***
Стайка учеников испуганно смолкла, вытаращившись, как завидевшие коршуна птенцы. Дети. Лет двенадцать-тринадцать, не больше — невразумительные желторотики, им бояться пока простительно. Молодые коллеги напряжённо и совершенно неискренне улыбались пластиковой улыбкой натянутой вежливости, либо попросту отводили глаза. Бай Ху привык. В его присутствии любой коллектив был обречён страдать от ужаса и благоговения перед фигурой Старейшины. Он спускался нарочито неспешно, чтобы все смущённые его присутствием могли от этого присутствия избавиться, — и людской поток, гремя чемоданами о камень ступеней, пыхтя и пугливо озираясь, катился всё ниже и ниже, разрывая дистанцию. Висок выедал червь мигрени. Он поселился в голове Бай Ху спустя пару недель после вступления на должность наставника: похоже, шёл в комплекте к бумажной волоките, общему расписанию и казённым тапочкам. Чужой страх и здесь был как нельзя кстати — оберегал от людской настырности не хуже крепостной стены. Впрочем, в ней имелись и бреши — шестнадцать учеников. Каждому нужна личная нянька — наставить, объяснить, защитить. Крепость всё больше напоминала решето. В копошении разноцветных пуховиков возникло противоестественное движение. Кто-то двигался вверх, словно карп из старой легенды плыл против течения, чтобы стать драконом. Мелкое крошево снега напоминало брызги пены, лишь усиливая сходство. Бай Ху сощурился. Упрямой рыбе оставалась минута, не больше, чтобы поравняться с ним. Куда ты спешишь, карп? Ян Вэй, пыхтя и отфыркиваясь от летящего в лицо ветра, оказался с ним на одной ступени. Чёрная с белым лыжная куртка делала его похожим на весьма упитанного пингвина. Старейшина вскинул брови в немом удивлении. Какое срочное дело могло вынудить Лао Яна[2], примерного сына, рисковать опозданием на семейный праздник? Бай Ху предпочёл бы бой насмерть, чем встретиться с почтенной матушкой друга в дурном настроении. - Монстрятник взломан. — Вэй отчаянно пощипывал ус. — Изнутри. Иду проверять. Скоро будет сирена в основном корпусе. - Взломан? — Ус всё больше и больше рисковал покинуть законное место. — Какой сектор? - Стайные. Нежить. Я поставил внутренний блок на всю мощность, сунутся — сгорят. — Он облизнулся, словно вместо пепла предвкушал шашлык. — Вопрос в том, где они были на момент блокировки. - Кто остался в здании? — Напряжение прошлось по кистям ледяными иглами. Боль в виске заворочалась — не иначе, гаденько пританцовывала. - Твои. Эрджид, может, рыжий. И мелочь. Бай Ху судорожно вдохнул сквозь сжатые зубы, скривился от холодного воздуха. Ну конечно. Пропустить Цзинь Лан было сложно — огромные глаза, вечно круглые, как пуговицы, вне зависимости от того, боится она или злится. Жёсткая, неестественная осанка — мышцы натянуты вымученно и чрезмерно, как тетива на неисправном луке, вот-вот лопнут. Такое исправлять – годы уйдут, замучаешься. Никакой головы на мигрени не хватит. - Хуэр[3]. — Вэй понизил голос и огляделся: не услышит ли кто старое детское прозвище грозного Старейшины. — Сделай штуку. - Зачем? — Бай Ху тоже перешёл на шёпот, злой и шипящий. — Ты и так собираешься проверять, зачем терять время, которого и так нет, на… это! - А я похож на ищейку? Я хочу знать их конкретные место и статус, а не слоняться по коридорам как идиот. — Он сощурился, отчего глаза стали похожи на две тёмные прорези. — То, что я взял ответственность за них, не умаляет вашей, многоуважаемый Старейшина. Они всё ещё твои ученики, помнишь? Даже если тебе этот факт ужасно не нравится. Какое поразительно мягкое выражение для гремучей смеси скуки, раздражения и отчаяния. Ледяной ветер хлестнул по губам, сунулся за ворот, дёрнул шарф. Пятнадцать минут до окончания посадки? Хорошо. Он успеет «сделать штуку» за три. А потом автобус, пересадка, междугородний рейс… И блаженное одиночество в конце этого пути. Образ Мэри он отмёл сразу. Унаследовав недостатки Элизабет, юная Эрджид оказалась не обделена и достоинствами. Эта не пропадёт и уж точно не ввяжется в неприятности. Зная её, и друзей