горькое «ха!» — из привычной мишени я превратилась для Мэри в пустое безмолвное место. Это злило ещё больше ежедневных подначек. За такое, пожалуй, можно было бы и побить, но скотина-совесть отчаянно не желала молчать и раз за разом брала верх; как результат, Эрджид ходила с омерзительно здоровым и целым лицом, и полностью переключилась на бедняжку Бабочку. Пакость… Как ты там сказал, Шэли? Побеседовать, и сейчас? — Тут уж как знаешь, конечно… Ты идёшь? — Иду. В медкорпус. Предупредишь учителя Яна, что мне нездоровится, ладно? Словно подтверждая, ягода крови вызрела под моим носом. Я дёрнула головой, и капля, сорвавшись, заструилась по носогубной складке, окрашивая ту в кармин. — Ох! — На лице Сяо Ху появилось странное выражение: что-то вроде недоверия и сочувствия одновременно. Капля двигалась к подбородку с неспешностью прогуливающейся улитки. Подозрения испарились, осталась лишь гадкая жалость. Кто бы мог подумать, что мы с вами сойдёмся во мнениях, мастер! — Что ж, если тебе так плохо… Довести тебя? «До белого каления?» — Не стоит, ты сама опоздаешь. Она всё ещё колебалась. Хмурилась, изучала, чуточку щуря тёмные проницательные глаза, силилась понять — критически ли нездоров мой вид, или же такое состояние всё равно оставляет возможность постигать нелёгкую науку экзорцизма, и можно мужественно потерпеть? Я привалилась к стене, ссутулилась. Кафель давал на моей и без того бледной коже нездоровый сероватый отсвет. Кровь расползалась по влажной от умывания коже, усугубляя сходство с каким-нибудь неопрятным вампиром, которого мама не отучила вытирать после трапезы рот. Мелко подрагивающие пальцы. Синяки под глазами, усугублённые затухающим фингалом, были уже не в счёт. Впрочем, Сяо Ху относилась к той редкой категории учеников, для которых поводом для прогула была смерть и соответствующая справка о ней, а остальное — так, мелочи жизни. — Сяо Ху, ты не могла бы?.. — Я скрючилась ещё больше, страдальчески приложила трясущуюся ладонь к животу. — Я испытываю позыв обнять белоснежную гладь фаянса. Можно я это сделаю без твоего присутствия? — Ой! — На её щеках вспыхнул стыдливый румянец. — Да, конечно! Осторожнее там!.. — Непременно. — Пробулькала я и удалилась, ковыляя, в кабинку. Захлопнулась дверь. Я возилась в тесном пространстве туалета и дожидалась звонка, знаменующего гарантированную свободу от чьих бы то ни было ушей. Иногда заходили девочки из параллельных курсов — но я хранила свой зловонный дощатый бастион от любых посягательств. Главное было создавать постоянные звуки присутствия: топтаться, кашлять, шуршать рюкзаком, периодически тяжко и скорбно вздыхать, — словом, вести себя как господин Ань, когда у того клинило спину. Параллельно я размышляла — прямиком под звуки отправления естественных потребностей из соседних кабинок. В основном мысли крутились вокруг неожиданно раскрывшихся талантов. Врать, значит, не умею. Последние несколько дней только этим и занимаюсь! Вру, притворяюсь, отлыниваю от занятий, ворую… То, с какой лёгкостью я отринула нормы морали, пугало. Казалось, дремавшее внутри чудовище подняло голову и деловито подрывало основы моего «я», грозя низвергнуть меня во тьму. Начался урок. Укоризненно бурчал бачок, булькая и хрипя содержимым. Я осторожно вышла, огляделась, на всякий случай заглянула в узкие щели между дверцами и полом — не мелькнут ли там чьи-то ноги? Ноги отсутствовали, как и их владелицы. — Ты хотел поговорить. Начинай. Стекло вздыбилось знакомой рябью. — Беседовать мы будем уж явно не здесь. Я обоняние утратил давно, но вам же явно не по нутру здешний букет ароматов? Идите за мной, кое-что покажу. И мы пошли — прямиком навстречу риску попасться кому-то из учителей и похоронить всю затею напрочь. Впрочем, пока нам везло, как и всяким начинающим преступникам (на этой мысли я искренне пожелала совести удавиться, и поскорее). Коридоры пустовали, только за дверями слышался гул человеческих голосов. Он пугал до чёртиков; я шла на цыпочках, боясь малейшего скрипа — казалось, вот-вот дверь распахнётся, и меня непременно поймают и уличат в прогуле. Врать экзорцисту же, как объяснил мне Шэли, было идеей провальной: профессионалы чуяли ложь, как охотничья собака — дичь по горячему следу. Наш путь окончился в маленьком тупичке у какой-то не то подсобки, не то кладовой. Глухая стена. Голый камень. Ближайшее окно давало холодный ноябрьский свет, тоскливый и тусклый. — Ты хотел намекнуть, что перспективы моего обучения выглядят вот так? — Ваша самокритичность заслуживает всяческих похвал. Но нет. Видите вон тот круглый камешек, над вашим левым плечом, с очаровательной серповидной трещинкой? Камешек с трещинкой действительно имелись. Казалось, кто-то пытался начать работу, оживить грубую гладкость стен резьбой, но бросил после первого же удара долотом, сочтя материал ни на что не годным. Прямо как наставник после первого нашего с ним занятия. — Вижу. Ты ради этого меня с пути истинного совратил? — Почти. Постучите в эту щербинку три раза, вам будет удобно сделать это фалангой. Главное, чтобы ваш палец заполнял её пространство полностью, это чрезвычайно важно! Я покорно постучала, чувствуя себя при этом полнейшей идиоткой: идут занятия, а я ошиваюсь в тупике и пристаю к камню, стоя на носочках. Чего я жду от несчастной горной породы, взаимности? Или что мне постучат в ответ? Я ахнула и отшатнулась. Будто потревоженный зверь заворочался в тесной норе — камень подался вглубь, медленно, с натужным шорохом провернулся вокруг своей оси. Стена дрогнула и бесшумно отъехала вбок — спряталась в потайную нишу, как клинок в ножны, распахнув тёмный и влажный от подвальной сырости зёв. — А вот теперь наш путь только начинается! — Шэли мигнул, став похож на морскую волну в солнечный день. — Следуйте за мной. Каменная пасть сомкнулась за спиной, погрузив меня в тяжёлый и плотный мрак. Пахло подвалом. Запах жирной мокрой земли, плесени и изъязвлённого водяными слезами камня. В неверном свете, который создавал призрак, дрожащими искрами вспыхивали слизняки и