Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают…
Николай Гумилев, «Заблудившийся трамвай»
Мы смотрели на запертую дверь, как два кролика таращатся на приближающегося горностая. Окон здесь не было — только гладкие ровные стены и частые, словно пули в патронаже, лампы. Где-то далеко, наверху, шли занятия. Мы прогуливали — по тому самому уважительному поводу. В школе была мертвецкая. Маленькая, но гордая и независимая! Чёрт возьми, я думала, Лис просто шутил про морг! Ассистент щёлкнул замком и дал нам отмашку войти. Воздух здесь был сладковатый и сухой, со знакомой рыбьей нотой. Меня передёрнуло. Деловито шумела вентиляция. Здесь царил серый: графитный камень, свинцовый отсверк стали, серебристое мерцание инструментов. Серость поглощала всех нас, обесцвечивая краски. Пепельный свет старил наставника, превращая белый в седину. Лис поманил нас ближе, к прозекторскому столу. Серое, словно замшелый валун, тело, скорчившееся в позе эмбриона. Клювастая морда, длинные, как у обезьяны, лапы. До дрожи знакомые лягушачьи колени, мощные крепкие когти. Я застыла, глядя на голову существа. На макушке мёртвой твари была вмятина, будто от удара. Это походило на чашу, покрытую матовой глазурью. Что бы там не было и откуда бы не взялось, но теперь чаша опустела и треснула: кожа начала иссыхать и расползаться, покрываясь кракелюром ран. — Что… что эт-то такое?.. Лицо Филина напоминало творог. — Полагаю, этот вопрос должен задавать я. Узнаёте своего посетителя? И Лис повернул голову существа к нам. Матовый остекленевший глаз уставился в потолок, лишённый всякого выражения. Овальный зрачок, окутанный опаловой дымкой… Мимо меня беззвучно пролетел Филин, целя головой в кафель — цвета газовой сажи в нежном размыве. Куда?! — Помогите!.. — Прохрипела я, цепляясь за обмякшее тело сотоварища обеими руками. Скотина рыжая, какого ж ты такой тяжёлый? Обязательно было рядом со мной падать?! Милосердия наставник лишён не был — мигом оказался рядом, цапнул Маотоуина, словно котёнка, и даже не напрягаясь донёс до стула. Там его уже поджидал ассистент — невозмутимый и вооружённый ватой с нашатырём. Интересно, я в кабинете тоже так у мастера на руках болталась? Очнувшийся Филин морщился, стонал, и по-совиному вертел головой, стараясь убрать из поля зрения труп. Где-то внутри меня теплились тревога с сочувствием — у человека обморок, пожалеть надо! Но после событий прошлой ночи меня не хватало на жалость даже к самой себе. Эмоции замерли, спрятались, как птицы во время грозы, оставив только холодную, вымученную логику. Ощущение было странным — но довольно комфортным. — Я крови боюсь! И-и уколов тоже! — Всхлипнул Физик, по-прежнему косясь в сторону стены. — Не знаю, не видел я ничего! Цзинь Лан эту штуку скальпелем пырнула, её и спрашивайте! Мастер, пожалуйста, можно я пойду в коридор? — Предатель… — Я проводила ковыляющего друга взглядом, дождалась, когда хлопнет дверь. Ассистент тоже вышел, видимо, приглядывать: не хлопнется ли недоразумение в беспамятство второй раз. Мы остались один на один, только вместо кабинета и благовоний — труп и стройные ряды чьих-то органов и конечностей, закатанные в формалин. Почти как соленья в погребе. — Ты чего боишься? Быть может, крыс, змей, уколов, как твой приятель? — Пауков, у которых большое брюшко, наставник. Лис впервые рассмеялся. Его смех был почти беззвучен — мягкий, мелодичный, горький. — Пауки. С большим, важно отметить, брюшком. Кровь и уколы. И эти двое — экзорцисты, надежда и будущее нашего несчастного мира. Боги мои, за что караете? — Простите, что огорчаю, мастер. «Впрочем, я делаю это регулярно, не так ли?» — Неважно. — Он зажмурился, потёр переносицу. Под глазами у него залегли тени. — Судя по реплике твоего приятеля, чудовище нужное. Так что рассказывай, как вам… точнее, тебе это удалось. — Не знаю. Я не думала особо… — Это твоё перманентное состояние. Впрочем, продолжай. — Это… Эта штука, — я указала на безмолвный и смрадный труп, — как-то оказалась в нашей палате посреди ночи. — Вы видели, откуда оно появилось? — Я точно нет. Филин заметил его, когда оно уже было близко, заорал… Пожалуй, это тоже его перманентное состояние. Мы побежали, заперлись в лаборатории. Это начало выбивать дверь и… — Я задавила очередное «не знаю», сжала кулаки. От воспоминания начинало часто-часто биться сердце: почти тахикардия, только не просить же наставника унимать её всякий раз? Вдох, выдох. Как Шэли учил. Спокойно. Оно уже дохлое. Мертвые неопасны. — Просто не хотелось умирать, как глупая аквариумная рыбка в кошачьей пасти. Я нашла скальпель, а когда оно сунулось, ударила посильнее. Видимо, это возымело действие. Лис коротко кивнул, оправляя перчатки. Ярко-синяя манжета шлёпнула его по оголённому запястью. Изящные пальцы коснулись подноса с инструментами, выбрали ланцет. — Ты можешь идти. — Всего один вопрос, мастер. Если, конечно, позволите. — Зависит от того, что ты спросишь. — Вы сказали, что монстр нужный. Значит, у вас была выборка из нескольких чудовищ? Он хмыкнул, искоса глянул на меня. Я так и не поняла, чего было в этом взгляде больше, удивления или насмешки. — Зачем тебе это, девочка? — Хотелось бы знать, мастер, не стоит ли запастись скальпелями. Короткая, едва заметная улыбка. К счастью, в жизни он улыбался сдержанно — никакого звериного оскала. — Стоит. Критическим мышлением. Тебе непозволительно повезло, особенно, при тех способностях, которыми ты обладаешь. — Он помолчал немного, видимо, наслаждаясь эффектом своей реплики. — Впрочем, надо отдать должное, везением ты распорядилась не худшим образом. Да, их было несколько, но все уже пойманы. А выбор именно тебя как добычи для данного вида несколько… нехарактерен. Мне показалось, что на моём лбу проступают сияющие золотом буквы — или черты иероглифов. Значение у них было одно: «Проблема». Мироздание, за что ты так со мной, а? — Это объяснимо, или?.. — Именно этим я и занят. Поэтому будь добра, вернись к занятиям. Меня не прельщает перспектива бегать вокруг тебя с нашатырём. Хищно сверкнуло лезвие. — Вы его вскроете? — Смертельная опасность провоцирует в тебе приступы сообразительности? Да, вскрою. Я хочу понять, была ли конкретная особь дефектной или находилась под контролем. — А можно посмотреть? Вот сейчас наставник удивился по-настоящему. Он смотрел на меня, будто видел впервые — и искренне недоумевал, откуда я тут, собственно, взялась на его голову. — Я похож на билет в анатомический театр? У тебя занятия! — Простите, мастер, я… Просто подумала, что основную часть я пропустила и так — а сейчас посреди урока вламываться к учителю Яну, перебивать