убережёт, — за рыжего фанатика можно не цепляться. Но что насчёт врагов? Сосредоточиться на Цзинь Лан было легче. Отмести шелуху — внешность, скупая характеристика навыков, нелепый свитер, торчащий из-под ученической робы. Тонкие пальцы вертят кончик косы, треплют, щиплют, наматывают в золотые колечки. Ближе. Плоская бездушная картинка начала теплеть. Похожие на мягкий шёлк волосы под рукой, ещё не отвыкшей от скальпеля и склизких потрохов. Он не знал, как успокоить плачущего ребёнка, сжавшегося в дрожащий комок на полу. Девчонка вскидывает голову, у неё тёмные, как настоянный чай, глаза, и взгляд затравленной важенки. Точка контакта наконец поддалась, и Бай Ху провалился в эти глаза. От сухих стеблей всё ещё шёл запах — камфорный, сладковатый. Пятьдесят гадательных палочек из тысячелистника лежали в его ладонях, прохладные и гладкие от частой работы. Вместо И-Цзин[4] и шёлка — безмолвный и чуткий мрак. Бай Ху принюхался. При гадании полагалось возжигать благовония, но это не было обычным гаданием — и вместо ладана клубились намёки. Соль, йод, горьковатые водоросли. Море. Понемногу он различал и размеренное бормотание волн, временами переходящее в шёпот и шипение. …Разделить палочки надвое. Отбросить одну прочь.[5] Пятачок глянцевой от влаги гальки, сияющей в лучах невидимого солнца. Девочка боса. Мелкие камешки липнут к ступням. На ней платье цыплячьего цвета: юбка-колокольчик, куцые торчащие рукава. Волосы распущены, отданы на потеху ветру. Лица не видно. Впрочем, Бай Ху знал и не глядя — ни тёмных кругов, ни заострившихся скул он не встретит. Блаженное счастье детства. Образ-впечатление. Как и его палочки. Когда-то давно, мальчишкой, он подглядел за гадателем в даосском храме: сухой стрёкот, когда стебли бьются друг о друга, подвижные пальцы, жёлтые от табака, предсказание, которое он так и не услышал. Вообразив себе невесть что, Хуэр — до взрослого имени оставалось ещё много лет — удрал к ближней к дому кумирне, собирать тысячелистник, потом каждый день бегал в тенёк под скрипучим навесом: высохли? а теперь? а сегодня? Те стебли давно уже сгнили, так и не дав ответа ни на один вопрос, но здесь время не было властно – и палочки верно несли свою службу. ...зажать между мизинцем и безымянным пальцем левой руки. Вероятности звенели в воздухе – нежнее и легче струны циня. Стебли перекликаются между собой – туки-тук, снова-тут. Он её видит. Нехорошо. Он привык работать в темноте, погружённый в запахи и звуки. Слишком яркая вероятность давала картинку – и вот, пожалуйста, это нелепое платье, – закрой глаза, отключи зрительный канал, чтобы не дразнил, не сбивал с толку, – всё равно увидишь. Калёным железом в сознание впечатали, не иначе. За спиной мурлыкала далёкая флейта. Ещё есть время. Вот когда музыка навалится во всём великолепии звука… Лучше не думать, не звать величественный жестокий оркестр раньше времени. …Четыре в правой руке. Ею же отсчитать стебли из левого пучка. Снова четвёрка. Правой рукой из левого пучка отсчитывается по четыре бирки. Остаток в левую… Девочка изменилась, стала куда ближе к себе реальной. Волосы в косу с пушистой резинкой, острые скулы, тени под глазами. Вместо гальки каменная кладка, низкий потолок. Бай Ху едва не запустил палочками в Цзинь Лан. Боги милостивые, девчонка что, влезла в тайные ходы?! Кто оказался настолько одарённым, что рассказал ребёнку про систему тоннелей? Как она попала внутрь, знать необязательно. Кто и зачем — гораздо важнее. Самодеятельность отпадает; с неё бы сталось, конечно, но не первокурснице найти карту с полной расшифровкой. Значит, третье лицо, — всех посвящённых в тайну катакомб Бай Ху знал, осталось только понять, у кого из них имелся мотив... Для чего? Какая выгода таскать девочку по тоннелям? …Повторить. Собрать в пучок. Отложить в сторону, пересчитать. Знает ли Лао Ян про них? Когда они виделись в прошлый раз, он был лишён доступа. Что изменилось теперь? И что делать, если он не знаком с ходами? Нет. Маленькая ты дрянь, не смей! Ему нужен этот отдых, чтобы хоть пару