капли. Мерцали перламутром длинные полоски засохшей слизи, образуя сложную цепь маршрутов, по которым двигалась вся эта беспозвоночная братия. Возмущённо попискивали крысы — пару раз я замечала копошение, быстрый блеск глаз да длинные лысые хвосты, поспешно растворяющиеся в темноте. Шли мы долго, хотя призрак летел так, что мне приходилось срываться на бег с завидной частотой, — мне казалось, что прошёл не урок и не два, и что уже наступил вечер, промозглый и сизый, как голубиные перья, — а мы всё шли и шли, скрытые в утробе подземного коридора. — Теперь вот так. Видите этот кирпич? — Пальцы Шэли отбили на камне беззвучную дробь. Я послушно повторила движение, пусть и не с первой попытки — руки у призрака были не в пример ловчее моих; очень подвижные, тонкие, с потрясающей музыкальной координацией. Надо будет спросить — вдруг он когда-то играл на каком-нибудь инструменте? Смутное узнавание кольнуло замерший в ожидании разум. Лис. Его руки. Его жесты. В них тоже была эта тягучая плавность, готовая в любой момент смениться точным и стремительно быстрым неистовством, с каким пальцы пианиста рушатся на белоснежные ряды клавиш. Вот только спрашивать наставника о чём бы то ни было мне не хотелось. Скрип механизма — потревоженный, разбуженный от многолетнего сна, зверь ворчал и ворочался в тесном каменном ложе. Пахнуло свежестью, бархат мрака дал прореху: серый свет, будто по влажной черноте акварели провели кистью, вбирая краску. Я вышла в день, стылый и зябкий. Холодный воздух обжигал нос. Это не было территорией школы — ни построек, ни такого любимого здесь бамбука. Тёмная громада сосен вдалеке, редкая чахлая травка, плешивые скалы. — Где мы? — На границе барьера. Он начинается ниже. Возможно, вы даже сможете рассмотреть его радужное мерцание. Через несколько ли[1] будет деревня, которая обеспечивает школу продуктами. Отсюда вы уйдёте после ритуала. По этим ступенькам. — А почему не сейчас? — Не думаю, что вас прельщает мучительная смерть. Повторяйте. Помните ведь, чему я вас учил? Конечно, я помнила. Как и свои загубленные штаны — я испачкала их в смоле настолько основательно, что оставалось только стыдливо запихнуть их в чемодан и никогда больше не доставать на свет божий. Шэли требовал, чтобы я обнималась с деревьями. Он загонял меня на ветки покрепче, вынуждая висеть вниз головой, пока в ушах не начинало шуметь. Призрак гонял меня, когда по кабинету, а когда и по лужайке, вынуждая греться, и затем мучил шпагатами, растяжками, складывал пополам, гнул, куда только можно и нельзя — всё это с подробными комментариями и регулярными словами поддержки. Он очень старался; старалась и я, хоть и впустую. Часто казалось, что вот-вот, сейчас, и в руке вспыхнет заветное пламя. Иногда мне мерещилось, что я его вижу. Ладони теплели, я жмурилась, начиная визуализацию, и маленькие робкие язычки огня дрожали на пальцах фигурными напёрстками, сияющим контуром вспыхивала ладонь, пробивались сверкающие жилки: будто невидимая швея расшивала мне золотыми нитями линию жизни, намётывала стежками складки и вены… Становилось горячо-горячо. А когда я открывала глаза, встречала лишь розовую кожу ладони. И никакого пламени. Наклон. Стою, пыхчу себе в коленки, задницей к небу — видимо, чтобы это самое небо, безучастное, холодное и плаксивое от нередких дождей, таки было в курсе, шо я имею о нём думать. Повисела, помолчала в обнимку с ногами, ощутила лёгкий пикантный хруст французских булок в пояснице. Теперь упереться руками в землю. Та холодная, колючая от хвои и редкого бурьяна, грязная, но тут Шэли неумолим. Лицо внизу, наблюдает унылый пейзаж в промежутке между выпрямленных ног, а зад по-прежнему рвётся ввысь, став вишенкой этой неустойчивой конструкции имени меня. А теперь самое приятное. Так надо идти. Шэли говорил, что это издевательство называется звучным словом «медведь», но лично я напоминала себе искалеченного паучка-сенокосца: словно тому выдернули половину лапок, и вынудили ковылять на оставшихся четырёх. И вот: пыхчу, ковыляю, собираю растительный мусор. Хорошо, что Лис этого не видит, он бы удавился от отвращения. Нет, не то, чтобы я возражала… На этой запретной зловредной мысли я и покатилась вниз. Склон пологий, коварная шишка подвернулась мне под руку, кисть соскользнула и несколько секунд я провела в движении, будто хомячок в барабане стиральной машины, наматывая на себя грязь, мусор и колкую хвою. Путь закончился быстро — болезненным шмяканьем дерзкой задницы об что-то твёрдое и жёсткое. Кажется, корень. Ныл копчик, видимо, сообщая, что работать в таких условиях он больше не намерен. Руки к груди — грязные, ободранные, и пусть голова идёт кругом! Намерение. Импульс. Проявление. Ну давай же, хотя бы сейчас, я так этого хочу!.. Опять — глухая пустота на дрожащих пальцах. Рядом сочувственно мерцал Шэли. — У меня не получается. Снова. — Нет-нет-нет, это совсем не так! — Такое себе утешение для человека, который только что плюхнулся на собственный зад, не находишь? — Я не отрицаю забавности этого приземления. Но не стоит говорить, что у вас что-то не получается. Ваши ошибки, ваши огрехи лишь путь. У вас уже, — вслушайтесь только в звучность и важность этого слова! — уже получается. Просто пока на том уровне, который принято считать неудачей. — Зачем ты меня учишь? Помимо исполнения твоей мечты, конечно. Дело хорошее, но я не думаю, что я… подходящий вариант. — Вы глубоко заблуждаетесь, полагая меня единственной причиной вашей дополнительной учёбы. Вы попросили избавить вас от Дара — я делаю всё для этого возможное. — Это ж каким образом? — Вы думаете, Дар можно просто… выключить? Сейчас же так говорят? Погасить, как свечку? — Слушай, судя по тому, как мастер кривится, мыслительный процесс в моей голове даже не ночевал. Так что нет, не думала. Я не знаю, вообще себе это не представляла. — Зря. Это ритуал, тяжёлый и сложный. Моя задача — обеспечить вам выживание в его процессе. Путём тренировок — укрепив тело и тонкий, я бы сказал, эфирный аспект, и тем обеспечив обеим частям