его ещё… Легче конспект переписать. Лис недобро сощурился. Ну всё. Здравствуйте, картошка и тарелки! — Стань сбоку, рядом с подносом. — То есть?.. — Не порть впечатление. Хочешь остаться — приноси пользу, я не намерен тебя развлекать. — Спасибо, мастер! Я тоже надела перчатки. Пахло тальком и резиной. Мастер склонился над чудовищем, точно стервятник над свежей падалью, бегло осмотрел: он ворочал тушу так и эдак, словно тесто — только вместо нежного аромата сдобы здесь царило рыбное зловоние. Руки наставника бегали двумя васильковыми пауками. Я так и не поняла, счёл ли он осмотр удовлетворительным. Требовательный щелчок затянутых в латекс пальцев: — Третий слева. Если начнёт тошнить, в углу как раз стоит ведёрко для подобных случаев, так что не смей портить мне образец. «Не дождётесь», — рукоятью вперед, ладонь к ладони. Он священнодействовал над трупом — не хирург, не мясник, но жрец над алтарём; только вместо фимиама здесь были сталь и гниение. Он вспорол твари живот единым лёгким движением, извлёк потроха на свет: глянцево склизкие, бугристые. Что-то мутное капало с конца кишки, отбивая дробную капель. Желудок. Тщательно изучен, разрезан и распят на всё том же столе, рядом с бывшим своим владельцем; недопереваренное содержимое отправилось в мусорную урну с влажным хлюпаньем. Призывно манило, сверкая боками из нержавейки, ведро. Каким-то чудом я удерживала себя от того, чтобы не броситься к нему — слишком не хотелось выворачиваться наизнанку под чутким и презрительным взглядом наставника. Сердце. Печень. Лёгкие — губчатая розовая масса вперемешку с кровью. Они издавали тихий, чуть щёлкающий звук, когда Лис чуть приминал их — так звучит сжатая в ладони пена. Широкий и крепкий нож. Пальцы у меня чуть дрожали, но я молчала — и наставник великодушно простил мне эту маленькую слабость. Серая кожа ломтями сползала под лезвием, словно кожура с плода. Пила. Боже, что он собрался пилить?! Звук меня доконал. Я зажала уши руками, зажмурилась — крепко-крепко, до боли в глазах, но этого было недостаточно — ритмичный, резкий визг железа, вгрызающегося в кость, хрип и треск сопротивляющегося черепа. Ещё раз. Ещё. Мне казалось, что вскрывают мою голову. Лязг. Тишина. Зловоние. И окровавленная рука, застывшая в повелительном жесте. — Четвёртый справа. Не заставляй меня ждать. Я едва не порезала его — так тряслись пальцы. Лис извлёк мозг из рассечённой головы, разрезал вдоль длинной и глубокой борозды, затем поперёк. Люди так режут пирог или торт. Мастер пристально рассматривал срезы, поддевал что-то скальпелем… Казалось, гаруспик пытается прочесть линии будущего, всматриваясь в извилистый узор полушарий. Я смотрела на верхнюю часть черепной коробки, похожую на чашу. Кость там сужалась, становясь тонкой, почти полупрозрачной. В самом центре кратера зияла дыра величиной с яблоко-дичку. — Наставник, а… почему у этого в голове отверстие? Он ответил не сразу — его ужасно интересовал мозжечок твари, и Лис всё вертел его в пальцах с очень сосредоточенным видом. — Значит, ты не знаешь, что именно пыталось употребить тебя в пищу? — Нечто. А как это нечто называется, мне, мастер, неизвестно. — Речное дитя. Как называют его наши соседи, каппа. Циркуляция жидкости в этом, как ты выразилась, отверстии, обеспечивает каппе витальную функцию и одновременно выступает усилителем. Лишённые её, они слабеют и гибнут — второй вариант ты данному экземпляру, собственно, и обеспечила. — Но я же била в глаз, а не в эту выбоину. — Как я могу судить, импульс от твоего удара спровоцировал выплеск жидкости, что в сочетании с травмой его и убило. Не самый плохой результат для твоих навыков. — Он снова склонился над растерзанным трупом, отёр переносицу запястьем, словно умывающийся кот. — Контроль отсутствует. Лёгкие признаки дефектов я вижу, но были ли они критическими… Будь добра, блокнот и ручку. И он удалился, стаскивая на ходу перчатки. Блокнот, я, конечно, нашла. Как и меня — запоздалая немая истерика. «Можно посмотреть…» Посмотрела? Довольна? Чего ты ожидала, разделки курочки?! Я тихонько всхлипнула, стекая спиной по стенке. Противно дрожали коленки, словно наставник, уходя, лишил меня последней опоры. Я давилась сухими рыданиями, сжимая в пальцах несчастный блокнот. Холодно. Наверняка отморожу себе задницу и почки. Хлопнула дверь. Беззвучные шаги по гулкому кафелю. Чужая ладонь легла мне на голову, мягко взъерошила волосы, легонько скользнула на лоб. — Ну, не хнычь. Ты всё равно справилась лучше, чем я от тебя ожидал. — Он забрал у меня записи, неловко потрепал по плечу. — Вставай. Ты же не хочешь простыть и опять оказаться в медкорпусе? Не хотела. Я поднялась, опираясь на его руку, наскоро попрощалась и удрала — благо, наставник не препятствовал. Завтрак я пропустила, но имела грандиозные планы на обед. После злополучной ночи Филин быстро стал звездой группы: раз за разом рыжий негодник в красках и деталях описывал, как он увидел тварь, как мы бегали по коридору, и как я отважно вступила в неравный бой с чудовищем… Лучи славы жглись. А рассказывать свою версию событий я отказалась наотрез. Кратко — ещё суше, чем наставнику, — сообщила Лю Дье и Сяо Ху. Родители остались в блаженном неведении. Впрочем, не в первый раз. Выходные мы провели за учебниками и неспешной беседой. Сяо Ху подробно объясняла, как реагировать, если рядом происходит что-то непонятное, и это непонятное не желает сожрать персонально тебя. Да, всё правильно, что нас никто не спасал. Что значит, чем они занимались? Звали наставников. Ставили барьеры. Выжидали. Зачем лезть на рожон, если не можешь встретить неприятности во всеоружии? Учись думать, а не геройствовать. Я блаженствовала, закутавшись в плед по самые уши: эти ночи я спала спокойно. Казалось, жизнь наконец входит в привычное русло. Увы. Начались занятия — и неприятности заодно. Всё не заладилось с тренировки, где мы отрабатывали бой в парах. Лю Дье тряслась, мелко мотала головой, и продолжать спарринг явно не собиралась. Я наблюдала за её острым подрагивающим подбородком, проваливаясь в ощущение страха и абсолютной беспомощности. Что мне делать?! Я стою, дура дурой, идёт занятие, рядом Бабочка в молчаливой истерике бьётся, — мне на неё, испуганную и почти плачущую, нападать, пусть и понарошку, учёбы ради? Я в злом тоскливом отчаянии посмотрела наставнику в затылок. Вон он, ходит среди сражающихся и более везучих учеников, на нас даже не смотрит. Главное, отвернуться, когда он развернётся, избежать взгляда, и хотя бы изобразить бурную деятельность… Стоп! Эмоции, он, значит, с отдельными словами слышит? Я вспомнила Шэли с его советами. Вспомнила объяснения учителя Яна. И представила, сжав от усердия кулаки, как непонимание, робость и боязнь собираются в один тугой вибрирующий комок, гудящий, как рассерженный шмель в коробочке. Шарик и сам напоминал шмеля, пушистый, золотисто-жёлтый, будто испачканный пыльцой. Пальцы на секунду вспыхнули теплом, в висках закололись горячие иголочки… Я же делаю всё правильно, так? Мастер, повернитесь, пожалуйста!.. Лис медленно сменил направление. Профиль. Три четверти. Посмотрите на меня, посмотрите… Ну!.. Анфас. Мы встретились взглядами. Привычное уже усталое безразличие. Он смотрел не на меня, а как бы сквозь, точно я была вещью — свитком на стене или забытой палкой. Я представила, как шарик, обжигая кожу, лёг в ладонь, качнула в воображении руку, и запустила этим комком, словно снежком, прямо мастеру в лоб. «Помогите!!!» Лиса передёрнуло, будто в него действительно врезалось что-то плотное и тяжёлое. Он чуть пошатнулся, быстро потёр переносицу, и резким, хищным движением повернулся ко мне всем телом. Взгляд в упор, холод по хребту. Пахнуло озоном. Я виновато дёрнула плечами и постаралась состроить самую покаянную и тоскливую мину, на которую только была способна. — Ну? Лис подошёл к нам. Лю Дье при виде его совсем затихла и сжалась, как кролик перед удавом. Смотрел он, правда, совсем не на неё, а на меня, и взгляд не обещал ничего хорошего. — Прошу простить нас, мастер, у нас некоторые… затруднения. Я как бы случайно указала руками на Бабочку. — Я… н-не м-м-могу… С-снова. Мне оч-ч-чень ж-жаль, м-мастер… — Я не смогу оберегать тебя от практики вечно. Лю Дье хлюпнула носом и низко-низко опустила голову. Лис и не ругает за безделье и слабость?! Я его хоть не сильно по голове приложила? — Что происходит? — Я обращалась скорее к мастеру, но ответила Бабочка, то и дело моргая чаще обычного. Глаза у неё были большие, чёрные и очень блестящие. — Я н-не могу. Д-драться. Н-не м-могу себя з-заставить, с-сломать. — Почему? Лис злобно зыркнул в мою сторону. — Б-б-боюсь. — Она виновато улыбнулась. — Н-навредить, иск-к-калечить… Если я п-промахнусь, п-п-попаду т-теб-бе в глаз… Т-там слёзная к-кость, она оч-чень т-тонкая, м-можно и п-пальцем п-проломить… — Вот так, что ли? — Я рефлекторно вскинула руку к лицу. Лю Дье охнула, а мастер тоскливо вздохнул, видимо, отчаявшись найти в этом самом лице проблески интеллекта. — Я уже говорил. Не научится на тебе — следующие учителя будут куда более жестокими. И подбитым глазом не отделается. — Бабочка, кажется, стала ещё меньше, чем была. — Отрабатывай на манекенах. Цзинь Лан пока попрактикуется на другом партнёре. — С кем мне стать, мастер? — Со мной. В глазах у Лю Дье были облегчение и вина. Да лучше б ты мне эту слёзную кость сломала! Что там той кости, наставник меня всю сломает, аккуратненько, по каждому суставу, и притом исключительно в педагогических целях! Итак. Идём позориться на глазах у всей группы, к тому же страдать за собственный альтруизм. Вот надо оно тебе было? Стоять столбом не больно… Стала. Поклон, стойка — подозреваю, каждое движение пропитано обречённостью и каждое имело изъян. Я практически ощущала, как на меня таращатся пятнадцать пар любопытных глаз, чувствовала чужой интерес, словно уколы тончайших игл. Лис никогда не снисходил до того, чтобы демонстрировать приёмы на одном из нас. Меня будто швырнули в клетку со львом. Впрочем, со львом были бы хоть какие-то шансы. Здесь — никаких. Поклон, он ограничился коротким кивком. Стойка. Я ощутила себя маленькой на фоне наставника, почти крошечной: прутик, который так легко сломать. Рядом с ним собственная хрупкость чувствовалась особенно остро. Рука к руке. Он касался едва-едва — привычная уже брезгливость. Что мне теперь делать?.. Для его обычной скорости это было нарочито медленно: я могла вычленить отдельные движения, как слова в предложении. Двойной захват. Моя рука становится прямой против моей воли. Предупредительно щёлкнул сустав: сломать недолго! Шорох ткани… Я плюхнулась на мат, как мешок с картошкой. Серебристой позёмкой кружилась потревоженная пыль. Рычаг. Он использует мою же конечность как рычаг, Архимед белобрысый. Лучше бы я осталась с Лю Дье. Вставать? Меня нет, вбили в пол, как гвоздь — по самую шляпку. Пожалуйста, мастер, найдите себе другого мальчика для битья… Я поднялась, снова стала напротив наставника. Давайте, швыряйте, меня же не жалко. Изначальная стойка. — Попытайся, — едва заметная ухмылка, — повторить. Я взялась повторять с Сизифовой обречённостью. Это меня можно туда-сюда бросать, сколько там во мне веса, а его и трогать страшно. Господи, да я лучше тарантулу брюшко почешу… Запястье у наставника оказалось жилистым и внезапно тёплым. Хват под локоть. Рывок!.. Он даже не пошатнулся. Я выглядела сквозняком на фоне урагана. — Не так. Пытаешься работать только корпусом. — Группа раздумала смеяться: объяснял учитель редко, и словесные наставления были драгоценностью, желанной и редкой. — Это бессмысленно. Соединяй усилие рук с движением ног. Пробуй. Легко рассуждать, когда у тебя перевес на сорок килограмм минимум! Придётся пробовать — до конца занятия ещё далеко… — Цзинь Лан, займёшься этим. — Короткий взмах рукой: разбросанные палки, чья-то одинокая резинка для волос, несколько спортивных матов… Бардак, одним словом. И всё на мои плечи. Я покорно отправилась собирать шесты: они хранились в здоровенной бронзовой урне, стоявшей в углу, и каждый из нас выбирал себе оружие по руке, вытягивая его, словно гадательную палочку из стаканчика. Маты в угол. Всё быстрее, впопыхах — наставник всё ещё был здесь, и от одного его присутствия по хребту бежала дрожь. Озон. Проклятый озон преследовал меня всюду, будто гнев наставника был готов разразиться грозой под высоким потолком зала. Резинку на скамейку, на тот случай, если хозяйка спохватится. Готово. Можно я уже пойду?.. Дверь захлопнулась сама по себе перед самым моим носом. Ноги предательски подогнулись: ещё один шаг, попади моя рука между ними… Хруст, и перебитая кость. Я обернулась — Лис стоял напротив, и я была готова поклясться, что в глазах у него сам собой плавает фосфорный блик. — Я, кажется, тебя предупреждал. Гроза была готова обрушиться громом и молнией — на мою голову. — Я… Я не понимаю, о чём вы, мастер… — То есть, ты глупа настолько, что не в состоянии понять один прямой запрет? Более того, пытаешься отрицать прямое его нарушение? Я жалась к двери, отчаянно жалея, что не могу просочиться сквозь щель. Щёки пекло. — Я… Мне жаль, но я не знаю, что я сделала не так, наставник… — Неужели. — В тоне его звучало явственное отвращение. — Полагаю, мне стоило назвать тебя золотой рыбкой, по длине памяти ты вполне можешь с ней соперничать. По объему мозга тоже. Я сказал предельно ясно — никаких опасных практик. А тебе же хватает наглости применять их при мне. — А… Простите, а что именно было опасным? — Ментальное воздействие. Это, девочка, очень, очень опасная практика. Не стоит её недооценивать, правда? Или твой учитель тебе этого не объяснил? Лучше бы он ударил. Каждое слово, каждый нюанс тона отзывался в голове бешеной болью. Перед глазами поплыли волны: лазурь, бирюза, индиго. Тошнота. В висках два бура, сверлят кость: вот-вот крышка черепа упадёт, как падает купол разрушенного храма, и наставник извлечёт мой мозг — чтобы сравнить с несчастной рыбкой. Волны окрасились в киноварь. — Он меня этому не учил! — Я задыхалась, захлёбывалась собственным криком. — Я не знала, что это… так называется… Наставник оказался совсем близко. Зрачки его превратились в две раскалённые точки. — Откуда? — Учитель Ян… — Я хватала ртом воздух, усиливая собственное сходство с рыбой. — Он говорил, что при соблюдении триады условий, расстояния, зри… зрительного контакта и… он не дал термин… переизбытка эмоций… — Повышенный эмоциональный фон отрицательного спектра. — Н-наверное… Он сказал, что в таком случае вы можете слышать отдельные фразы чужих мыслей… Простите, пожалуйста, я не хотела делать что-то плохое, или нарушать ваш запрет. Просто не знала, как позвать вас так, чтобы Лю Дье не заметила… — И с чего бы такие уловки? — Она бы обиделась. Расстроилась, что я на весь класс указываю на её неудачи. Это не тот человек, которому я хотела бы делать больно или прибавлять ещё проблем, мастер. Простите… Лис смотрел на меня долго, не моргая. Зрачки его стали нормальными, но что-то потустороннее, колдовское, ещё плясало в глазах наставника дьявольским синим огнём. — Какая трогательная забота о ближнем. — Будь его сарказм ядом, школа уже б полегла. — Значит, ты смогла сделать выводы из простого предупреждения и преобразовать его в действие… Любопытно. Я по-прежнему пыталась нарушить все законы физики и исчезнуть из зала куда угодно. Любопытство наставника в прошлый раз закончилось для объекта его интересов прозекторским столом, и меня не прельщала подобная перспектива. Наверняка будет тыкать скальпелем мой мозжечок. И печень… — Похоже, твой приступ пошёл тебе на пользу. — Он отвернулся и отстранился: кот вдоволь наигрался с напуганной мышкой. — У тебя есть… впечатляющий потенциал, который можно развить при должном усердии. Я этим займусь. И уже уходя, из звонкой, почти церковной, пустоты зала, даже не оборачиваясь: — Послезавтра, сразу после занятий. Не опаздывай, девочка. Господи. Во что я вляпалась?! — Приятно видеть вас при руках и ногах. — В этот раз пристанищем нам служила подсобка. Я сидела на ведре, потеснив пару швабр и тряпок. Шэли парил напротив, и древка мётел торчали из тела призрака, словно шпажки, воткнутые в желе. — Рассказывайте, что уже успело стрястись в моё отсутствие. Школа гудит подобно пчелиному рою. Я рассказала. Во всех красочных подробностях. Филин, небось, подавился от зависти — моя память хранила гораздо больше нюансов, словно ужас недавней ночи выжгли в моём сознании. Будто шрам: вечное напоминание, жирно подчёркнутый чернилами эпизод на странице книги жизни. — Можешь поздравить. Мастер теперь учит меня индивидуально. — Я этого ожидал. Мы дали ему удобный повод; и, раз уж с первой попыткой не сложилось, он будет пытаться снова, меняя тактику. — Какой ещё попытки? На что ты намекаешь? — Вами хотел отужинать японский водяной, каппа, в нашем зверинце есть несколько таких. Ключи от него — у наставников. А выводы делайте сами. Молчала я долго, пожалуй, минуты две или три. Шэли улыбался печальной улыбкой сочувствия. — Нет. Нет, нет… Не мог же он… Он тот ещё фрукт, но не настолько же, чтобы… — Чтобы что? Пытаться вас убить? Настолько, к всеобщему сожалению. Знаете уже, что он думает о жалости? — Слышала. Презренное чувство. — О том, каковы для него люди, которых жаль, можете догадаться и сами. Вас жаль. Вы преступно жалки в его картине мира. И он это исправляет — экзорцист не может быть жалок! А уж если учесть, о каком провале вы ему напоминаете… Словом, буду краток. Мог. Убить вас сегодня в зале было бы слишком грязно — чрезмерное наказание даже за намерение навредить. Калечить вас он вряд ли хочет, калеки бывают болтливы. Чего не скажешь о мертвецах. — Не о всех, Хуэй Шэли. Он тихонько рассмеялся, будто не говорил только что всех этих страшных вещей. — Поверьте, Бай Ху озаботится, чтобы мы оба навсегда умолкли. Он мог не знать обо мне в момент вашей беседы в кабинете, но вы пустили его себе в разум — и он наверняка выудил себе содержимое оного. Первичной целью будете вы, а там уже и для меня всё будет кончено. Не бойтесь. Мы справимся, я помогу вам. А там ритуал, большой мир — и будь ваш мастер хоть бессмертным небожителем, он вас не достанет и не тронет. — Я не могу… осознать до конца. После всех твоих доводов, после фактов, и всё равно в голове не укладывается. Тиран и деспот — но убивать!.. — Убивать. — Призрак выцвел до голубовато-серого, как бумага в сумрачном свете. Я впервые видела его таким тусклым. — Человеколюбие не входит в список достоинств экзорциста. Так что при необходимости каждый из здесь присутствующих, не колеблясь… Бай Ху видит необходимость в вашей и моей гибели — и мало ему личного, так ведь наш союз нарушает сами устои экзорцистского общества. Так что помалкивайте — он не одинок в своей жестокости. — Неужели все здесь… — Да. Я тому уже неживое доказательство. Тишина стала совсем уж оглушающей — словно от удара по затылку. — Похоже, настало время поговорить о твоей смерти. — О да. Я буду краток — как и моя жизнь, впрочем. Я стал неудобен. Своему наставнику, своей семье. Они были похожи, мой мастер и ваш Бай Ху — одна жестокость, тот же деспотизм во имя эфемерного блага. И битые руки со спинами у нас с вами были одни на двоих. Однажды я не выдержал, и сбежал. Но… Как видите, мой побег оборвал один полуразрушенный ход. Я сорвался и разбился. — Насмерть?.. — Слова вырвались прежде, чем я осознала, как же глуп мой вопрос. — Если бы. — Шэли стал почти пепельным, словно отдавал дань своему имени. Мокрая рысья шерсть, прибитая дождём. — Тяжело, но несмертельно. Я был жив, но обездвижен, а мастер… Мой мастер предпочёл сделать ничего. Зная, осознавая и ощущая моё умирание. Загнанной лошади полагается пуля в голову. Смертельно раненым — нож под сердце. Последнее милосердие. Я оказался его недостоин. Он даже не пришёл забрать тело, дать приют моим изломанным костям. Ему было легче объявить меня бродяжкой, чем признать свой промах. И что уж там, проявить хоть каплю человечности. Хотя бы раз. У меня не было слов. Да и что я могла бы найти в утешение мертвецу?! Был лишь жест, порыв к нему: обнять, подставить плечо, пусть движение говорит больше, чем язык. Слова лживы, эмоция, облачённая в них, скудеет и гаснет. Но я была лишена даже этого — обнимать призрака было всё равно, что пытаться удержать ветер. Холод, колотьё в пальцах, россыпь мурашек по шее. И только. — Мне… Боже, мне так жаль… — Уже нечего и некого жалеть. — Он улыбнулся, и легонько провёл пальцами по моей щеке. Ощущение было такое, словно по коже водили кусочком льда. — Не плачьте. Я проведу вас — и сделаю всё, чтобы вы не остались в этих коридорах навек. Встретимся нынче ночью, хочу кое-чему ещё вас научить…***