недель не раскалывалась надвое голова, тишина, покой и никаких ответственностей за стадо детей, лишённых мозгов и инстинкта самосохранения одновременно! Окажись в безопасности, девочка. Пожалуйста. Или ты не способна даже на это? …Снова отложить. Собрать. Отсчёт по четыре. Сколько пучков в итоге? Семь или девять? Он выронил стебли и те сгинули с недовольным перестуком. Нужды гадать больше не было — к чему гексаграммы? Достаточно одной черты-яо, — непрерывной, янской, — прямо на её горле. Кровь цвета киновари. Глубокий ровный разрез. Бай Ху потянул нити, грубо, мануально, — должен же быть другой исход, другая точка развития событий, где по тонкой девчачьей шее не ползёт алая лента раны?! Нити сходились в одну, словно паутинки — к единому центру. Смерть, голодный паук, поджидала Цзинь Лан на каждой из них. Флейта приближалась — неумолимая и насмешливая. Время. Сколько его, времени? Успеет ли он объяснить Ян Вэю, где девочка, что ей грозит, а главное, как пройти через механизмы? Сколько их на этом отрезке пути? Лучше напрямую, впечатать знание и ощущение в сознание... Бай Ху отбросил начавшийся было формироваться образ. Шагнул к девочке, вынуждая себя ощутить движение как наяву. Она улыбалась: виновато и очень печально, будто заранее извиняясь за грядущую кончину. Он коснулся её ладони, пока ещё пульсирующей и тёплой. Глупый ребёнок. Невозможная, надоедливая, упрямая девчонка. Даже в отпуске умудрилась достать и всё испортить! Он прикусил палец, быстро обвёл её запястье кольцом из собственной крови. Крючок-репей. Полный спектр отслеживаемых параметров: статус, местонахождение, состояние. Без особых разрешений такого рода маячки, тем более, вживлённые ребёнку, считались поводом для Трибунала. Но считаться с мнением Трибунала было не в привычках Старейшины. Какой бы ты ни была, девочка, ты не заслуживаешь смерти. - Что-то ты долго в этот раз. — Перед глазами возник пуховик. За воротом уже вырос целый сугроб, ледяной и колкий. Он что же, потерял равновесие?.. — Так что там малые? Время. Неужели госпожа флейта будет ждать, пока ты вдоволь наговоришься? "Ещё жива. Движется. Отследить место можно будет уже ближе к школе... Продержись так ещё пятнадцать минут, девочка. Всего ничего, самая малость — четверть часа. Потом я оттаскаю тебя за уши, но быть битой гораздо лучше, чем мёртвой". Чемодан покатился по ступеням сам собой, упал на бок и беспомощно завертел колёсиками. В пекло и вещи, и автобус, всё, всё туда! Мир сузился до двух точек, далёкой и близкой: золотого пятнышка на периферии зрения, и древка гуань-дао[6]. Глефа запела, когда он подхватил её, на бегу срывая чехол. - Ты что творишь?! На бегу, не оборачиваясь, по личному каналу связи. Уже собранный образ — ощущение, знание, видение, — пригодился как нельзя кстати. Любуйся, друг мой. Как тебе, нравится? Ян Вэй ухнул, сдавленно выругался, и припустил следом.***
Раньше я не понимала, как Шэли удалось умереть в тайных ходах. Где вообще падать в тоннелях? Дальше пола не улетишь! Здесь же вопросы отпали разом. Свет фонарика выхватывал изломанные, исковерканные плиты, боязливо обозначал чёрные провалы и трещины. Когда-то это наверняка был просторный зал с высоким потолком, но теперь... Словно кто-то в припадке бешенства разорвал, скомкал пространство, как лист бумаги, и камень подчинился. - Что это?.. - Может, сейсмическая активность? — Филин благоразумно жался к уцелевшей стене. — Было землетрясение, эта часть посыпалась, наверху отстроили, а тут... Ну, допустим, средств не хватило. Кто его знает, что у школы в тот период истории было с финансами и почём в тот год были кирпичи и цемент? Если учитывать дату восстания как отправную точку — разруха уже была, и стала причиной смерти твоего... кхм, Хуэй Шэли, то можно... - Можно закрыть рот и не трепаться попусту. — Эрджид была непривычно, даже пугающе серьёзна. — Нам нужно как-то спуститься и не переломать шеи самим. Идеи, Зануда? - Никаких. Я не знала, что здесь руины. - Руины. Знаешь, что в них особо дерьмово? - Перспектива разбиться