мир между собой, я сохраняю вас от довольно неприятной смерти. — То есть, я играю в «сдохни или умри»? Так, что ли?! — Умоляю вас, тише. Сами понимаете, все мы смертны. Вопрос в вероятности… Уверяю, всё будет хорошо. В конце концов, пока вы здесь, у вас больше шансов погибнуть от руки Эрджид или собственного Дара, чем от моего ритуала. — Здесь есть хоть что-то, что не будет пытаться меня прикончить? — Полагаю, этот список ничтожно мал. Мы оба помолчали, вслушиваясь в ветер, перешёптывающийся о чём-то с мрачными соснами. Я снова приступила к упражнениям — собирать ладонями и ботинками грязь, и позориться дальше. Шэли напряжённо наблюдал. Сейчас он воздерживался от любых реплик; и если для Лиса это было состоянием постоянным, — подозреваю, что молчанием он скрывал горькое разочарование, — то безмолвный призрак был явлением новым и оттого тревожным. — Хватит. Сейчас это бесполезно, не мучьте себя. — Я ж говорила… — Я не об этом. — Его речь была рубленой, жёсткой. Будь Шэли человеком, я бы сказала, что от волнения ему не хватает воздуха. — Я знаю, в чём причина. Наконец-то знаю. Вам не до конца прорезали эфир, нож прошёл неудачно. Осталась тонкая перемычка, кусочек плёнки, которая скрывала от вас эту реальность раньше. Обычно на такое не обращают внимания, перемычка сама рассасывается. Но вы не хотите всего этого видеть. Вам настолько неприятны и экзорцисты, и их Дар, и то, чему учат здесь, что ваше тело подстраивается под ваше нежелание. Зарастает пелена, сбоят и воспаляются потоки… Бай Ху этого не видит — точнее, тоже не хочет. Он экзорцист по рождению — и понять, что кто-то может не желать такой судьбы, выше его возможностей. Но я не он. Я могу и хочу помочь. Вопрос только в том, хотите ли этого вы. — Если… Если это поможет унять Дар… — Поможет. Чисто проявившись, он чисто и уйдёт. И избавит вас от головной боли и иных проблем. Вам же не нравится, когда вам больно, правда? — Не нравится. И… Что теперь мне делать? Что нам делать? — Я бы предложил вам принять свой Дар, помириться с самой собой и тем, что вас окружает. Но уже ноябрь. Вы потратили слишком много времени на ненависть, и были в ней весьма успешны. Придётся механически. Резать. — Р-р-резать?! Земля показалась мне горячей, и я подпрыгнула на ней, будто выброшенная на песок рыбёшка. Резать? Как резать, чем? Да и кто будет, Шэли же бесплотный, что он удержит? Искать тех людей, того псоглавца, или… — Разумеется. — Шэли пожал тощими плечами. — Найдёте нож, место поукромнее, я приготовлю поле. Опасно, конечно, но что поделать. — Может, за помощью обратиться, для разнообразия, к тем, кто меня так паршиво препарировал? Пусть переделывают! — А как вы намерены объяснять собственную осведомлённость? «Ах, выведите эфир на наивысшую точку, вспорите мне каналы заново, мне так понравилось!» — Я немного обиделась: тоненький голос и придурковато-восторженное выражение лица он явно копировал с меня. — А как вы объясните бездействие наставника? Вы хоть понимаете, что он вам устроит, если вы хоть намекнёте кому-то о его некомпетентности? — В унитазе утопит? — Хуже. Тоскливо скрипела на ветру сосна, покачивая колючие ветки-лапы. — Слушай, а что это за туннель был? Откуда такое вообще в школе? — Вы только сейчас вспомнили? О, это один из многочисленных тайных ходов, которыми школа пронизана, будто яблоко — червоточинами. Школа, такой, как её задумывал великий Тьен Хэ, никогда не была, собственно, школой. Прежде всего, она — убежище, возможность для любого экзорциста выжить в этом враждебном к нам мире, и только после, много после, это учебное учреждение. В Старом Китае редко бывали спокойные годы. Когда по стране бушует то война, то эпидемия, то восставшие крестьяне идут брать штурмом столицу, то первым делом вам нужны высокие крепкие стены и постоянно восполняемый запас провианта, чтобы не обречь своих на голодную смерть — теперь понимаете, откуда здесь взялась эта деревня? И, разумеется, нужны тайные ходы, если потребуется незаметно покинуть крепость. О качестве преподавания и учёбы думали потом. Впрочем, не так важно. Время, помните? Бич всякого призрака. Вам пора идти, иначе хватятся. Проходы откроете сами. Хочу убедиться, что вы их запомнили. Я запомнила. Крысы злобно пищали, подбирая хвосты, чавкали под ногами слизни — остаток пути я преодолела бегом, и в холодной темноте подземелья моё дыхание вилось клубами пара. Ещё одна дробь. Коридор. Непривычно яркий дневной свет. Шэли мелькнул за спиной, появился рядом. — Всего один вопрос. Кто знает об этих ходах? — Немногие. Их вам нужно опасаться. Догадались? — Старейшины и преподаватели. А мой наставник — он входит в обе категории. — Вы умны. К слову, о Бай Ху… В нашу первую встречу я кое-что запамятовал. Касательно его неприязни к вам. Есть ещё одна причина. Личная. — Какая же? — Он вам мстит. И призрак исчез, растворившись в стене с тихим «дзынь!» Примерно в этот момент на меня снизошло осознание, что Шэли лишён не только тела, но и совести. Лис мстит мне?! Что я ему сделала?.. И как же та сцена в коридоре, этот неловкий молчаливый жест — ладонь касается моей, тихо звенит цепочка, прохлада металла и перламутра обжигает пальцы… Что вообще происходит? И что мне делать? Словом, я запуталась окончательно, и не было ни единой души — живой или не очень — чтобы развеять мои сомнения. Шэли, мерзавец ты летучий!.. Я благоразумно зашла в медкорпус и с самым невинным лицом, на которое только была способна моя лаовайская[2] мордашка, рассказала вечно встревоженной тётушке о своём плохом самочувствии. Сплю плохо, кровь из носу, — сами видите, всю форму заляпало, — подташнивает иногда, живот побаливает (лаовайский же желудок на всей этой почве взбунтовался против любой острой пищи и стращал меня изжогами, грозя в дальнейшем принять более серьёзные меры в виде язвы и гастрита), и ох, эти вечные никогда не заживающие синяки… Короче, я бессовестно давила на жалость доброй женщины, вываливая на неё ворох своих мелких проблем и выкручивая их до той степени, когда любой сердобольный человек начинает беспокоиться за здоровье замученного ребёнка. Совесть этого замученного ребёнка плюнула на пропащую бесстыжую скотину и ушла в бессрочный отпуск, так что роль я отыграла отменно. На занятия я шла с железным алиби в виде визита к целительнице, списком настоятельных рекомендаций и флаконом лёгкого травяного успокоительного. И пилюльками для желудка, конечно же — перспектива остаток дней питаться кашами, по консистенции похожими на знакомых слизняков, меня пугала ещё больше опоздания на урок к наставнику. — Извините, мастер, я опоздала, была в медпункте. — Я подметила, как мне махнула рукой Сяо Ху. Старая, избитая формула. Задержался—было—плохо—не—сердитесь—пожалуйста. Почти мантра — только вместо демона сердитый учитель. Работает безотказно. Я намерилась было шмыгнуть за свободную парту, благо, Сяо Ху приберегла мне место… — Я разрешал тебе садиться? Что ж. Этот злой дух мантр не боялся. Мы на мгновение встретились взглядами, будто два шеста во время спарринга столкнулись на полной скорости, чтобы миг спустя отлететь — и только звенящее от удара дерево. Наверное, так соприкасаются клинки, отзываясь на встречу коротким злым вскриком металла. Я стояла, комкая в пальцах записку, всем своим видом демонстрируя покаяние. Стыд был — мерцал затухающими углями, но одновременно я осознавала и… удовольствие. Творю черти что, нарушаю правила, шляюсь где попало, — но это было так легко и здорово! Словно всю жизнь провести в тугом ошейнике — а потом осознать, что без него вполне можно обойтись. И дышать легче. Вот только совесть, почуяв слабину, снова начинала вить кольца, пытаясь затянуть петлю на моей шее потуже. Сяо Ху старательно отвечала, иногда косясь на меня. Основной вопрос, дополнительные, со звёздочкой, вопрос, подразумевающий наличие у ответчика серого вещества в черепной коробке — в учебнике не сказано, дойди до истины сам… Умница, одним словом. Не то, что некоторые. Лис жестом её отпустил, повернулся: — Ты опоздала. — Я знаю, мастер. Мне жаль. — Твоя жалость соблюдению дисциплины не способствует. Причина? — Вот. — Я покорно протянула ему порядком измятый листок. Господи, хоть бы он его ещё вслух комментировать не начал! Мне Эрджид прохода не даст с успокоительным и пилюльками! Хотя это и прекрасное основание дать ей в морду… Чувства такта наставник лишён не был — промолчал, и даже без комментариев вернул мне записку. — Садись. — В голосе у него звучало чертовски явное презрение. Похоже, он даже возиться со мной не хотел. — Завтра в шесть жду в кабинете, раз уж обстоятельства так мешают тебе доходить до моих уроков. Не веря своему счастью, я юркнула за парту, под бок к Сяо Ху. А завтра будет завтра, до него ещё дожить надо! Вон, у Шэли в своё время не получилось… — На кухне тебя будут ждать после занятий. Полагаю, твоё состояние здоровья не станет препятствием для заслуженной отработки. Я ощутила себя шариком, из которого спустили воздух. По классу прокатился тихий робкий смешок. Предатели. Интересно, а если бы я руку сломала или чего похуже, наставник и с такой травмой бы меня приспособил? — Для вас это повод сделать выводы, а не предаться сомнительному веселью. — Смех сгинул, словно и не начинался. Все замерли и будто съежились. — И если память вам в очередной раз изменяет, то напомню: единственная уважительная причина пропускать мои занятия — это справка из мертвецкой. Тоскливо заскрипела ручка об бумагу. Впереди маячила долгая лекция, и такая же долгая и тоскливая отработка на кухне. И гроб, небось, должен стоять под дверью… Вечером следующего дня я медленно брела в сторону Лисова кабинета, и стены коридора лениво плясали в медленном безмолвном танце, раскачиваясь из стороны в сторону. Ныла голова — тупой противной болью, недостаточно сильной, чтобы с ней нельзя было смириться, но настырной и постоянной до бешенства. Синие тени метались в метели из цветных пятен. Я хочу лечь прямо на пол, на холодный, каменный, грязный пол, закрыть глаза и не открывать их сутки. Или двое. Или даже неделю. Лишь бы не видеть моря, не ощущать на языке соль, не просыпаться от дикого кашля в полутёмной предрассветной спальне. Не спасли ни утомительные чистка картошки и мытьё посуды, ни травяной чай, — снова чёрная громада воды и резь в лёгких. Я снова, раз за разом, возвращалась в кошмарное утро… Не могу дышать. В лёгких — вода, жгучая, злая. Спазм сжимает горло стальным кольцом, тугим и плотным ошейником. Море отчаянно пыталось вспороть тело, как лезвие волны ломает лёд, расплескаться, топя в себе всё, сыто хлюпая синими языками-бурунчиками с белой кромкой… Пробуждение не принесло облегчения. Я рванулась в уборную, заперлась там в кабинке, животным порывом выбрав укромное место: переждать, спрятаться, свернуться клубком. Там меня и вырвало. Ладони до сих пор помнили ощущение влажного кафеля. Холодно. Мокро. Душно от запаха. Моющее средство, хлорка и человеческий смрад. Вода и желчь: горькая, едкая, вязкая от слюны. Глотку с языком пекло нещадно. Я долго сидела там, боком привалившись к стенке, и слушала журчание из соседних кабинок. Просто не было сил подняться. Переполошились все. Даже Эрджид соизволила буркнуть что-то вроде: «Зануда, ты что, подыхать задумала? Так раздумай обратно, мне с одним Мотылём скучно». Лю Дье долго хлопотала вокруг меня, приводя в пристойный вид. То есть, годный, чтобы дотащиться до тренировочного зала и не улететь лицом в пол уже там. К удивлению, у неё даже получилось. По пути я опять заглянула в туалет — умыться ледяной водой. Толку это принесло мало, но хоть в глазах рябь унялась. Зеркало безмолвствовало. Никаких мне призраков с ценной информацией, только собственная унылая и мокрая физиономия. Снова коридор. Стук в дверь, разрешение войти, мягкий и мелодичный скрип петель. Почему-то подумалось, что Лис намеренно не смазывает их механизм: так у гостя нет ни малейшего шанса остаться незамеченным. Я осторожно, почти на цыпочках, подошла к столу, опустила рюкзак, всё так же неторопливо вытащила тетрадь и ручку. Медлительность давала мне возможность хоть на пару секунд отсрочить начало лекции. Сяо Ху зря пыталась меня приободрить накануне, рассказывая о преимуществах индивидуального занятия от самого Старейшины. Я прекрасно это понимала, равно как и то, что тема важная, сложная, смыслообразующая для всего предмета; а значит, снисходительность моего учителя обернётся пыткой. Он выжмет из меня всё, вынудит заучить каждый термин, каждый иероглиф, понять изложенное головой, осознать, а не вызубрить как молитву. Если кратко, вытянет из меня душу, помучает хорошенько, и не факт, что положит обратно. А она на таких тонких ниточках держится, моя душа… Простой стул с высокой жёсткой спинкой. Не чета креслу наставника, красивому и изящному, с плавными линиями подлокотников. Кабинет мастера весь был красив: мягкие, приятные глазу ореховые тона меблировки. Много тёплого дерева, от стола до последнего шкафчика, молочные свитки на стенах. Акценты мелких предметов: бронза, серебро, фарфор, старые книги и кожа. Много света. Тонкий, едва уловимый, запах, царивший здесь подобно тому, как ладан и воск пронизывают собой всё пространство храма. Пахло тоже деревом: сладковатым, чуть дымным и будто золотистым. Хорошее место. Тихое, спокойное. Почти уютное. Не будь здесь Лиса, конечно. Иероглифы плыли у меня перед глазами, словно чернильные разводы по влажной бумаге. Я смазывала черты, клевала носом, и раз за разом с удручающей стабильностью выводила в тетради жирные сочные каракули. Понять? Уловить смысл? Об этом не могло быть и речи. Слова проходили мимо, ускользали от меня маленькими вертлявыми рыбками. Он спросит. Текст закончится, и он спросит со всей строгостью, а мне нечего будет ответить… Робкий стук в дверь. Лис молча отложил учебник, — если б он хоть раз в жизни по нему диктовал, так нет же, использует как краткий конспект! — и вышел, к несмелому посетителю, так и не рискнувшему перейти порог кабинета. У меня есть пара минут блаженных тишины и одиночества. Я уткнулась лбом в тетрадку. Бумага прохладная, мягкая, и так хорошо её на разгорячённую кожу! Я просто закрою глаза на минуточку. Чуть-чуть, дам им отдохнуть от мельтешения похожих на жучков иероглифов. Ничего же плохого не случится… Когда я открыла их снова, небо в прямоугольнике окна из мутноватого аквамарина вызрело в глубокий королевский сапфир. Свет в кабинете потеплел, стал желтее и мягче — будто приглушили. Тихо-тихо. Кажется, время замерло, задремав, и сопит — вот, тихий, едва уловимый нежный свист, словно чьё-то лёгкое дыхание… Ёлки! Кабинет! Наставник!!! Я подпрыгнула на стуле, и приклеившаяся к щеке страница затрепетала на столе бабочкой-капустницей, возмущенно шурша. Лис приподнял голову. Он так и сидел в своём замечательном кресле, напротив меня и чуть сбоку, только вместо учебника его вниманием владел маленький чайник на компактной электрической плитке и пара миниатюрных чашек. Из носика чайника густо валил пар. — Выспалась? — Господи… — Я схватилась за голову, словно пыталась защитить её от заслуженной кары. — Наставник, я… Простите! Почему же вы меня не разбудили?.. — Смысл? — Он снова потерял ко мне всяческий интерес. Струйка кипятка с тихим журчанием лилась в чашечку побольше. Вода мерцала золотыми искрами в свете лампы. — Ты только качаешься, как метроном, и на лице ни следа понимания. Я не люблю бессмысленную жестокость. Ещё больше — бессмысленную трату времени, прежде всего своего. Зато я весьма интересуюсь, что же так мешает тебе спать в отведённое для этого время. Фарфоровая крышка прихлопнула облачко пара — как сачок замешкавшегося мотылька. — Кошмары, мастер. — Всего лишь? — Он рассеяно посмотрел на меня, старательно избегая глаз. Так, скользнул мимоходом по макушке. — Я ожидал более увлекательной истории. — Да, я всего лишь каждую ночь умираю раз за разом. Простите, учитель, это и впрямь неинтересно… — Что же, твой друг не удосужился объяснить тебе, что с этим делать? Стало нечем дышать. Лучше б меня сожрало море, и я никогда не просыпалась. — Я… Я поссорилась с Филином, мастер, да и не думаю, что он бы знал… Презрительный взгляд поверх чашки. — А что, человек с таким уровнем гордыни был вообще способен на дружбу? Ты прекрасно знаешь, о ком я, не позорься. Или ты думала, что я не замечу вмешательство человека, чей стиль преподавания отличается от моего? — Я… Простите, мастер, я больше не буду!.. — И лишишь меня надежды на твой прогресс хоть в чём-то? Я уставилась на него дура дурой. Где-то на грани ошалевшего от страха сознания забрезжило смутное, но ободряющее понимание: наказывать меня не собирались. Он едва слышно хмыкнул, а затем перелил янтарного цвета жидкость в чашку поменьше. Осторожно пригубил — фарфор на чашку пошёл тонкий, похожий на яичную скорлупку. — Не того боишься. Не там, где стоило бы. — Лис изящным движением отставил чашечку в сторону. По-моему, он тянул время специально, превращая молчание в дыбу для нерадивого ученика. — Я не ревнив, девочка. Если у тебя начинает что-то получаться под его руководством, — что же, я рад, пусть так и продолжается… в разумных пределах. Понимаешь, о чём я? — Не могу быть уверена в этом, мастер. — Никаких опасных практик. Ничего серьезного. Храните свою маленькую тайну сколько угодно, если вам так нравится, — пока меня устраивает результат, я не вмешиваюсь. Но переступите грань — и все твои страхи внезапно окажутся очень даже обоснованными. — П-поняла, мастер. — Чудесно. Так что именно тебя беспокоит? Я и рассказала. И про утренний случай, и про остальные, менее явные, сны, описала симптомы — что тут описывать, утопление как оно есть. Лис молчал, сцепив руки в замок, сама сосредоточенность. Пожалуй, сейчас он впервые воспринимал меня всерьёз, а не как ходячую кудрявую проблему. — Довольно атипичное явление. — Наконец произнёс он. Чай давно остыл, вызрел в горечь и покрылся серебристой плёнкой. — Вы сказали, мастер, что мой… приятель должен был что-то мне объяснить на этот счёт. Что именно? — Его объяснения вряд ли помогут. Для нас характерны кошмары, и, используя терминологию ваших учёных, их появление связано с чем-то подобным коллективному бессознательному Юнга, — если, конечно, мы выделяем экзорцистов как отдельный феномен на уровне психики и сознания… Впрочем, ты вряд ли понимаешь даже половину из моих слов. — Чуть больше половины, наставник. Юнг?! Коллективное бессознательное?! Он экзорцист или психотерапевт на полставки? — Похвально, если так. В любом случае, твой случай не попадает в эту категорию. Какая угодно тварь была бы понятной, подсознание притягивает в сновидение фрагменты пережитого в твоём роду и культурном пласте опыта столкновения со сверхъестественным, таким образом, через сцены борьбы или побега адаптируя твою психику для реальности. Но это… Подобный опыт наяву ты не переживала, я прав? — Нет. Я не тратила бы ваше время сейчас, мастер, будь это хоть как-то объяснимо. «В конце концов, встреть море меня так хоть раз, я бы не осталась в живых». Да, бывало. Ну нахлебалась пару раз воды, получила разок по голове волной, в которой беспомощно трепыхалась ленивая, но довольно крупная и кусачая медуза… Было больно. Иногда немного страшно. Но не так — не отчаянный, холодный липкий ужас, будто выброшенный на песок ком склизких водорослей. — Что ж. Полагаю, я могу решить твою проблему… — Правда?! Я ухватилась за его слова, как утопающий хватается за соломинку, со страшной, жгучей надеждой. Да какая разница, мстит он, задевает ли специально, и какое мне уже дело, как наставник преподаёт. Неужели я снова смогу спать без кошмаров? Он хмыкнул: — Но для этого мне нужно твоё согласие на вмешательство. Возможно, это будет… Не самая приятная процедура. — Вряд ли это будет больнее, чем страдать каждую ночь от удушья. Я согласна, мастер, делайте, что вам угодно. Смешок. Короткий, тихий и жёсткий: так рассекает воздух тяжёлая палка, окованная железом. — Жаль, что тот мой урок тебя ничему не научил. Следи за тем, что говоришь и кому. И думай, какие даёшь разрешения. — Даже с вами, наставник? — Особенно — со мной. Мастер встал, и вышел из поля моего зрения, оказавшись за спиной. Шорох, глухой стук деревянного ящика, снова лёгкий шорох ткани. Я обернулась — в руках Лиса была свёрнутая плотная циновка. — Ложись. Я замешкалась. То есть, ложись? Прям на пол, что ли? Чем стул наставника не устраивает? Прекрасный стул, очень удобный. — Простите, мастер, но… зачем? Он тяжело вздохнул. — Мне нужно ввести тебя в транс. Если вдруг у тебя случится припадок, тебе явно не захочется упасть или удариться обо что-нибудь, не так ли? Я кивнула и неловко опустилась на бамбуковый коврик. Лежать у ног наставника мне уже доводилось, и не сказать, что это был приятный опыт. Тело реагировало соответствующе, — я чувствовала себя напуганным, сжавшимся в комок зверьком, которого ведут к алтарю, где его уже ждёт жрец в ритуальных одеждах. Лис опустился на колени рядом с моей головой. Его пальцы коснулись моего затылка, вторая ладонь легла мне на лоб, будто повязка. Кожа у мастера была по-прежнему сухой и холодной; казалось, он только вернулся с улицы, из промозглого стылого ноября, и попросту не успел согреться. Он легонько массировал мой лоб, словно вбирая жар от кожи; пальцы наставника двигались осторожно, почти бережно, с чуткой уверенностью скульптора, коснувшегося кома глины. Понемногу я вся начала казаться себе глиной, податливой и мягкой, — ни костей, ни сопротивления. Под тяжестью собственного тела я растекалась по жёсткому полу, изменяясь и подстраиваясь под циновку, под чужие движения, перенимая их форму, как мякоть моллюска повторяет контур раковины. Кабинет плясал перед глазами пятнами цвета тусклого золота, бежевого и жжёной умбры. Тепло и спокойствие укутывали меня, словно плотное одеяло. На мгновение в угасающем сознании мелькнула смутная искорка тревоги, но я не успела поймать и осознать её, — миг, и я провалилась в сон. В персональный ад. Ветер, солоно-горький, ударил в лицо, толкнул в грудь, прогнул меня, словно парус, и я чуть не сорвалась. Шорох. Лопотание капель. Под ботинками был твёрдый камень, мокрый, скользкий и стеклянно глянцевый от воды. А вокруг бесновалось чёрное от шторма море. Волны облизывали скалу, будто великан раз за разом касался языком больного зуба. Летели брызги — колкие, ледяные, солёные, точно кровь. Ураган набросился вновь, на этот раз зайдя со спины, я ощутила, как скользят мои ступни, как сердце ухает куда-то вниз, в морскую бездну… Чужие руки легли мне на плечи — плотнее и крепче стального доспеха. Поймали, удержали над бушующей пропастью, рывком поставили на ноги. Лис не стоял на скале — он словно врос в неё, пустил в тёмный камень корни, и ветер лишь трепал ему волосы в пустой злобе. Наставник царил над морем, бесстрастный и непоколебимый, как маяк возвышается над яростным, но бессильным штормом. Мне оставалось лишь жаться к мастеру покрепче, цепляться за его рукава, — и молиться, чтобы он не разжал пальцы. Он поднял руки: медленным, величественным движением патриарха, облачённого в тяжёлое одеяние из золота и парчи, и море поползло назад, пригибаясь и утихая. Вода бугрилась, словно мускулы хищного зверя. Горькая йодистая соль гасла, покоряясь благовонному сандалу. Мягкое мерцание, лёгкая беспокойная рябь, — казалось, воздух вдруг наполнился сверкающей взвесью, словно над летним лугом промчался ветер, подняв облако сладкой медовой пыльцы. Я так и не поняла, когда и откуда у наставника в руках появилась флейта. Длиной с его кисть и предплечье, антрацитово-чёрная, с пепельной проседью на коленцах бамбука. Три колечка морозного матового серебра — словно стальная оковка на боевом посохе. Ни надписей, ни резьбы, никаких украшений — дерево и металл, словно росчерк туши на полотне свитка. Лис поднял флейту к губам, скользнул пальцами по её поверхности. Жест был точным, хирургически выверенным — так мастер брал шест, нанося удар, так наливал чай. Опасность была главной неизменной нотой в симфонии его движений; казалось, она въелась в наставника, как благовония впитались в его волосы и одежду. Мелодия лилась легко, переливаясь, как струйка кипятка из пузатого чайничка в Лисовом кабинете. Угомонись, пела флейта. Стихни. Успокойся. Умерь свой гнев. Свинец и чернила выцветали, светлели, выкипая до нежной лазури и бирюзы — так меняет цвет акварель на влажной бумаге. Облака стали реже, превратились в серое кружево. Клёкот волн мягко перетёк в нежное журчание. Щелчок вспорол шелест воды, словно фальшивая нота. Море вздыбилось, будто кипело, и стало абсолютно, непроницаемо-чёрным: ни белых росчерков пенных гребней, ни оттенков, лишь смоляная беспокойная рябь. Лис не изменил выражения лица; только взял флейту на отлёт, чуть заводя её за спину. Я жалась к нему, цепляясь за струящийся шёлк рукавов. Я помеха. От осознания, что мне неподвластен даже собственный сон, и что остаётся лишь прятаться за чужую спину, было ещё страшнее. …Темнота. Я закована в неё, как в свинцовый саркофаг. Давит тяжесть. Я будто погребена заживо — или жду рождения, словно птенец, ворочающийся во влажном мраке под скорлупой. Сжимает, душит, тянет вниз: скорчиться, согнуться, стать совсем маленькой. Я не двигаюсь. Не дышу. Я снаружи — и я сосуд для моря, для наставника, для себя самой; бутыль, поймавшая в нутро парусник. Море взволновалось, ударило волной раз, другой… И стекло дало трещину. Огромный краб цеплялся за клыки скал, — те проросли сквозь бурлящую черноту, будто ростки зелени из весенней почвы. Грязно-серый хитин, вздыбившийся шипами. Непропорционально маленькое тело для длинных, в три человеческих роста, ног. Он напоминал паука-долгоножку, нескладный и несуразный, и мог бы даже казаться смешным — не будь узких, зазубренных, как пыточный инструмент, клешней. Края их тускло мерцали сталью. Оно нас убьёт. Перекусит играючи, как ребёнок откусывает голову пряничному человечку. Хрустнет хребет, взбугрятся в ранах кишки, кровь — розовая пена коктейля с вишнёвым сиропом. Я в отчаянии вскинулась, посмотрела на Лиса — что делать теперь, мастер? Неужели вы сыграете чудовищу колыбельную?! Я опоздала — бояться, смотреть, спрашивать. Вместо флейты в его руке была алебарда, метила сверкающим клювом лезвия твари между глаз, и на светлом металле плясали синие и чёрные блики — словно в него заточили бурю. Тварь прыгнула, засучила ногами по новой колонне, — камень рос из морского дна, будто побеги на залежавшейся картофелине. Ближе. Ещё ближе. У краба было восемь перламутрово-белых глаз на толстых коротких стебельках, — они казались жемчужинами, инкрустированными в грубый камень. Или глазка́ми прицелов — каждый в своей бойнице. Лис шагнул наискось — в пустоту, мгновение спустя сменившейся базальтовым столбом. Качнулась, хищно оскалившись звериной мордой гарды, алебарда, хрустнул панцирь — и из десяти лап у твари осталось девять. Краб застрекотал, замолотил культёй. Из раны сочилась голубоватая кровь, и её брызги мерцали в воде и на камнях, словно стайки светлячков. Шаг, другой, третий… Почти вальс. В свисте алебарды, тяжёлом и гулком, слышалась мелодия флейты. Плеск, хруст, зловещий гул лезвия. …Мрак заползает в глаза. Тесно, тесно, тесно. Я колокол: ветхий, хрупкий, медь моя давно в зелёных язвах патины и коррозии; вот-вот рассыплюсь — прах к праху. Внутри безумное било — мечется от стенки к стенке, шрапнелью летит медная чешуя; но нет звона, только треск, задушенный, слабый. Агонизирующий. Я разрушаюсь. Больно. Я металл, рыхлый от времени, — откуда ей взяться, боли? Багровый всполох. Сухой и горячий камень под ладонями, скалы вокруг. Море сбежало, испарилось, превратившись в туман. Воздух тяжёлый, как в церкви, только вместо ладана здесь порох. Скрипит под ботинками пыль. Наставник рядом — рука на плече, и кажется, что сустав скоро не выдержит этой железной хватки. Он изменился, — волосы собраны в косу, подвязаны в плотный узел, словно хвост у скаковой лошади. Ритуальные одежды почти сменил камуфляж, — на левом рукаве всё ещё мерцало шитьё. Дрожал алый блик в глазах. Земля затряслась. Я упала ничком, прямо мастеру на ботинки, лицом к лезвию замечательной алебарды: лисья морда у его основания насмешливо ощерила бронзовые клыки. Небо пульсировало светом, точно лохматые облака силились разродиться новыми солнцами. Грохот. Всполох и гром: дальше, ближе, совсем далеко. Всё тряслось — казалось, даже горы дрожали перед неведомой силой. Великан у наковальни лупил молотом по раскалённому докрасна миру, и тот содрогался, не желая поддаться и не в силах противиться. Тень метнулась с языка скалы — верткий кусочек никак не желал оказаться во рту гурмана. В промежутке тишины стало слышно шуршание и ворчливый рокот: камни срывались в расщелину. Что ты такое? Старый знакомец-краб? У тебя что, тоже лишние ноги? Два огня в темноте полыхающей заревом ночи. Мигнули, погасли, снова зажглись, уже ближе. Лис ухмыльнулся, — трещина поползла по фарфоровой маске. Я предпочла бы не знать, что этот человек умеет улыбаться так. Словно оскалился затравленный зверь. Он легко встал, повёл рукой, будто отодвигал нечто тяжёлое, другой схватил меня за шкирку, как нашкодившего котёнка… И осторожным, выверенным движением швырнул в пропасть. Снова кабинет. Мутный, блеклый, размазанный, как краски по холсту. Предметы двоились, стены ходили ходуном, расслаиваясь на дымных призраков, а окно совсем потеряло очертания, превратившись в тёмно-синий провал. Я вскрикнула, дёрнулась у наставника на руках, как оборванная струна. Горло сдавило. Отчаянно хотелось сделать глубокий вздох, сбросить спазм, точно тугой воротник расстегнуть… Нет. Душно. Тесно. Всё плотнее и крепче невидимая петля. Я могла только хрипеть и кашлять, пытаясь вдохнуть глубже, разорвать удавку… Я ощущала, как колотится сердце, чувствовала каждое его сокращение: частым бешеным ритмом, словно у пойманной птицы. Казалось, не стало ни рёбер, ни позвоночника, и грудная клетка превратилась в одно громадное сердце — вот-вот лопнет, захлебнётся пенистой горячей кровью от безумного ритма. Парным молоком в голове разливался туман. Гас свет, терялись звуки. Хотя, были ли они вообще? Я медленно уплывала в удушливую черноту беспамятства. Мне ни к чему море — я задохнусь и так. Пожалуйста, я не хочу умирать… «Всем иногда приходится», — у едва слышного голоса разума были интонации Шэли: смешливые колокольчики звонкого хрусталя. Похоже, я всё же отключилась на минуту или около того; когда темнота отступила, я обнаружила себя полулежащей на диване за ширмой. Голова трещала. Казалось, мне изнутри сверлили виски. В боль вклинилась вторая — левый мизинец ныл так, словно его схватили клещами. Наставник держал меня за руку, и судя по всему, был этой боли причиной. Странно, но будто покорённое и напуганное ею, сердце успокаивалось, понемногу сменяя галоп на умеренную рысь. Голова продолжала ныть, но уже привычно, терпимо. Впрочем, ясности сознанию это не прибавляло. — Что… со мной?.. — Тахикардия. От такого не умирают. Обычно. Он лёгким движением расстегнул мне воротник, затем снова положил руку на мой лоб, держа вторую на пульсе. Ладонь его пульсировала, будто провод, по которому пустили мощный заряд тока. Зацепиться взглядом было решительно не за что — ширма создавала здесь приятный, и даже интимный полумрак, а её детали от меня уплывали. Потому я бессовестно таращилась на мастера — нужно было смотреть хоть на что-то, чтобы снова не уплыть в мутную темноту. Благо, учитель меня не видел: глаза закрыты, на лбу залегла тревожная складка. Беспокойство ли, раздражение, что-то иное, более сложное — эмоция делала Лиса живым, словно скульптор вёл резцом по мрамору, высекая лицо из мёртвого стылого камня. Таким он был красив — и так было не страшно находиться с ним рядом. Почти. Понемногу мне становилось лучше и легче. Уже не плыло в глазах, и головная боль медленно, неохотно ослабляла тиски. Проходило удушье, отступали тошнота и слабость, и главное — я не слышала собственного сердцебиения. Лис не преминул это заметить: с долгим шипящим выдохом разжал пальцы, и отвернулся, только я начала чуть ворочаться. — Жди здесь. Он исчез за ширмой, и вскоре до меня донёсся шум воды. Сначала тряпка эта, теперь он руки моет… Что, я такая грязная, раз после моего лба несчастного надо срочно к раковине бежать? Я уселась в углу, обхватила себя за плечи. Впрочем, подумать мне не дали — Лис вернулся в маленькое царство сумрака, держа в руке уже знакомую чашку. Я вопросительно уставилась на него — со всем уважением, разумеется. Наставник мельком глянул в ответ и всё так же молча опустился на диван, в другой угол. Между нами образовалась пустое сиденье, словно кто-то внезапно ушёл и не спешил возвращаться. — Спасибо. — Нарушать тишину первой было боязно, но и сидеть в молчании удовольствие ниже среднего. — Прошу извинить моё любопытно, мастер, но… Что это было? Почему, точнее? Он чуть сощурился, не удостоив меня взглядом. — Если говорить грубо и кратко, то твой кошмар врос в тебя и паразитирует на энергии от твоих страданий и страха. На твой разум он не влияет, но при попытке его извлечь паразит реагирует… Довольно агрессивно, как видишь. У него есть примитивное сознание, в силу размеров и регулярной подпитки, и за тебя как носителя он активно цепляется. Тебе понятно, или мне нужно упростить объяснение ещё больше? — Не нужно. — Я машинально взъерошила себе волосы. — То есть, в моём мозгу сидит агрессивный ментальный глист, и мне теперь с этим… как-то жить? Лис коротко хмыкнул, снова отпил чай. — В общих чертах. Я мог бы легко его вытащить, но возникает проблема, и имя ей — ты. При твоих данных и талантах шанс пережить вмешательство подобного рода крайне низок. Так что вывод ты сделала правильный — придётся с этим жить, и ключевое здесь — жить как-то. Впрочем, об этом можешь не беспокоиться. Я сделаю тебе амулет, который будет подавлять сновидения подобного толка. Полностью их убрать он не сможет, но в твоей ситуации это будет лучшим решением. Ему было скучно. Я осознала это с пугающей лёгкостью. Он видел во мне не человека — задачу, требующую решения, но сейчас, когда мы оба упёрлись в тупик моего неумения, пропал и всякий намёк на любопытство. Из интересного случая я вновь превратилась в глупого ученика, не стоящего ни малейшего внимания. Стоило бы радоваться. Его скука хранила меня и мою маленькую тайну лучше любой скрытности. Но что знала о логике уязвлённая гордость?.. «Вы дождётесь, наставник. Я буду способной. Буду интересной. Пусть даже я выдеру из себя Дар, но я уйду не глупым никчемышем». Стук в дверь, истерически частый, словно у незваного гостя тряслись руки. Лис поморщился, степенно отставил чашку, сделал изящный пасс. Лязгнул замок. — Войдите. — Сказано это было таким тоном, что я на месте пришедшего трижды бы задумалась, переступать ли мне порог, или я хочу ещё немного пожить. Лис вышел из-за ширмы — наверное, так на сцене театра появляется главный герой… или злодей. Мне он дал отмашку не высовываться — но в ширме была щёлочка, и я приникла к ней глазом. Раз уж всё слышно и так, я хочу, чтобы было и видно! У входа жался худосочный парнишка в целительской форме, вчерашний старшекурсник. Кто-то вроде стажёра. — Вам просили доложить, многоуважаемый Старейшина. Взрыв в одной из лабораторий. — Говорил он спокойно, но его тело! Он вертелся на месте, как пойманный на крючок червяк, и казалось, готов был просочиться в любую трещину, лишь бы оказаться подальше от мастера. — Несанкционированное проведение ритуала, структура неопознанная… Для нас, разумеется, вы же увидите больше… Вашему взору нет преград там, где слепы мы… — Юноша, вы теряете время, причём на лесть очень низкого качества. Коротко. Чётко. Ясно. И тогда, так уж и быть, я вас не съем. Мальчик хихикнул. В бархатной тишине кабинета этот звук прозвучал всхлипом. — Ритуал провёл ваш ученик, многоуважаемый Старейшина. Сейчас он находится в больничном крыле. Состояние… Вы понимаете. — Имя. — Маотоуин. Я застыла у ширмы. Смотрела — и не видела ничего, кроме мутной пелены. Та пахла морем, жглась солью. Кошмар медленно, по капле, просачивался в реальность. Внутри всё оборвалось, ухнуло в бездонную пропасть ужаса и отчаяния. Это моя вина. Моя вина. Моя.