— Куда ты меня ведёшь? Эту часть школы я не знала. В густой синеве теней было что-то зловещее. Уже отбой. Часов у меня не было, но что-то подсказывало — я ой как давно должна лежать в кровати, видеть десятый сон, и дёргать в этом сне пяткой. Любой проходящий мимо взрослый имел полное право притащить меня к наставнику, даже за ухо, и все наши планы тотчас бы шли прахом. Шэли качнулся. — Человек в двух коридорах от нас. Пойдёмте. Не лучшее место, чтобы прятаться, но с другой стороны — кто посреди ночи пойдёт к могилам? — М-могилам?! Действительно. Могла бы и привыкнуть. Где есть морг, должно быть и кладбище. — Я полагал, это слово для вас привычнее. Технически, это храм предков, просто… Как бы вам объяснить… Наше общество держится на кланах и семьях испокон веков. Экзорцисты — не исключение. Школа для нас средоточие, сердце, а её основатель — считайте, отец для каждого экзорциста и для каждого клана. Я уже говорил, что это место не просто учебное учреждение. И к тому же… У нас есть некоторые дополнительные основания для того, чтобы хранить прах великих здесь. — Они что, тоже вылетают из туалетных бачков, как ты, и раздают советы? — Вам, как иностранке, неуважение простительно. Но неприемлемо. Хотя отчасти вы правы. Не во всех случаях посмертие экзорциста безопасно для окружающих. Однако, как я уже говорил, первично значение ритуальное, а не практичное. Традиция началась с Тьен Хэ, и впоследствии каждый выдающийся наставник или Старейшина нашёл здесь свой последний приют. Иногда делали исключение для людей, со школой напрямую не связанных, но совершивших нечто великое. Герои войн, выдающиеся таланты… Само наше общество стало одним большим кланом, с едиными предками и единой историей. Семьи лишь часть его — не больше. Должен отметить, что из всех экзорцистских школ мы оказались наиболее сплочёнными. Те же Эрджиды порой не могут навести порядок в своей семье, что уж говорить о всех экзорцистах Европы! Было не заперто, и я проскользнула за огромную тяжёлую дверь с бронзовыми ручками. Петли двигались бесшумно и плавно. Чужие шаги вскоре отзвучали тихой дробью в почтительном отдалении и удалились. Я выдохнула, отёрла ладони о брюки, и шагнула вперёд. В мёртвую тишину зала. Потолок уходил в высокую тёмную бесконечность — казалось, там нет ни камня, ни черепицы, лишь непроглядная беззвёздная ночь. Здесь царили сандал и ладан, почти как в кабинете наставника, но если его благовония имели тёплый, древесный оттенок, то запах здесь был лишён и тепла, и жизни, и слабых нежных ноток ванили; торжественный смоляной аромат, наполненный тяжестью и горечью. Наверное, именно так бы пахла вечность. Шэли внезапно перестал казаться чужеродным. Тени и свет здесь ничем не отличались от него: глубокий индиго, кобальт, нежный оттенок зимнего неба. Призрак сливался с ними, мертвец среди мертвецов. Окон тут не было, только лампадки с бледно-голубым пламенем. Они пульсировали, словно сотканные из сияния сердца, и оттого их свечение было неровным; свет ложился на лица статуй, как морская волна тянется и вновь откатывает от камня. Казалось, они хмурятся, недоумевая, кто посмел нарушить их вечный сон. Я смотрела с опаской вверх, раз за разом ожидая, что исполин шевельнётся. Ряды тянулись бесконечной колоннадой, уходящей в мрак. — Это и есть тот Тьен Хэ? Мы стояли у центральной, самой высокой статуи. Я говорила тихо. Боялась — не то гулкого эха, не то потревожить покой великих, нашедших здесь последний приют. Память была услужлива, и вместо верениц статуй, огней и табличек перед глазами я снова видела знакомый кабинет. Лис стоял у стола с конспектами, затем посмотрел на нас. Я так и не сумела понять тогда, что он испытывал в тот момент. Какая-то странная тень мелькнула в его глазах, будто мастером вдруг овладела печаль. Миг, и всё исчезло. — Итак. Вы переходите к разделу непосредственного формирования экзорцистского сообщества приблизительно в том виде, который мы наблюдаем сейчас. Ключевые даты: 90 г. до нашей эры. Дата основания школы. Интересующее нас событие произошло в период династии Западная Хань. Ранее происходили спонтанные и неорганизованные попытки собрать экзорцистов воедино, но успеха, равно как и особой силы, они не имели. Изначально экзорцисты приравнивались к шаманам, бродячим колдунам и даосским магам; словом, их положение было весьма неустойчивым и зависело от милости или гнева текущего правителя и политической ситуации в целом. Первые изменения в статус экзорцистов внёс император У-ди[1]. Годы его правления с 141 по 87 годы до нашей эры. Период его правления, помимо иных, не менее значимых событий, ознаменовался рьяным поиском бессмертия и милости духов и божеств. Впрочем, император забыл об одной простой истине. «Не зови, если не знаешь, кто именно откликнется на твой зов». Он нашёл духов, но явно не тех, что искал. Большинство придворных магов не могли даже частично решить проблему. Наставник медленно прохаживался у доски. Казалось, будто не мастер, задумавшись, мерил шагами кабинет, а давно умерший император вновь сошёл к простым смертным. Сейчас грозно глянет, нахмурит брови, и громовым криком прикажет пасть ниц… — 123 и 93 годы. Эти даты пока не трогайте. Сомневаюсь, что У-ди сумел бы избавиться от внимания тёмных духов без стороннего вмешательства. Не будь его, история и государства, и экзорцистов пошла бы иным путём. Но вероятности оставим философам и мечтателям. Реальность, к их сожалению, однозначна. Нашёлся человек, способный решить эту проблему. Тьен Хэ[2]. Доверенный экзорцист Его Величества и основатель, пусть и только идейный — царственный взмах рукой, — этой школы. Можете записать его имя возле первой пустой даты. Вторая же… — Пауза. Тишина. — Дата его казни. У-ди охватила паранойя, чем не преминули воспользоваться придворные. Обвинение в колдовстве стало использоваться в политических целях. Вскоре в немилость попал и Тьен Хэ. Как и положено экзорцисту, он не вмешивался в интриги, что его в итоге и погубило. В 93 году до нашей эры Тьен Хэ обвинили в пособничестве заговорщикам и казнили. Результатом этого поступка стало ухудшение положения экзорцистов как в сфере государственного влияния, так и в обществе в целом. Однако, некоторое время спустя, император внезапно, — мне послышался сарказм в голосе шифу, — раскаялся и резко сменил политику. Большая часть нечистых на руку чиновников была казнена либо же сослана, а экзорцисты вновь оказались в фаворе. В знак раскаяния и благодарности, пусть и посмертной, Тьен Хэ, У-ди исполнил его давнюю просьбу — инициировал строительство большого храмового комплекса, Храма Белого Болота[3], который впоследствии стал тем, что вы видите сейчас — школой… — Ага. Красивое у него имя, правда? — Шэли вывел меня из задумчивости. — Как созвездие. Вы когда-нибудь видели Журавля в небе? Я вот ни разу. — Я не разбираюсь в созвездиях. Дядя улыбался. Он смотрел в небо, и искорки звёзд, похожие на крошечные бриллианты, плясали в его глазах. — Когда ты станешь старше, я научу тебя читать по ним, — широкая ладонь птицей взмывала к бархатной синеве неба, — как по книге. Нигде никогда не заблудишься. — Научи сейчас! — Я прижималась к его боку. Он пах крепким табаком, кофе и горьковатой морской солью. Сладко тянуло от примятых степных трав. — Рано. Маленькая ты ещё. Вот вырастешь… Вот. Выросла. Стала старше в два раза, чем была тогда. Взрослая, умная, аж тошно. Только научить некому. Уже почти пять лет как. — Это только статуя или?.. — Могила. Чуть менее полная, чем у большинства здесь — у основателя сохранились не все части тела. Возможно, в ваших учебниках этот момент опустили, но после казни голову и тело выбросили за городом, на потеху падальщикам. В качестве жеста примирения была предпринята попытка найти останки. После долгих поисков обнаружили голову, часть позвоночника и, кажется, предплечье. Их и захоронили здесь, с большими почестями. Призрак вздрогнул. — Прячьтесь. Сейчас же. И исчез — так и не указав, где, собственно, мне прятаться. Я заметалась по залу, в отчаянном поиске укрытия. Статуи смотрели равнодушно и строго, покачивались огоньки… Статуи! То, что решила сделать я, наверняка было сродни святотатству. С другой стороны, а что ещё мне оставалось? Здесь не было ни чуланов, ни ниш, ни банальных штор, — и потому я, сгорая от стыда, спряталась за каменным плащом сурового воина при копье и доспехах, благо, скульптор вывел ткань вбок, будто подхваченную порывом ветра. Мрак там был особенно густым и плотным, казалось, его можно нащупать. Я забралась в это пространство и забилась в угол. Простите, неизвестный господин, мне очень жаль, что я топчусь по вашим костям. Вы же не будете гневаться? Несколько мгновений ничего не происходило — я слышала только собственное сердцебиение, частое и громкое, как у пойманной птицы. А потом — и звук этот прозвучал подобно выстрелу — открылась дверь. И мягкий шорох ткани по древнему камню. Белые волосы я узнала сразу. Что он здесь делает?! Ищет меня и Шэли?! Руки затряслись сами собой — наставник был в шести шагах от моего убежища, и поверни он голову сейчас… Чтобы вытащить меня, как шпрота из банки, ему понадобится меньше минуты. Он же не видит сквозь камень? Не видит же, правда?.. Я Лиса, однако, не заинтересовала. Наставник шёл медленно, кажется, даже чуть сгорбившись. Мягкая обувь, светлая простая одежда, никак не вязавшаяся с его статусом. Страх мешал думать трезво, но… Это что, спальный халат? Он просто накинул первое, что подвернулось под руку, на пижаму, и вышел куда глаза глядят? Комендантский час его не касается, но во имя всего святого, что могло привести человека посреди ночи на кладбище, пусть и такое значимое? На ум шли две мысли, и обе не предвещали ничего хорошего. Либо он хочет провести здесь какой-нибудь ритуал, — время уже наверняка за полночь, самое то для тёмных дел, либо… Его же самого должны будут похоронить здесь, когда придёт срок. Поставят статую, опустят урну с пеплом или костями, как повезёт. Неужели он хочет ускорить события и?.. Он опустился на колени перед одной из дальних статуй, кажется, женщины. Имя её утопало в тени, как и лицо, зато я отлично видела в мертвенном свете лампад — волосы наставника лежат как попало, растрёпанные со сна — или же, наоборот, с бессонной мучительной ночи. Видеть его таким было страшно; пожалуй, даже страшнее, чем встречать его гнев или презрение. Злость была неприятной, но предсказуемой. Сейчас же… Я не могла дать имя его состоянию, но всё внутри меня кричало — не должны наставники шататься по школе после отбоя с такими тоскливыми и страшными лицами! Раздался щелчок. Я вздрогнула — в тишине любой звук казался оглушительным — но это была всего лишь зажигалка. Свет очертил его пальцы золотистым контуром. Тонкая палочка ткнулась в пламя кончиком, и огонь тут же потух — осталась лишь красная точка. Лис установил благовоние у подножия статуи. Тонкая паутинка дыма потянулась к недосягаемому потолку серебряной нитью, будто силилась связать земной и небесный миры. Наставник пошатнулся, затем потянул что-то из рукава. Я сощурилась — поди разгляди тёмное на тёмном. И беззвучно охнула. Флейта. Та самая, из сна. Чёрное дерево, быстрый блик пробежал по серебру. Шорох рукавов, звонкая тишина. Я будто упала в ледяную реку с обрыва — звук накрыл меня с головой, оглушил, поволок на дно. Это не было музыкой: флейта рыдала навзрыд, стонала и выла. Горе, воплощённое и заточённое в звук. Я рыба, умирающая посреди воды — один вдох, всего один, но горло скрутило спазмом; я не могу, не смею дышать. Мелодия отзывалась в суставах, разбирала на кусочки. Глубже, под клетку рёбер, между затвором диафрагмы и мышц, в самое сердце. Меня потрошили, выворачивали наизнанку; наставник касался не клапанов флейты — под его пальцами пели от боли мои вены и сухожилия, и мои кости служили ему аккомпанементом. Хотелось кричать — и одновременно умолкнуть. Замри, дыхание; стой, сердце, умерь свой галоп. Так горько и щемяще. Так прекрасно. Как смею я прерывать вашу игру, мастер? Разве могу вплетать в вашу мелодию фальшивые ноты своей жизни? Он остановился внезапно — на дрожащем, похожем на всхлип, аккорде. Зачем-то повертел флейту в руках, покачивая её на ладонях, словно раненого птенца. Что-то мокрое текло мне на шею, щекотала подбородок нерешительная капля. Я вскинула руку — щёки были мокры от слёз. Наставник небрежным движением отправил инструмент в карман, будто бросил клинок в ножны, и направился к выходу. Притворилась дверь — глухой хлопок, будто разверзлась и вновь сомкнулась пасть. Я продолжала сидеть на корточках, сжавшись в комок. Это правильно; Лис уйдёт подальше, пройдёт патруль, и некому будет спросить Цзинь Лан, какая разновидность топографического кретинизма привела её вместо спальни на кладбище. Меня удерживал не разум, но страх. Отзвук игры мастера всё ещё властвовал над этим местом — ещё один призрак, могущественный и безмолвный. Я боялась нарушить, прервать это неизмеримо прекрасное страшное эхо. Я ещё раз отёрла лицо: слёзы жглись, щипали тонкую кожу у носа. Шэли прав — мой мастер и впрямь способен убить, даже если в руках его безобидная с виду флейта. Он сосуд для красоты — чудовищной, жестокой и величавой, как извергающийся лавой вулкан, как шторм, как дикая кошка, ломающая добыче хребет. Я тряхнула головой, гоня наваждение. Двигаться было сложно, но оставаться здесь дольше означало проторчать здесь до утра — а встречать рассвет в компании весьма почтенных горсток пепла в мои планы не входило. В спальню. В объятия подушки и покрывала. Я скользнула в комнату, тихонько притворила за собой дверь. Увиденное и услышанное отпечаталось во мне сильнее, чем я бы того хотела — и мне нужно было хорошенько обдумать всё это. — На-а-адо же, кому не спится. Захотелось глотнуть свободы, Зануда? Не захлебнёшься с непривычки? Я искренне пожелала Мэри провалиться ко всем чертям. Ну вот пожалуйста, сложно ей, что ли? С её характером за свою сойдёт… Ад безмолвствовал. — В библиотеке задержалась. — Надо же надо же, мало того, что нарушаем правила, так ещё и врём — и та-а-ак бессовестно! Не боишься, что наставник расстроится? — Эрджид, это не твоё дело, чего я боюсь, и куда ходила. Или у тебя нос давно зажил? — Какая прелесть! Ты ещё и угрожать научилась! Жаль только, ручки не доросли, одним языком и можешь трепаться. Свет в гостиной был тусклым, горела лишь одна лампа; но и его хватило, чтобы увидеть — глаза у Мэри опухшие и красные, а на щеках блестели дорожки слёз. Она заметила, что я таращусь, шмыгнула носом, и яростно отёрла его кулаком, словно карая за секундную слабость. На столе перед ней валялись конверт в лишаях марок, и несколько листов, плотно исписанных размашистым быстрым почерком. Я машинально отметила, что бумага на письма пошла дорогая: плотная, с нежной структурой, кремового, кажется, оттенка. Ближний ко мне лист был заполнен не до конца, и я успела заметить водяной знак. Герб — вставшая на дыбы кошка раздирает пасть змею. Уточнить детали я не успела — Эрджид с грудным рыком сгребла бумаги в охапку, и швырнула в сумку. Конверт надорвался и сгинул в её утробе с жалобным шелестом. — Не учили, что читать чужие письма нехорошо, Зануда? За такое можно и не отделаться подбитым глазом. — Я не знала, что здесь есть почта. Значит, Филин всё-таки не преувеличивал. Плачет англичанка. Всерьёз плачет, по-взрослому, сбегая ночами из спальни. Она всхлипнула вместо смешка: — Есть, к сожалению. Проваливай, Зануда. Сходи на почту. Ростки сострадания сгинули под градом возмущения, не успев даже толком проклюнуться. Я открыла было рот, собираясь высказать Эрджид, куда она может засунуть свои указы и бумаги. Хорошим девочкам таких слов знать не положено — но я теперь была слишком далека от этого определения. На краю сознания мелькнула мысль, что потеряла я немногое… Но они умерли — и слова, и мысли. Завыла сирена. Низкая вибрирующая нота сменилась пронзительным механическим воплем, высоким и мёртвым. Жуткий звук. Пожалуй, так должна была звучать плакальщица-баньши — Мэри говорила что-то о ней, а я, как назло, запомнила. Громко. Проклятье, они что, специально динамики расположили близко к спальням? Покой нам только снится? Я огляделась по сторонам, ища источник звука. «Оранжевый… уровень опасности, — немного сонным дежурным голосом сообщила невзрачная коробочка у самого потолка, — сохраняйте спокойствие. Не покидайте спальни. Дальнейшие инструкции индивидуальны для…» Она сказала что-то ещё, но остаток фразы утонул в хрипе статического электричества. — Какой ещё оранжевый уровень? — Оранжевый. Как апельсинка. У нас вольная сущность. Наверняка кровожадная. Вот ты апельсинки любишь, а она — маленьких занудных девочек, которые суют нос не в свои дела. В любопытных носах такие вкусные хрящики! — Иди ты, Эрджид. — Голос у меня дрогнул. Одно дело слушать издевательства при свете дня, а другое — выслушивать всё это при неясном свете, дающем густые длинные тени, под вой сирены. — Я невкусная, Зануда. И как же я тебя оставлю? Вдруг из угла выскочит страшная-престрашная тварь, а ты и без скальпеля? — Эрджид, ты сама хуже всякой твари. Лучше быть сожранной, чем тебя терпеть. Я отвернулась, давая понять, что разговор окончен, и ни чудовища, ни апельсиновые тревоги меня не волнуют. Темнота колыхнулась, стала плотнее, проступили контуры… Я смотрела в четыре кораллово-красных глаза. Щелчок, словно удар бичом, и длинное, словно высеченное из белоснежного мрамора, тело скользнуло по стене, подобно струйке благовонного дыма. Монотонная дробь лап. Сколько их? Двадцать? Сорок? Я сбилась со счёта, в сумраке они казались бесконечной бахромой. Будто полупрозрачный белоснежный панцирь. Мощные жвалы. Вязь иероглифов муаром легла на тело, ни дать ни взять прожилки в камне. Шорох и шуршание, — с таким звуком перекликаются чётки. Сколопендра размером с овчарку изогнулась на стене сияющим знаком вопроса. А затем моргнула. Одним глазом. Я завопила. И из спален мне вторил хор. — Это защитные сущности. Они хорошие, видишь? Кто-то из наставников их призвал и поставил на охрану. Некоторые так умеют… — А мой потенциальный инфаркт это защита от занятий мастера?! Так, что ли?! Штук семь сколопендр степенно наворачивали круги по стенам. Комнату наполнял размеренный шорох лап и сегментов — казалось, волна ворочает гальку. Никто не спал — мы сидели на диванах, вслушиваясь в ночь, и ждали — невесть чего и зачем. — Зря ты так. — Сяо Ху покачала головой и осторожно налила из термоса тёплой воды. Её руки бережно баюкали чашку, словно птенчика. — Он тобой займётся, и всё наладится. Это большая честь и удача, что мастер решил уделить тебе внимание лично. — Меня не прельщает перспектива не пережить эту удачу. — Переживёшь. — В её голосе прорезались звонкие железные нотки. — Должна. Да, будет больно, но переживёшь, чтобы потом пережить куда более страшные вещи. «С каких это пор я подписалась на долгосрочный мазохизм?» Ответить мне не дал лёгкий перезвон в голове. Слабый, нежный, будто серебряный колокольчик. На мгновение мне померещилось лицо Хуэй Шэли, и что-то внутри дёрнуло прочь, дальше от гостиной и сочувствующих друзей. Перед внутренним взглядом поплыла белизна кафеля, ряд кранов и зеркал… — Я в ванную. Надолго. Не беспокойтесь, ладно? — Да кто про тебя вообще беспокоиться будет, Зануда? — Эрджид валялась на диване, закинув ногу за ногу. — Иди, плещись, мы ж даже не заметим. Я была слишком занята мыслями о встрече, чтобы послать её к чёрту. Чудесное исцеление Филина и наша возобновившаяся дружба Мэри не впечатлили — Зануда так и осталась мишенью для редких словесных насмешек. Я очень надеялась, что однажды по этой нагловатой ухмылочке прилетит палкой, и мы хоть на несколько дней вздохнём с облегчением. Предпоследняя кабинка. Полотенце. Тапочки. Бутылка шампуня на видном месте. Годится. Теперь включить воду и… — Ну наконец-то! — Шэли вздулся на кафеле, словно радужная шапочка пены. — Быстрее, иначе опоздаем! — Я так и знала, что без твоего прозрачного носа даже помыться нельзя. Показывай. Три угла плитки на уровне моих ключиц. Нажатие, поворот, быстро, едва не оскальзываясь на мокром полу, повернуть кран в последней кабинке. Тот грустно сипел, словно птица со свёрнутой шеей. Привычный шорох. Вперёд! Этот тоннель был мне незнаком. Извилистый, бугристый, — казалось, его пробил в толще стен громадный змей, а не человек. Иногда приходилось идти на корточках, и тогда горло призрачной петлёй схватывало удушье. Мы ползли по каменным кишкам довольно долго, словно дракон всё никак не мог переварить кусочек еды, и тот скитался по извилистым путям потрохов, вызывая у зверя изжогу. Проход резко расширился, мы выскочили в продолговатую комнатку — похоже, дракон наконец выплюнул строптивую пищу. Я потянулась, разминая затёкшие плечи. Шея ныла и хрустела позвонками, сетуя на немилосердное обращение. — Малейший звук погубит нас. — Призрак приложил палец к губам. — Молчите, что бы ни увидели! Я кивнула и проследовала за ним к дальней стене. Наощупь, тихонько, в кромешной темноте — Шэли почти погас, и комнатка погрузилась в беззвёздную ночь. Влажный камень, шершавый, как кошачий язык. Рытвины, обозначившие путь капель, борозды цементного раствора, мерцающие тропы слизняков, похожие во мраке на хвосты комет. Отверстие размером с мелкую сливу. На его краях чуть сиял тёплый свет. Я приникла к нему глазом, прижалась лбом и щекой к холодной стене. Мне открылся новый зал, освещённый лишь пламенем. Двое людей. Наставника я узнала сразу — одет в рабочее, будто и не ложился. Второй чуть поодаль, посреди круга. Иероглифы и странные символы из прямых и волнистых линий смыкали кольцо, словно стая волков, загнавших добычу. Я присмотрелась получше — и ахнула. Женщина была обнажена. Чёрные волосы, длинные и спутанные, казалось, не прикрывали, а лишь подчёркивали её наготу: тут мягкий полумрак, здесь — тончайшая вуаль, тонкая прядь, словно нарочно очертившая и без того явный изгиб… На кудрях всполохи, точно на мехе чернобурки. Алые, синие, фиолетовые, — россыпь звёзд, потерявшихся в бархатной черноте ночи. Я почувствовала, что краснею. Что-то было в ней — в том, как она поджимала пальцы на ногах, чуть поводя бедром, в том, как её руки беспокойно гладили камень пола, будто искали измятую простынь, в мягкой складке кожи на изогнутой талии, в том, как тёплый полумрак углублял тени на её высокой груди, сгущая краски в мягкий красноватый подтон… Что-то взрослое и живое, сложнее, глубже безликой гипсовой натуры, которую ставили нам. Что-то запретное. Недоступное для моего понимания, смутное и тёмное, подобно силуэту за пеленой тумана. Или за пологом балдахина. — Пожалуйста. — Голос у женщины был мягким, но глубоким и бархатным. Точно огромная кошка утробно мурлыкала, подставив хозяину шею. — Пожалуйста, я всё сделаю!.. Она поползла на четвереньках, словно зверь, заворочалась у тонкой границы круга. Масляный тревожный свет заиграл на её бёдрах, на спине, на копне шевелюры. Казалось, свечи тянули любопытные языки, пытаясь разглядеть, коснуться. Хоть немного, одним огоньком, одной маленькой искоркой! — Хочешь? — Она откинулась назад, как волна откатывается от прибрежного валуна, хлёстким движением вдруг стала в мостик. Полумесяц обнажённого тела замер, чтобы спустя несколько долгих мгновений снова измениться, перетечь в другую форму. — Иди ко мне. Согрейся. Наставник шагнул к ней, всё такой же собранный и безмолвный. Я хотела было повернуться к Шэли, спросить, зачем он посреди ночи притащил меня сюда, смотреть на чужую похоть. Разве это не низко, делать из сокровенной близости двух людей, какой бы она ни была, зоопарк?! И не успела. Знакомая лисья морда, дразнящая языком лезвия. Гладкое древко. Алебарда, уже настоящая, взвилась в воздух с коротким металлическим взвизгом, и рухнула вниз. Прямо на женскую шею. Она умерла беззвучно. Ни крика, ни стона. Глухой стук падающей головы, мягкий шелест волос. Осевшее наземь тело — словно сморила усталость, и всё, на что хватает сил, свернуться на земле калачиком, баюкая собственную боль. Била кровь короткими всплесками, растекаясь на тёмном камне чернильной кляксой. Я смотрела в глаза мёртвой женщине — они были карими, как и мои, того же тёмного густого оттенка. Янтарным светляком плясал блик от свечи. Изумление, навечно застывшее на красивом лице. Чуть приоткрытый рот, пухлые губы. Гладкий срез вместо шеи. На секунду мне померещилось, что это моя голова лежит на холодном полу, и мои позвонки раздробило страшное жестокое лезвие. Во рту было горячо и солоно, и совершенно нечем дышать — разумеется, нечем, лёгкие остались в обезглавленном теле… Я опомнилась, отдёрнула кисть. Давя крик, я прикусила свою же руку, и прокусила — до крови, до тёмной овальной ранки. Лис подошёл ближе. Я слышала, как он шепчет, мелодично и спокойно, будто декламируя стихи. Санскрит. Кажется, он молился. Встать. Тело не слушалось — в ногах вата, в голове туман. Тридцать шагов. Пятьдесят. Идти тихо, мягко ставя стопу. Шестьдесят. На шестьдесят пятом визжащий зверёныш взял своё — я полузадушено взвыла, и бросилась бежать: со всех ног, спотыкаясь, давясь слезами, слюной и криком. Убийца. Он — убийца, и его изящные руки музыканта по локоть в крови. Меня затрясло, я привалилась к стене, давя спазм рыдания, смешавшийся с рвотным позывом. Утром я приду к нему на занятие — один на один, в холодный безмолвный зал. Один на один — урок и дуэль одинаково требовали двоих — две противоположные силы, два воплощения противоборствующих истин. Учитель и ученик, два фехтовальщика… Палач и жертва. Казнь тоже требовала двоих. И моя голова покатится по гладкому полу.