насмерть? - Они сквозные. Вон там и там, — смотри вниз, — ходы. И они куда-то ведут. Судя по размеру, ходят по ним не крысы. По спине пополз холодок, будто за воротник насыпали пригоршню снега. Мы больше не были одни в безмолвном изувеченном зале, — тень чужого, зловредного присутствия поселилась в каждом тёмном углу, в каждом провале и трещине. - Здесь можно пройти. Вот так... — Мэри отобрала у меня фонарик, и его луч чертил зигзаги. - Видишь? С плиты на плиту. Так ты окажешься на дне. - Прямо на уровне проходов. — Меня передёрнуло. - Хочешь вернуться, пугливый книжный червячок? - Хочу. Но не могу. Я обещала, понимаешь? Мы слишком далеко зашли, чтобы просто развернуться и уйти. - Тогда спускайся. Я прикрою сверху. Интересно, как? Я на полусогнутых двигалась по вздыбленной плите, и нужно было занять мозг хоть чем-то, кроме перспективы сорваться или встретиться с обитателем проходов внизу. Эрджид что, камушком в него бросит? Там их много, метай сколько влезет. Давид и Голиаф. Было бы даже смешно, если бы не я ползла прямиком к логову неизвестно чего или кого. Интересно, оно большое?.. Под ногой что-то хрустнуло. Нет. Неинтересно. Совершенно неинтересно, слышишь, ты, неведомая штука?! Почему-то ныло левое запястье, противной, пульсирующей болью. Ссадила, что ли… Я едва не сорвалась, вцепилась в камень всем, чем только могла; застыла, успокаивая расшалившееся сердце. Ну вот почему нельзя было умереть где-то в нормальном месте? На лужайке там, в цветочках… На пол я съехала, приземлившись в кучу пыли и мусора. Моя цель таращилась на меня равнодушным взглядом пустых глазниц. Отлично, по крайней мере, шарить впотьмах в поисках скелета мне не придётся. Мгновением позже меня скрутило от ужаса. Эта груда костей – мой друг. Он, совсем мальчишка, лежал здесь, умирая от ран и истощения, не в силах встать, пока смерть не забрала его в свои объятья. Как жутко, должно быть, уходить вот так!.. Вот они, сломанные позвонки. Два тусклых огня зажглись в темноте прохода. Я отпрянула назад, захлёбываясь криком, существо метнулось ко мне, булькающе рыча. Рыбная вонь. Серая, как валун, кожа. Нет. Я же не могу вот так... Щёлк! Каппа затрепыхался у моих ног. В его несуразной башке торчала короткая толстая стрела. Эрджид стояла над провалом, зажав фонарик в зубах. В руках английское отродье держало чёртов арбалет. - Доай наэрх! — Круг света заплясал в безумном танце. Я схватила череп в охапку. Сухо и возмущённо хрустнули те самые, сломанные позвонки. Нижней челюсти не было — а искать её уже не было времени; что-то копошилось и повизгивало в провале, шумно втягивая воздух. Это не каппа. Не он один. Наверх, быстрее, быстрее... Я не могу уйти так. Хоть череп — но я возьму то, за чем пришла и что обещала. Одними ногами, по сколотым плитам, в дрожащем пятне неверного света, который хуже, чем темнота. За спиной снова щёлкнула тетива. Лодыжка провалилась в щель, чудом не сломалась. Я чувствовала, как камень счёсывает мне кожу, как мелкая грязь забивается в ранку, когда я выдернула ногу обратно. Филин бестолково махал руками. В почти полной темноте движение смазывалось, раскладывалось на кадры, и казалось, что он сторук, как индийский бог. Я оскользнулась на самом верху, где плита была почти отвесной. Рывком упасть навзничь, прижимая к груди череп — не разбить! Только бы не разбить! Мгновение я балансировала на грани, поджав руки и ноги, словно жучок, — а затем медленно, неохотно, я покатилась вниз, в копошащийся свистящий мрак. Мне нечем удержаться. Не за что ухватиться. Осколок вспорол мне одежду и кожу заодно, как брюхо — рыбе. Неужели пекучая царапина у левой лопатки будет последним воспоминанием в этой жизни? В лицо мне ударил слепящий луч света. Потом пришла старая знакомая боль. Эрджид, мыча и пыхтя, тянула меня за косу, хватала за плечи. На лоб мне капнула нитка слюны, липкой и тёплой. Рядом сопел Филин. В четыре руки, держась за всё что можно, они вытащили меня на плато. Я плюхнулась на спину, живая, истрёпанная, босая на одну ногу. Правая кроссовка сгинула в провале. - Бежим! Я так и не поняла, кто из нас это сказал. Поворот. Лево, право, право. Снова поворот. Мы мчались по каменным потрохам тоннелей, не разбирая дороги. Пусть они отстанут, ну пожалуйста, боже, оглянись уже на меня наконец! Свист. Топот. Чавканье влажных лап. Высшим силам было всё равно, кто там взывает к ним из темноты подземных ходов. Дважды взвизгнула тетива. Первый раз ответом служило молчание. Второй – захлёбывающийся, отчаянный лай. Дробь. Пальцы не слушаются. Мне казалось, что я целую вечность двигаю один кирпич, затем второй, медленно-медленно выжимаю потайную пружину до степенного клацанья, затем величаво раздвинулся проход. У меня нет этой вечности — лишь несколько секунд, каждая из которых может оборваться горячим зловонным дыханием на моей шее, и затем… Чудовищам не хватило всего пары метров до того, как кирпичи вновь сомкнулись. У меня гудело в висках. Сердце колотилось где-то в горле, отчаянно рвалось наружу, прочь из тела, из этой хрупкой оболочки. Я продолжала двигаться, пытаясь восстановить дыхание, чтобы не рухнуть в обморок – и не сползти по стенке, держась за грудь, как старуха. Филин всхлипывал рядом. Колени его тряслись с поразительной амплитудой – не нервная дрожь, а чечётка. Кажется, оторвались. Щёлкнула знакомая пружина. Эрджид рывком вскинула арбалет, приникла к нему, целясь. Фонарик плясал у Филина в руках, но коридор был тесен как гроб – и мы увидели, что же завывало в темноте провала. Бледная почти до свечения кожа. Рубище невнятного цвета, которое не могло прикрыть ни обвисшую кожу, ни трупные пятна. Нет лица – лишь лысая собачья морда, будто выточенная из мрамора. Гладкая, почти жемчужная белизна на месте глазниц. Вздох. Щелчок. Гортанное бульканье. Стрела вошла твари прямо в дряблое горло по самое оперение. Человек бы уже упал замертво, но это стояло, мотая головой, и клацало пастью. Звук был глухой, словно закрывалась и открывалась шкатулка. Я с удивлением заметила, что отдаляюсь от прохода: Филин, сам бледнее монстра, тянул меня дальше, вглубь, прочь от чудовищ и Эрджид, ставшей у них на пути. Кажется, меня не слушают ноги. Оно протянуло руку, и мы наконец встретились взглядами: посреди ладони, в лепестках воспалённой кожи, медленно вращался глаз. Похоже, мне стало дурно. Мэри выстрелила прямо в этот замечательный глаз. В яблочко – в самый зрачок. Вой сотряс коридор, вспорол мне барабанные перепонки. Я видела отрывками, словно на испорченной киноплёнке; похоже, сознанию очень хотелось сбежать. Вот бледное чудовище выдирает из горла стрелу, и чёрная кровь вяло течёт по шее, окрашивая морщины и складки. Холод у локтя. Дрожащие ладони на моих плечах. "Пожалуйста, пожалуйста, только встань, ну встань же, прошу, слышишь?!" Танец фосфорных точек в провале. Сухой звон металла о камень. Эрджид сдавленно закричала, и я успела увидеть, как здоровой рукой тварь отшвыривает её колчан. Искра — серебристое рыбье брюшко блеснуло в мутной воде, — и коридор вновь затрясся от крика, будто роженица, мучимая схватками. Белый стремительно темнел: пролитая на свиток тушь. Они тащили меня в четыре руки. Будь у них больше силы, подозреваю, не разменивались бы на полумеры — в охапку и понесли, к чему мелочиться? Пришлось помогать — волочить ноги, усилием возвращаться в собственное измученное тело, к обезумевшему сердцу и дрожащим рукам. Эта тварь открывает двери. Оно разумно. Разумно, чёрт подери! Почему оно не умирает?.. Развилка. Сколько у нас времени, чтобы выбрать, куда бежать? Я помню каждый ключ, но куда они ведут?! - Разделимся. — Мэри с тоской смотрела на бесполезный арбалет. — Говори ему код от правого хода, Зануда. - Третий кирпич сверху слева. Ударь до щелчка. Проверни мелкий камешек, он похож на прилипший щебень. Нам нельзя разделяться... Она потянула меня налево. - Открывай. - Но... - Так выживет хоть кто-то из нас. Быстрее, мать вашу, ну! Филин тихо плакал, пока ворчал механизм. Топот. Сипение. Всё ближе, ближе... Тройная дробь, привычная пляска пальцев по невидимым клавишам. Шорох камня о камень. Филин исчез первым, но наш проход закрывался чуть дольше, и я заметила: все до единого, монстры повернулись к левому тоннелю. Мэри стоило уйти за Маотоуином. Так выживших будет больше, чем один. Я не хочу умирать. Мы почти ползли на четвереньках, обдирая штаны и коленки. За спиной катился скулёж и вытьё, искажённые эхом. Далеко? Близко? Как скоро в шею вцепятся зубы? Я не хочу умирать. Я же не могу вот так, в грязи, в чьём-то желудке... Мама. Папа. Валькирия. В голову лезли всякие глупые мелочи: мамины руки, нежные и тёплые, мурчащая в ногах кошка, мой книжный шкаф... Мой маленький разрушенный мир. Нет. Нет. Не хочу, не хочу, не хочу! Пожалуйста... Путь окончился решётчатой дверцей. Замка нет! Эрджид крякнула от усилия, но вдвоём мы пробили щель. Снаружи было что-то тяжёлое, упрямое. Ну подвинься, пожалуйста... Нечто поддалось с натужным скрипом. Мы вывалились в кладовую. Здесь мирно стояли ящики с картошкой, мешки с рисом, пакеты с мукой. У дальней стены выстроились холодильники. Подсобка. Рядом кухня! Не сговариваясь, мы заметались вокруг дверцы, задвигая ящики, наваливая мешки, опрокидывая коробки. Одинокие клубни вываливались нам под ноги. Баррикада росла, как дрожжевое тесто. Слишком мало. Слишком мало! Ещё, ещё! Морковка дробно застучала об пол. Это ненадолго. Просто отсрочка, не больше... Скоро моя крепость из картошки и мешков рухнет. Наверное, так себя чувствовали жители осаждённых городов. Ящики мелко подрагивали, словно и им было страшно. Дверь. Три ступени наверх — кладовая была немного утоплена в фундамент. Дёрнуть за ручку, затем навалиться. Я врезалась в дверь плечом, ближе к петлям, ещё раз, сильнее. Дважды мы повторили это с Эрджид вдвоём, чуть не упали. Нам нечего было противопоставить — замок и задвижка снаружи. Возможно, засов. Щель между дверью и косяком слишком узкая, чтобы в неё прошло лезвие ножа. Я ударила по замку уцелевшей кроссовкой, затем всем телом. Дверь стонала и лязгала, но держалась. Заперто. Эрджид глухо рычала, пытаясь взломать замок ножом. Она уже не тратила времени на магию — её силы было достаточно, чтобы заставить дверь трястись на петлях, вынудить механизм выть и лязгать, — но не завершить любое из этих действий. Я понимала, что происходит, сила звенела в воздухе — и никак не могла собраться в единой точке пространства. Эта пуля раз за разом уходила в молоко. Это сон. Это просто страшный сон, я просто лежу в кровати и вижу кошмар; сейчас я разлеплю глаза, окажусь в постели, под жарким тяжёлым одеялом, и день начнётся сначала. Проснись. Ну же, проснись, пожалуйста... Что-то горячее текло по щекам, щипало кожу. Ни скальпеля. Ни этой смешной куцей стрелы, которыми Мэри заряжала арбалет. Ничего. Беспомощная и бесполезная, я — та самая злополучная рыбка, выброшенная из аквариума на расправу кошке. Пусть они перекусят какую-нибудь артерию, и я умру быстро. Тварь метнулась, снося остатки баррикады, — прыгнувшая в пруд лягушка, задевшая камыши. Влажное хлюпанье лап. Меня затрясло, скрутило, — я сползла по проклятой двери, тихо и сдавленно воя. Шлёп. Шлёп. Каппа перескочил через ящики, ещё более серый в сером свете умирающей лампочки. Он боялся, — злая, злая Эрджид с кусачими шипами. Тупые глаза с плоскими рыбьими зрачками светились зелёным фосфором, когда чудовище переходило в тень. Мэри затравленно перехватила нож, прижалась к стене спиной. Её губы шевелились лихорадочно часто, — но я не слышала слов, и не знала, к кому они обращены. Серые тени скользили в полумраке. Зелёные всполохи глаз, удушающая вонь тины. Безмозглые морды мелькали в просветах между ящиков и стеллажей. Ближе. Ближе. Скоро они поймут, что злая Эрджид больше не может стрелять, её арбалет — бесполезный кусок железа. И тогда... Мастер, ну почему вы не убили меня раньше?! Каппа прыгнул, и испуганное время сорвалось в галоп. Размазанное серое пятно, веер горькой и затхлой слизи. Я зажмурилась, сжалась в комочек у самой стены, закрыла лицо и шею руками. Нет. Нет, нет, нет! Лязг замка. Тяжёлый и властный свист. Холод. Затем тепло. Вместо зубов моей кожи коснулись капли, мелкие и тёплые. Я всё ещё была жива: трясущаяся, заплаканная, измазанная бог весть чем. Открывать глаза ещё никогда не было так страшно. Голова каппы катилась по полу, дико вращая глазами. Кровь и жижа смешивались в длинной расплёсканной луже. Рядом стоял мастер с привычной алебардой на излёт. На мгновение мы встретились взглядами. Почти прозрачная радужка, не глаз, линза из горного хрусталя. Вздувшиеся вены на оголённом запястье, мертвецки бледная кожа, сжатые в ниточку губы. Он не злился; о, он просто был взбешён до предела, до ледяной всеразрушающей ярости. На смену шторму явилось цунами. Я вдруг искренне пожалела, что меня не сожрали в тоннелях. Шаг, окровавленное лезвие качнулось в воздухе, клюнуло копошащийся сумрак остриём — монстры прыснули во все стороны, словно стая голубей от расшалившегося ребёнка. Широкий размах, оборот. Снова эти глаза-льдинки. Гримаса злости, так чуждая его лицу. - Вон! Я закрыла глаза. Сейчас всё повторится наяву: алебарда, холод по шее, стук моей головы, разлучённой с телом. Рвануло кофту, и спустя мгновение я ударилась об пол, всё ещё живая и целая. Он... он вышвырнул меня как щенка? Дверь хлопнула и закрылась, тяжело щёлкнув замком. - Принести тебе попкорн, Зануда? — Эрджид отёрла со лба пот. Даже отсюда я видела, что руки у неё дрожат. - Откуда он здесь?.. Как? Она размашисто пожала плечами, присела рядом, прижавшись к дверной щели лицом. Тихо восхищённо ахнула. Восхищение кем бы то ни было и Мэри всегда казались вещами несовместимыми, вроде параллельных прямых. Из-за двери доносились лязг, свист и рычание. Я дёрнулась. Звучный влажный хруст. Совсем близко. Что будет, когда он закончит с тварями? В голове было звеняще пусто. Я машинально потянулась к сумке с черепом. Мне нужно провести ритуал. Нужно... нужно поговорить. Я не знаю, что мне выбрать, что решить, и я очень боюсь, что сейчас откроется дверь, и прежде, чем я закончу любое из действий... Он сделает со мной то же, что и с каппами. Я не успею. Ничего не успею. За спиной рассмеялись хрустальные колокольчики. Мы с Мэри вскочили синхронно, обернулись, задев друг друга локтями. Хуэй Шэли завис посреди кухни, сияя печальной улыбкой. Бирюзовые искры плясали на камне пола. - Так это и есть твой призрак? — Эрджид почесала в затылке. Почему она, экзорцист, так спокойна? - Вы обе живы. — Он медленно двинулся вперёд и вверх, словно ребёнок отпустил воздушный шарик в свободное плавание. — Похвально. Очень похвально. Полагаю, настало время исполнять обещания. "Я же не смогу!" — Он щёлкнул пальцами прежде, чем я успела открыть рот. Стало холодно, будто сквозь меня пролетел ком промозглого тумана. Сила. Я чувствовала её монотонное пение, её мощь и движение, но не могла понять, на что она направлена, — восхитительное кружево энергии напоминало управляемую морскую волну. Мэри заозиралась, нахмурила растрёпанные брови. Она беспокоится? Или... Что в этом мире вообще способно заставить Эрджид бояться?! - Что ты сделал? - То, что должен. То, что обещал. - Это кинетическое намерение. — Англичанка хрипела. — Направление силы на объект. Сукин сын. - Истинная похвала от истинной Эрджид. — Призрак мерцал под самым потолком, и лампа мигала и жалобно трещала, словно у неё, бездушной и безжизненной, началась предсмертная агония. - Что ты, чёрт возьми, сделал?! - Спасаю вас. Он убьёт вас, Цзинь Лан, если выйдет оттуда. В интересах нашей сделки, чтобы Бай Ху остался там. И в отличие от него, я милосерден. - Баллоны. — Мэри вцепилась себе в оскубанные волосы до побелевших костяшек. — Gaswagen... Она произнесла последнее слово по-немецки, но мне не требовался переводчик: историю я учила. Газенваген. Душегубка. Вместо угарного газа — батарея пузатых баллонов с бытовым, пристроившаяся у стен. Камера смерти из подручных средств, не повторяйте дома. - Выпусти его! - Нет. — Хрустальные колокольчики дразнились и насмехались. — Это нарушит наш договор. - Я не договаривалась убивать людей! — Я стояла посреди кухни, в издыхающем трясущемся свете. Белый, лазурный, синий, снова белый, — длинная вспышка, лаванда, белая, выедающая глаза дрожь. — Открой дверь! Иначе... Иначе что? Что я могу сделать уже мёртвому упрямому мальчишке? Думай. Думай же ты наконец! Меня трясло от страха и злости. Он убьёт его. Если ещё не убил, если Лис ещё не потерял сознание от недостатка кислорода... Слишком много "если". Даже если он прав — сама мысль об убийстве, о потворстве ему, была тошнотворной. Мысль колотилась в такт бешено бьющемуся сердцу, — должен быть другой выход, чёрт возьми! Я не хочу, чтобы кто-то умер по моей вине. Посреди беснующегося света я выхватила взглядом топорик для разделки мяса, — обычно таким рубят кости. Толстый обух. Мощное лезвие. Всё лучше, чем ничего, не так ли? - Значит, я сделаю это сама. Кажется, я порезала пальцы. Рукоятка была холодной и грубой. Так лучше, не будет скользить в ладони. Медленно. Слишком медленно, — каждое движение, каждый шаг были словно сквозь глубокую воду, с непомерным, непростительно долгим усилием. Я ничего не видела, пространство сузилось до единой точки — дверь с треклятым замком. Почему так тихо? Неужели я... - Сзади!!! Я никогда не слышала, чтобы Эрджид так отчаянно кричала. Ноги подкосились, нож усвистел в недоступную даль, рассерженно шипя, когда лезвие задевало камень. Я растянулась на полу, разбитая и беспомощная. Ныли ноги и ушибленный нос. Табурет из дальнего угла кухни колодой лежал на мне. Я сбросила его, попыталась подняться, — пекло ссаженные ладони, — и застыла, глядя на окончательно погасшую лампу. Длинный, с мой локоть, язык, ощупывал воздух встревоженной гадюкой. Нижней челюсти не было, как и у черепа. Бледно-синий свет заливал комнату, превращая всех нас в мертвецов. Лоскуты кожи, такой же пепельной и безжизненной, болтались там, где у человека начинаются щёки. Две раскалённые точки в чёрных провалах глазниц. И это я называла другом?! - Договор есть договор, моя милая. — Почему, ну почему оно не меняет голос?! Слышать нежный смех моего Шэли от этого чудища было невыносимо. — И я исполню свою часть. Короткий свист. Призрак вдруг взвыл, превратившись в пятно тёмного сияния — лишённая формы прореха в ткани бытия. Солонка мгновение висела в воздухе, будто сомневалась, властна ли над ней сила тяготения, и тонкая струйка соли текла из неё на пол сверкающим ручейком. Падение, хруст керамики об камень. Осколки смешивались с солью — белое с белым. Совсем как волосы мастера. Эрджид снова бросилась к двери. В её руке топорик смотрелся куда более уместно. Руке! Левая безвольно болталась, — бордовая толстовка потемнела и набухла, одинокая струйка красила пальцы в киноварь. Я кинулась к Мэри — на непослушных деревянных ногах. - Отвлеки летучку. — Лезвие вошло в дерево на треть. — И постарайся не сдохнуть, Зануда. - У тебя кровь... - Отвянь и делай! Второй удар выбил из двери щепки. "Делай!" Что я могу сделать против взбесившегося куска эктоплазмы? Низкий вибрирующий рёв, на самой грани слуха, кажется, превращал мозг в свежий паштет. - Что мне делать?! Мы обе не успели: она ответить, я — выполнить. Снизу обдало холодом, будто хрупкий весенний лёд лопнул под ногами, открывая путь стылой воде. Я увидела только руки, костистые, затянутые в сияющую кожу как в тугую перчатку. Руки вцепились мне в горло. Бесплотные пальцы копошились в нём, словно комок червей. Шэли вывернул тело, оказавшись со мной лицом к лицу. Я стояла, пытаясь разжать его запястья, и раз за разом хватала лишь наэлектризованный холодный воздух; он повис, изогнувшись дугой. Мой Шэли. Мой нежный и добрый друг, мой внимательный, всезнающий мудрый наставник, — и у него безучастные злые глаза, чёрные, как камень надгробной плиты. Мерцали зрачки: знакомая до боли лазурь. Обвисший язык колыхался, обдавая кожу морозной щекоткой. Нет. Нет же... Пусть это будешь не ты. Кто угодно — но не ты, не твои воля и сознание! - Пожалуйста... — Моя рука коснулась его щеки. Не воздух; студень, ледяной и неестественно плотный. — Шэли, пожалуйста... