Демоны воды часто упоминаются в древних сочинениях. Воображение древних китайцев, населявшее поверхность земли бесчисленными демонами, не обходило стороной и воду, хотя бы на том, вполне разумном, основании, что вода тоже является частью земли. «Вода, — читаем мы в сочинении, приписываемом Гуань Чжуну, жившему более двадцати пяти столетий назад, — это жизненная кровь земли, прорезающая её подобно артериям и сосудам».
Ян Якоб Мария де Гроот. «Демонология древнего Китая»
- Вы меня не слушаете. Мы сидели в пустом кабинете, маленьком и тёмном. Бледное солнце дробилось в стекле серебряными искрами. Шэли парил в пыльной взвеси затхлого воздуха, покачиваясь, словно цветок на лёгком ветру. Я зябко поёжилась; пальцы у меня были холодные, ещё холоднее, чем у наставника. Белые, будто мраморные костяшки, как и у него. Казалось, мастер стал заразным, — или я оказалась чистым холстом, зеркалом, в котором отразился он. - Это я виновата. Филин… Господи, если бы я тогда не сожгла его записи, всего этого бы не было! А сейчас он ослеп, понимаешь? Ослеп! - И что с того? — Лицо призрака неприятно напоминало учителя: равнодушное удивление. — Оставь вы записи, он бы умер. Скорее всего. Если ему хватило ума на подобное действие, при наличии знаний он сотворил бы ещё большую проблему для себя. Его выбор. Ему и разбираться с последствиями. - Ты бессердечный кусок эктоплазмы! Чёрт, он был моим другом, я… я не хотела, чтобы всё было вот так, чтобы он покалечился. Я поссорилась с ним из-за этого! - Я логичный кусок эктоплазмы. А сердца у меня по определению нет, как физиологического конструкта. Я не хочу заниматься проблемами человека, который мало того, что мне незнаком, так ещё и обидел вас. Моё сочувствие не бесконечно — поэтому я сосредоточусь на вас, поскольку именно вы для меня важны и ценны. Поэтому вернёмся к вам. Я рассчитал дату — завтра мы можем провести ритуал открытия вашего Дара. Так что ищите нож, который хорошо ляжет вам в руку. - Неострый, я надеюсь? - Острый, конечно же! И раз уж мы перешли к вопросам, я тоже имею к вам. Что происходило у вас в кабинете с Бай Ху? Вы были там. Зачем? - Он мой наставник, ты же сам говорил. Лекция была, я задремала, он спросил о кошмарах и продиагностировал… - Он залез вам в голову?! Шэли выцвел до кипенно-белого цвета, став прозрачным и плоским. Глаза его походили на две жемчужинки, вмёрзшие в лёд. Он вспорхнул, заметался вокруг, превратившись в перламутровый вихрь. - Всё пропало, кончено, я мёртв, мы погибли, погибли, погибли!!! - Что… Что не так? — Я тоже вскочила на ноги. Сердце совершило кульбит к горлу. - Что не так?! — Он сорвался на визг, взмыл к потолку, забился в углу пойманным мотыльком. — Вы позволили войти в свой разум человеку, который только и ждёт того, чтобы нас обоих прикончить! Он засунет нас в зеркало, запрёт на сто засовов, и будет мучить, мучить, мучить, пока сам не умрёт, а он всё живёт и живёт! Как вы могли это сделать? Что могло вас сподвигнуть довериться этому чудовищу после того, как я предупредил вас?! Я стояла, словно облитая ледяной водой. Истерика призрака была странной — и настолько мало вязалась с его привычным образом, что, кажется, пустись мастер отплясывать балетные па, я удивилась бы меньше. - Мне было плохо, Шэли. Очень плохо, так, что чуть не кишками наружу. Потому и согласилась. Он уже понял, что меня кто-то учит, и сказал, что не против. В конце концов, он считает тебя человеком, я чётко это слышала. Всё хорошо, он же не рванулся искать тебя и ловить, и до сих пор этого не сделал. К тому же… Мне кажется, что ты ошибся. Лис не мстит. Просто злится на меня. Это нормально, на его занятиях я дура дурой, как ни крути. Хотел бы мести — оставил бы подыхать с тахикардией, или добил моим же кошмаром. Разве нет? - Как легко вас убедить… — Он парил в углу, светло-голубой, словно свежевыкрашенная больничная стена. — Всего-то дел: приласкать, как бродячую кошку. Вы посмотрите на себя — внушили себе, что дура, защищаете человека, который, пусть и из благих побуждений, избил вас, который издевается над вами каждый день, лишь дайте вы ему повод своим незнанием. Разве так должен поступать хороший учитель? Он старая лиса — будет то кусаться, то ластиться, пока не подберётся к горлу. А там… Бай Ху — стратег. Вам будет казаться, что вот вы узнали его и поняли. А это будет очередная личина. Он такой, каким ему выгодно быть в данный момент. Что до мести… Помните, что вы сказали о причинах, по которым попали сюда? - Помню. Два балбеса, необходимость замены, а там чемодан, вокзал, Пекин. - И вы правда поверили в эту несуразицу? — Призрак оправился и теперь сиял ровным аквамарином. - Ну, да. — Я пожала плечами. — Они же не хотели ехать. - Желания не учитываются, когда речь идёт о дипломатии. Ваши поссорились с нашими незадолго до ваших экзаменов. - И что с того? - О, многое! Настроенная враждебно, ваша аристократия, вероятно, через подобный грубый разрыв договорённости попыталась прекратить отношения с нами. Причины я не назову, но они наверняка есть. Подозреваю личный конфликт на высших уровнях. Теперь понимаете? Сам факт вашего присутствия здесь есть напоминание о проваленном договоре. Он ожидал чистокровных, сильных и способных учеников, а получил... - Нас. Можешь не продолжать. Дурная пародия. Блеклая тень надежды. Вот мы кто. Мне вдруг стало жаль мастера — каково это, ждать достойных, способных стать в итоге равными, а получить бунтаря и неумеху? - Но я продолжу. Именно Бай Ху, которого вы так ревностно защищаете, был инициатором договора и проекта взаимной интеграции «Золотой век». Ах, династия Тан, иностранцам у нас везде почёт! И то, что его обманули, подсунули второсортный товар, швырнули с барского стола объедки… Вы думаете, он способен такое простить? Проглотить обиду, стерпеть плевок в лицо? Подобные ему смывают обиды кровью. А вы — причастны. - Думаешь, он пойдёт… на такое? - Я не думаю. — Призрак сгорбился, став цвета индантреновой синевы. — Не хочу думать о нём сейчас, слишком много вероятностей и так мало вещей, в которых я могу быть уверен наверняка. Сосредоточьтесь пока на завтрашнем ритуале. Большого перерыва нам хватит. - Ага, и нож поострее… — Пробормотала я в стену. — Чтоб Филину в палате было не грустно. Голова шла кругом. Нужно успокоиться. Сесть, подумать хорошенько, покопаться в воспоминаниях и выводах… Нет. Не получается. Кажется, даже сердце колотится чаще обычного. Хорошенькие новости, однако! Подсунули. Мной откупились, швырнули, как кость бродячему псу, лишь бы не лаял! Два раза! Сначала свои же, потом Высший… Было тошно. К счастью, пока в фигуральном смысле. И от осознания собственной роли в совершенно некрасивом спектакле, от бессилия, от страха… И от осознания того, что друг, пускай и бывший, предпочёл гордое тёмное одиночество моим… я уж не знаю, чему. Я просто примчалась в больничное крыло, следом за наставником, выждала, пока он поговорит с целительницей, — лицо у мастера было мрачнее обычного, злое и встревоженное, — и чуть ли не на коленях просила добрую женщину пустить меня, дать поговорить… Кажется, я ухватила её за локоть, за рукав. Нехорошо так делать, но она меня жалела — и потому лишь мягко разжала мои пальцы, бормоча что-то успокаивающее. Потом был долгий невнятный разговор в палате за закрытой дверью, и ответ. Как обухом по голове. Филин не хотел меня видеть… Нет. Не видеть. Уже нет. Слышать, осознавать, знать о моём присутствии, — ничего из этого. Места для меня в его искалеченном маленьком мире по-прежнему не было. Я тихонько проплакала в приёмной, сидя на пластиковом шатком стуле, пока целительница не принесла мне остро пахнущий мятой отвар и не выпроводила в коридор всё с той же нежной материнской заботой. Из наших навестить Филина никто так и не пришёл. Все помнили и презрительные шуточки, и наш конфликт, и недавнюю сцену, и, конечно же, кто её начал. Немой стеной одногруппники стали на мою сторону — и от этого было особенно гадко. Нож нашёлся быстро. Большой канцелярский, с выдвижным гибким немного лезвием и колёсиком фиксатора. Пластиковый корпус ярко-розового цвета давно уже покрылся несмываемыми пятнами краски, лака, маркеров и бог знает чего ещё. Из токсичного фламинго он превратился в попугая не менее ядовитой окраски. Я любила его, обшарпанного, исцарапанного, нелепого. Нож хорошо ложился в руку в почти любой хват, рифлёная длинная рукоятка намертво держалась в ладони. И он был острым — достаточно, чтобы прорезать плотный картон или упрямый Дар. Вот и всё. Нож в рюкзак, туда же — бутылёк спирта с бинтом и антисептик. Успокаивает. Порезаться продезинфицированным лезвием всё же лучше, чем занести в рану… Ох, лучше бы вообще без ран. Противно булькнул хлоргексидин. Я сказала, без ран!.. Тупик, узкий и тесный, как монашеская келья. Звуки большой перемены — радостный гам школьников, на заветный час вырвавшихся на свободу, — стены отсекали полностью. Я будто была похоронена заживо в склепе, запелёнатая в бархатный саван удушливого влажного мрака. Воздух здесь был плотным, почти осязаемым от сырости и благовоний — Шэли при помощи телекинеза выкрал несколько ароматических конусов, я подожгла их всё теми же краденными спичками, и теперь в темноте тлели пять красных точек, распространяя густой пахучий дым. Красные искры зловещими огоньками мерцали в старом карманном зеркальце. Если в кабинете наставника запах был лёгким, словно золотистая сияющая взвесь, то этот напоминал скорее жирную землю после дождя, липкую от напитавшей её воды. Смолистый, густой и плотный ладан. Я узнавала его смутно — похоже, в церковных кадилах была подделка, какой-то суррогат. Травы. Дерево. Сладость, тяжёлая, удушливая и тёмная, словно гречишный мёд, стекающий по горлу. Где-то рядом блуждала горечь, степная и колкая, как иссушенный жарой сухостой. Голова начинала тихонько кружиться. Казалось, я уплывала куда-то в сторону, прочь от тела, в душистый туман. - Готовы? Шэли явился, осветив моё пристанище. Клубы дыма вспыхнули фосфорной голубизной, словно брюхо тучи, распоротое сияющей молнией. Благовония теперь стали багровыми и тёмными, похожими на лужи крови. Короткий кивок. Я закрыла глаза, воспроизводя в памяти ощущения первой инициации. Призрак не мог погрузить меня в транс, и провести эту нелёгкую работу мне предстояло в одиночку. Дальше. Глубже. Прочь от холода, которым дышала в затылок каменная стена, от ноющего предплечья, от самого ощущения тела. Вперёд, в пахнущий смолой и развороченной почвой дым, в густой как кисель мрак. Вспышка холода на пальцах. Лезвие упёрлось в кожу, я чувствовала острую сталь, отследила упругую полоску металла под ботинками. Нет крови. Нет порезов. Я снова была на дао ти — лестнице из мечей, уходящей в небо. Вверх. Выше. Ещё выше! Сталь пела под ногами, откликаясь на малейшее движение восторженным перезвоном. Я никогда не думала, что оружие способно так красиво, так нежно звучать. Чувство эйфории захлестнуло, ударило в голову хмельным вином. Здесь было легко. Ни боли, ни слабости, ни непослушного, будто деревянного тела, — только стремительное движение и мечи, похожие на серебряные колокольчики. Мешалась пелена. Грубая, жгучая, словно мушка в глазу. Я качнулась, и лестница прогнулась со мной, извернувшись сверкающей змеёй. Пелена-нарост. Паразит, пускающий белёсые корни мне прямо под кожу, в глазное яблоко, переплетая себя с моими нервами и сосудами в единый дрожащий клубок. Прыжок. Вверх, вверх, вверх! Смахнуть бы! Нет. Не уходит. Будто ко мне прилипла дохлая, мутная медуза, раскинувшая липкие неподвижные щупальца на прозрачном хрустале зрения. Я прокрутилась на пятках, и металл звонко вскрикнул. Короткий меч с узким лезвием сам лёг мне в пальцы, ткнулся в ладонь, как котёнок, желающий хозяйской ласки. Рукоять была тёплой и чуть дрожала. Лестница закачалась, отзываясь победным рокочущим скрежетом. Вон, падаль! И меч обрушился мне на глаза пикирующей сверкающей птицей. - Нет! Запястье обожгло холодом. Будто в снег руку засунула. Снова тайный ход. Шэли висел рядом, мигал частыми всполохами. Ультрамарин, кобальт, васильковый, нежная небесная голубизна, бирюза, лаванда… На переносице что-то жглось и горело. Я опустила глаза. Пальцы призрака сжимали мою кисть, и контур тела немного плыл, искажаясь в такт беззвучному ритму эктоплазмы. Рядом валялся нож. Да что же у меня на носу, в самом деле?.. - Осторожнее бы. — В голосе Шэли звучали тревога с укоризной. — Слишком вошли во вкус. - Что случ… случилось? — Язык слушался плохо. - Вы увлеклись и чуть не задели непосредственно глаза. Порезались вот. Если бы я не отдёрнул вам руку, вы и впрямь составили бы компанию вашему обидчивому приятелю. - С-спасибо. — На влажной от антисептика ватке появилась узкая полоска крови. В синем полумраке она казалась дорожкой чернил. — У меня… у нас получилось? - Да. Думаю, да. Время покажет. Пойдёмте, нечего нам больше делать в темноте. Я пошла за ним, осторожно держась за стену, и чуть не упала спустя десяток шагов. Под носком было что-то неподвижное и мягкое. А ну-ка… - Шэли! Господи, Шэли, тут дохлая крыса! Бледного голубого света было достаточно, чтобы увидеть вытянутое тельце, изогнутое так, что становилось понятно сразу — хребет у бедного животного сломан. Да и вряд ли там вообще остались целые кости. Измятая, покорёженная, будто пожёванная — было в ней что-то от раздавленной жестяной банки, и осознание пластичности тонкого бездушного металла на живом, пусть и когда-то, существе, вызывало тошноту. Голова отдельно — валялась, как комок мусора. Я завороженно смотрела на оскаленные в агонии жёлтые зубы и мутные глазки. Странная смесь омерзения и любопытства. Я балансировала посреди первобытного отвращения к падали, источнику всякой заразы, и въевшимся в душу чисто человеческим страхом. Да, пожалуй, это был именно страх. Боязнь посмотреть в лицо своему же будущему. Все там будем — ссохшиеся в окоченении конечности, остекленевший взгляд… Меня растили — точнее, пытались — как христианку, пусть и не особо усердно. Но что-то осталось, осело, будто чаинки на дне полупустого заварника. Смертью смерть поправ, второе пришествие, вечная жизнь… Ничего пока не наблюдалось. Если, конечно, не считать дохлых крыс и растущего с годами числа мёртвых родственников на жизненном счету. - А. — Призрак был само равнодушие. — Они часто здесь валяются. Не трогайте просто, и всё. - Что их убивает? Что ещё здесь водится? - Там, где есть крысы и мыши, рано или поздно заведутся лисы и коты. И он вывел меня на свет, оставив размышлять над тем, были ли его слова аллегорией или же прямым подтверждением реальности. И не стоит ли мне, для душевного спокойствия, захватить в следующий поход по туннелям монтировку… На занятиях нас ждал диктант. Очередной. Иностранцам везло вдвойне — нас таскали на дополнительные языковые занятия, разбив на несколько больших групп. Всё это было в качестве приятного бонуса к основным: обычный путунхуа и вэньянь. Последний составлял чудесную пару с латынью. Два мёртвых языка, на которых с нами разговаривать будут разве что в аду. Сегодня нас стращали нормальным китайским — занятия вёл Лис, и класс страдал, оттачивая произношение и правописание так, будто они были очередными элементами сложного тао. Диктанты доставались нам каждый урок. Звонок, отмашка, одного бедолагу ставят к доске, и давай, пиши, кто мелом, а кто чернилами, пока наставник говорит — как из пистолета стреляет. Потом проверка. Мастер укладывался в пять минут, иногда даже меньше, и временами мне становилось страшно — с какой же скоростью этот человек читает и пишет?.. Ошибки он жирно подчёркивал красной ручкой, выводя рядом правильный иероглиф в двух начертаниях, скорописью и классическим, печатным. Временами наши работы выглядели окровавленными. Переносица невыносимо чесалась. Ощущение было таким, будто в ранке шипит и бурлит перекись. Я не выдержала, достала зеркальце. Чего ж ты чешешься… Я ошалело заморгала. Потёрла кожу, раз, другой, крепко зажмурилась. Раны не было. Равно как и хоть кого-то поблизости, способного объяснить мне этот трюк. Это что, побочный эффект от Лисова лечения вдруг появился? Организм, какого чёрта?! Мы ж раньше так не умели! Подумать об этой загадке мне не дал звонок и воля жребия — наставник жестом приказал идти к доске. Сегодня была моя очередь страдать у всех на виду от собственной глупости. В отличие от большинства педагогов, Лис диктовал нам тексты вместо отдельных слов, вынуждая нас вспоминать не только нынешний материал, но и все пройденные и при нём, и до него. Мастер открывал книгу — любую из тех, что носил с собой, и зачитывал нам предложения и абзацы. Мягкий скрип мела. Белая пудра на пальцах. Начала я неплохо; пожалуй, я была одной из немногих, к чьему почерку наш требовательный наставник почти не имел претензий. Дальше сложнее, он ускоряет чтение, потом сплошной абзац, там тяжеловесная конструкция причины и следствия, главное, не перепутать. Это пассивный залог, это легко… Я потеряла нить где-то на середине. Звуки исчезли. В ушах зашумел морской прибой, зашуршала пена об камни. Казалось, кровь заменили на газировку, и я ощущала, как холод ползёт изнутри, прямиком в сердце, как щекочутся пузырьки, колкие и подвижные. Хрустнула палочка мела — с тихим костяным щелчком. Я не увидела — почувствовала, как острые сколы впиваются в кожу, как сминается похожая на тальк крошка. Далёкий звон, смутное прикосновение к матовой поверхности. Холод забурлил, перезревая в крутой кипяток. Стало нечем дышать. И без того нечёткое изображение перед глазами исчезло совсем, заискрило, и рассыпалось на золотые узоры. Я словно скользила сквозь сияющие переплетения множества паутин, медленно уплывая в глубину, в толщу материи и пространства. - Цзинь Лан, позволь узнать, кому я диктую? Голос наставника на миг прорвал горячую и вязкую, похожую на душистый свежий мёд, завесу. Всего на одно мгновение — но его хватило, чтобы я повернулась на голос. Ни лица, ни деталей. Лишь силуэт, ослепительный, будто само солнце, окружённое золотым ореолом. Сияние задрожало, начало обретать структуру и объём. Две сверкающие точки — глаза, тёмная прореха, похожая на растрескавшийся шов на влажной глине, идущая наискось по животу и паху, точно кто-то пытался разрубить учителя пополам. Голоса. Резкий окрик, скорее, встревоженный, чем злой, но звуки гасли, тонули в мерном бархатном гуле, как тонет мушка в густой янтарной смоле. Утонула и я, растворившись в тёплом и мягком сиянии. А может, золотой свет сжёг меня дотла?.. Я очнулась посреди холодного лилово-синего сумрака. Белёный потолок, гладкие высокие стены. Не моя кровать — неудобная, с жёстким узким матрасом и такой же противной подушкой. Глаза болели — так ноют мышцы после долгой изнурительной тренировки. Я машинально потёрла надбровные дуги, пытаясь снять, сбросить напряжение. Резкий выдох, скрип пружин. Я вскинулась, посмотрела в сторону звука. В изножье моей койки, — я начала узнавать неказистый интерьер больничного крыла, — сидел Филин. Сидел и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. - О, ты проснулась. С пробуждением, Миледи. Что-нибудь снилось? - Твои глаза! - Что же, я захватил твои сны? — Он взъерошил волосы, по привычке потёр переносицу. — Ага. Поболтаем, Миледи? Как в старые добрые. Думаю, нам много чего сказать друг другу надо. - Поболтаем. — Я заёрзала, пытаясь устроиться поудобнее на казённой подушке. Толку это принесло мало. — Мне тоже много чего сказать нужно. И… прощения попросить. - Ты про записи, да? Их жалко, конечно, но… Знаешь, может, оно и к лучшему, что ты их так. Я ж по памяти воспроизвёл, что хотел, у меня память фотографическая, а там осколки дождём ка-а-ак брызнули! Даже стекло на очках пробило, представляешь скорость ударной волны? Да и без осколков паскудно было. Я тебе описывать не буду, но… Ощущение, будто тело уже не твоё. Не в твоей власти. Так что, наверное, я должен спасибо сказать. Кстати, ты куда тетрадки дела? В мусорках не было, мы с Эрджид проверили. - Сожгла. Пепел по ветру. - Вот это я понимаю основательный подход к делу! Миледи, моё уважение! - Ты мне лучше расскажи, как так вышло, что ты снова видишь. И с чего бы такая покладистость. Он долго молчал, став немного похожим на Лиса. Та же собранность, тот же сосредоточенный острый взгляд. - Они позвали целителя. Мастер его вызвал, наверное, из Пекина, у него очень уж характерный акцент. Сначала была операция, вытащили стёкла, но это я помню плохо. А вот потом… Руки. Они у него сухие, горячие, и насквозь пропахли табаком. Я лежал на столе, бился в немой истерике — мне нужен нормальный врач, хирург, а не прокуренный полоумный дед, который сейчас нанесёт в глаза и раны инфекцию, и добьёт меня заражением крови. Не знаю, сколько мы там пробыли? Я думаю, что долго, очень долго, но для человека, убеждённого в своей обречённости, время всегда кажется бесконечным. У деда с пальцев что-то текло. Не вода, нет. У этого не было физического эквивалента и агрегатного состояния, но… Знаешь, я будто начал ощущать движение элементарных частиц, направленных в единую точку, и этой точкой были мои глаза. И… я начал видеть. Сначала серые тени, так, силуэты, не больше. Потом они начали цветнеть, набирать объём, и дальше, всё больше, всё чётче, пока не стало совсем как у здорового человека. Филин прервался, шмыгнул носом, вопросительно посмотрел на меня: не спишь, Миледи? Слушаешь? Я кивнула. Слушаю, друг мой. Слушаю и удивляюсь. - Мы с ним потом долго говорили. Ты уж извини, не перескажу, не готов это обсуждать. Что-то среднее между сеансом психолога и визитом к гуру. Просто понимаешь… Я со школы, с самого первого класса жил в ожидании, что это случится. Сложный случай, особенности строения, врачи разводят руками… Я знал, что однажды открою глаза и увижу ничего. Отчасти это мотивировало — ты осознаёшь, что твоё время ограничено. Ты собран в комок, и прилагаешь максимум усилий, выжимаешься на короткой дистанции, потому что дальше всё, мрак, и уходить в него будет приятнее, осознав, что успел хоть что-то. И что в итоге? Проблему, над которой ломали головы профессора, решает вот так, по щелчку пальцев, какой-то там азиат в засаленном полосатом халате! Фьють! — и всё, до свиданья, прогрессирующая миопия! - Ты так говоришь, будто не рад выздоровлению. - Я слишком долго прожил со своей болезнью. Скорее всего, она стала частью моей личности, была своего рода смыслообразующим фактором, и при резком её исчезновении наступил шок. Теперь моя задача грамотно заполнить пробел, выстроив гармоничные отношения с самим собой. Но это так, в общих чертах. И… Знаешь, если эти сектанты способны на такое… Я тогда лучше останусь здесь. Возьму те знания, которые могу. Попробую примириться с собой, ну, и с Даром заодно. Всё-таки, тоже часть меня. Хоть и не самая любимая. Я молчала, глядя в потолок. На душе было странное ощущение тихой спокойной радости и одновременно пустоты. Часть меня? О да. Дар — паразит, который жрёт мою жизнь, саму меня, сыто при этом причмокивая. А паразита надо выдирать из себя, даже если будет очень больно. Как можно принять нечто, готовое при первой возможности спалить тебя до хрустящей корочки? - Рада, что так сложилось. А что же, ты поссорился с Эрджид, енот ты помоечный? - Сама соня садовая! Не-а, с чего ты взяла? - Друзья обычно приходят, когда друг болеет. - А, ты об этом… Я б всё равно её не пустил. Как и тебя. Не люблю, когда другие видят меня в таком состоянии. Ходят тут, охают, жалеют. Противно, когда тебе и так паршиво, а тут ещё над тобой страдают. Тем более, у неё свои проблемы. - У Эрджид? Проблемы?! Да какие у неё могут быть проблемы, кроме тех, которые она сама создаёт! - Звучишь обидно, Миледи. Она не говорит, конечно, но у неё явно что-то происходит. Плакала вон недавно, письмо из дома какое-то пришло. Научись видеть в ней человека, а не раздражающий фактор. Может, и отношения наладите. - Ага-ага, гоните тюльку. Ты мне лучше скажи, что было, пока я без сознания валялась. - О-о-о! — Он цокнул языком. — Это был прямо-таки целый спектакль, Миледи. Я, понимаешь, лежу, никого не трогаю, пытаюсь заснуть, а тут бах, дверь об стенку, и наставник с этой, с целительницей вбегает. И ты на руках у наставника болтаешься, как боа на светской даме. Мне аж плохо стало. Тебя на койку уложили, Лис опять убежал. Вернулся с тем дедом, тот уже в пальто был, с чемоданом, уезжать намеревался, судя по виду. Дед пальто скинул с перчатками прям на пол, в подсобку — руки, видимо, мыть, я воду слышал, — и к тебе. С тобой он точно часа полтора сидел, только руками по всему телу водил, не как со мной. Мастер рядом стоял. А потом... Он так на наставника накинулся... - Что?! - Фигурально, разумеется. Дед ниже его на голову, и тощий как жердь, чему там кидаться. Но он так Лиса вычитывал, что даже меня застыдил до красных ушей. Потрясающая сила убеждения. А я, заметь, изображал мирно спящего. Он долго говорил, жаль, тихо очень. Я не всё расслышал, кое-что не понял... Сказал, что нам, похоже, мало смертей, раз Лис с таким пренебрежением относится к своим обязанностям. Не заметить застой! Про инсульт говорил, про кровоизлияние, про закупорку каналов и гниение Ци. Видимо, у тебя какой-то канал не проходил как надо, оно назрело и бахнуло, что у тебя как бы второй раз Дар прорезался. Тебя накрыло компенсаторной волной, отсюда обморок и что-то с кровеносными сосудами в глазах и не только. Но это он уже исправил, тут беспокоиться не надо. Ты это, себя чувствуешь как? Выглядишь, буду честен, не очень свежей. - Стабильно паршиво. Жить можно. — Я покосилась на любопытную физиономию Филина, немного непривычную без очков. Этот поспать не даст. Даже если мой сон будет смертным. — Ты что-то хотел спросить? - Твоя очередь рассказывать! Давай, восстанавливай событийный ряд. Пришлось восстанавливать. Бессовестно врать, если быть точной. Я сказала то, что он хотел услышать, подтвердила догадки. Незнакомый целитель помог и в этом — его слова стали превосходной основой для моей маленькой лжи. Просто было плохо. Просто боль в глазах. Да, иногда практики, как учил мастер, ничего больше. А затем вспышка, беспамятство и пробуждение здесь. Только пальцы, казалось, всё ещё помнили: рукоять ножа и холодная сталь по ту сторону. - ...Вот и всё, что я помню. Филин восхищённо цокнул языком. - Значит, ты думаешь, это твоё видение... Имело смысл? Было отражением действительности, переложенным на символизм подсознания, как в психоанализе, или было просто побочным эффектом, синтетической галлюцинацией? - Я ничего не думаю. Просто хочу спать. Чувствую себя так, будто меня выжали, потом отбили, а потом выкрутили ещё раз. - Среднестатистическое состояние любого в этой школе. Спи, Миледи. Добрых тебе снов. — Он потянулся, неловко сжал мои пальцы. — Я рядом посижу, может, ты заразная. У меня ни в одном глазу. Впрочем, заразным оказался сам Филин. Тело было тяжёлым, уставшим, требовало отдыха — ещё больше, чем получило до этого, но разум бодрствовал — и лихорадочно гнал мысли галопом, не давая ни сосредоточиться, ни наконец погрузиться в сон. Догадки, бессвязные идеи, обрывки воспоминаний, — всё это смешалось в кашу, и та грозила вот-вот взбурлить и выкипеть, перелившись за край котелка. Смешно, но в какой-то момент мне захотелось, чтобы у моей постели сидел не закадычный приятель, а Лис — мягко коснулся лба, прогоняя, словно пугливую птицу, и мысли, и сознание, погружая в блаженную дремоту без тревог и кошмаров. Не наставник, а человек-колыбельная. Тишина была неполной: кто-то жалобно хныкал за стенкой, иногда доносились приглушённые, но всё ещё различимые крики... Юдоль скорби. Боже, как же я хочу беруши. Подушка стала тёплой и оттого противной, а разгорячённая голова отчаянно нуждалась в прохладе, но ворочаться и устраиваться поудобнее мешала мерзавка-совесть: похоже, Филин почти задремал и теперь тоненько сопел, оперев голову на руки. У меня затекла нога. Призрак онемения медленно, но неумолимо приближался, отзываясь гадкими иголочками в икре. Нет, это совершенно бессовестно — занимать мою кровать, когда у тебя есть собственная! Подтолкнуть его, чтобы шёл к себе в койку, птица жёрдочная, или дождаться, пока сам свалится? А если не свалится?.. Кап. Кап. Плюх. Трубы подтекают, что ли? Тоскливая капель доносилась откуда-то сзади, из дальней стороны палаты. Ещё лучше. Сонливость с меня как рукой сняло. Шансы поспать хоть немного стремительно приближались к нулю. Шлёп! Звук раздался гораздо ближе, чем в прошлый раз. Я чуть приподнялась на локтях. Вонь. Слабый, но знакомый смрад тины и тухлой стоячей воды; так пахло от маленьких озёрец, и от знакомой ленивой речки в парке, когда лето кутало её в изумруд ряски. - Филин. — Я легонько толкнула его пяткой. — Филин, ты тоже это слышишь? - Миледи, это верх наглости спихивать на меня ещё и эти галлюцинации... На долю секунды в комнате повисла густая, плотная, как кисель, тишина. Ущербная луна давала слабый тусклый свет, но его хватило, — чтобы увидеть, как зрачки Филина расширяются до самого края радужки, превращая серый с просинью в антрацит. Он закричал. Это был не страх, но животный, первобытный ужас, воплощённый в крик. Кажется, мне заложило уши. Я вскочила, обернулась, путаясь ногами в одеяле и простыни. На полу было что-то — темнее, плотнее общего сумрака. Глянцевая россыпь мокрых бликов. Размером с овчарку. Несуразные лягушачьи лапы с вывернутыми коленками. Оно мотало головой, словно вытряхивало что-то из ушей, и в темноте тянулись два фосфорных следа — будто два выстрела трассирующей пулей. Филин продолжал орать, когда я рывком схватила его за шкирку и потянула за собой. Прыжок. Толчок. Незадачливый товарищ хрипит и захлёбывается, давясь воздухом. Молчи, глупый. Береги дыхание. Страшно будет потом. Сейчас — бежать! Со всех ног, лап, крыльев, — неважно, лишь бы бежать. Скользко. Я слишком медленная. Филин слишком медленный. Нельзя бросить. Тяжело тянуть. Я бегу босиком? Больно. Это неважно, это потом, после — когда можно будет осознать в бесконечной, невозможной, недоступной вероятности будущего, — где существо за спиной не вцепится мне в шею. Шлёпанье мокрых лап. Ближе, ближе... Смерть пахнет тиной. Мы выскочили в коридор. Физик упал, всхлипнул, проехавшись носом по полу. Я навалилась на дверь, повернула ручку. Щелчок. Слава богу, здесь поворотный замок!.. Петли жалобно вскрикнули, заскрипели. Тяжёлая деревянная створка заходила ходуном. Мы переглянулись — бессловесно, затравленно, как два зверёныша, — и, не сговариваясь, бросились дальше, мимо палат. Крыло заперто на ночь. В чужие комнаты мы попросту не успеем, не пустят — да и что этому стоит вынести дверь?.. Я слышала треск дерева и тоскливое лязганье. Узкая полоска синеватого света в правой стороне развилки. Туда! Когда мы сворачивали, дверь грохнула об пол. Мы внеслись в лабораторию — пустую, но явно недавно обитаемую. Кто бы здесь ни был, ушёл он недавно — на столе беспорядок, стоят бутыли, лежат инструменты... Снова лязг. Здесь хорошая дверь — тяжёлая, кажется, железная. Хороший замок — не чета предыдущему. Тот человек мог встретить тварь в любую минуту: напороться в тёмном коридоре, возвращаясь с чашкой кофе к рабочему месту... Оно могло передумать — найти себе другую добычу, вскрыть любую палату, как консерву со шпротами. Совесть запускала в душу коготки. Надо предупредить — спасти, перебудить всех, поднять тревогу! Могут люди погибнуть! Чего ты ждёшь?! Чудищу на мои угрызения было чхать — оно колотилось и в эту дверь, и стук лился тревожным набатом. Мы с Филином шарахнулись, заметались, и принялись тащить к двери стол. Сердце колотилось бешеным галопом где-то в области горла. Сыпались колбы, баночки, сверкающими жабками прыгали инструменты, дребезжали осколки. Пыхтение. Всхлипы. Скрежещут ножки стола. Но сантиметр за сантиметром упрямая мебель двигалась к цели — стать баррикадой на пути смерти. Следующий удар был такой силы, что стол — а вместе с ним и нас — отбросило от двери, прямо на усыпанный битым стеклом пол. Металл выл и стонал под чудовищным напором, сминаемый, словно фантик от конфеты. Оно нас достанет. Разорвёт железо, вырвет замок, ручку. Никто не придёт. Никто не захочет рисковать и спасать — своя жизнь дороже. Такая привычная, такая горькая истина. Филин сжался в комок и беззвучно плакал, смешно открывая рот в судорожном вздохе. Он толкал проклятый слишком лёгкий стол обратно, и на металлической ножке оставались потёки крови. В ночном сумраке она казалась чёрной. - Помоги. Пожалуйста. Цзинь, пожалуйста... Я смотрела на вмятину на двери, растущую с каждым ударом, словно набухающий гноем нарыв. Страха не было — он выгорел, перезрел в спокойное, ледяное отчаяние. Там, за тонкой полоской металла, рыщет смерть. Стены, замки, — всё иллюзия, смешная и жалкая. Я уязвима, как птенец в яйце. Сейчас скорлупа лопнет, смятая в лепёшку, и меня не станет. Умру. И это наверняка будет больно. Я особенно остро ощутила себя — дыхание, колотящееся сердце, руки, мокрые от холодного пота и крови. Ничего этого скоро не станет — и разум отчаянно цеплялся за реальность, пытаясь добрать, удержать, заполнить!.. Ведь сколько там её было, той жизни. Пальцы нащупали скальпель. Чуть больше ладони, лезвие похоже на брюшко мелкой рыбки. Холодная сталь. Такая же, как и моя рука. Я брала его неправильно — переставляла хват, осознанно меняла постановку пальцев: взять в кулак, крепко-крепко, чтобы рельеф рукоятки впечатался в кожу. Вдох. Выдох. Боже, как же мне страшно. Металл лопнул по кромке, как кожица перезревшего плода. Из тёмной щели метнулась когтистая лапа, я увидела перепонки, вздувшиеся от напряжения суставы, похожие на грецкий орех. Раздираемая дверь визжала, словно поросёнок на бойне. Прореха расширилась, расползлась чернильной кляксой, и в неё сунулась клювастая пасть. Мелкий бисер чешуи. Пасмы не то шерсти, не то водорослей. Глаза навыкате: жёлтые, с мутной зеленцой. Расширенный зрачок — будто центр мишени. Я ударила прямиком в правый глаз, со всей силы, на которую только были способны дрожащие руки. Чуть промазала — лезвие рассекло бровь, прежде чем попасть в гнездо глазницы. Что-то упругое мгновение противилось скальпелю, но сталь была неумолима — что-то лопнуло с тихим деликатным хлюпаньем. Острие скользнуло глубже, рукоятка наполовину ушла в чужое тело. Удушающе пахло тиной и рыбьими потрохами. Всё это слилось в единую бесконечно длинную секунду: рука, скальпель, жидкость, стекающая по пальцам... Тварь взвыла, рванулась назад, облив меня чем-то холодным и склизким — будто плеснула из чашки. Я зажала уши, почти не заботясь о том, чем заляпана и что тащу к волосам и лицу. Воняло тухлятиной так, что хотелось блевать — и что с того, что где-то там кричит от боли чудовище... Осознание стоило мне долгих, очень долгих мгновений — что бы там не орало, оно удаляется. Уходит. И я всё ещё жива. Жива и цела — хоть от меня и несёт гнилыми кишками. Голоса. Много, встревоженные, торопливый стук шагов. Люди приближались и гудели, словно пчелиный рой, вырванный опасностью из сонного размеренного ритма. - Что... Что эт-то было? Филин таращился на меня, и глаза у него были круглые, как у самой настоящей совы. Я не ответила — взмахнула руками, выронив показавшийся теперь ужасно тяжёлым скальпель. В коридоре наконец вспыхнул свет.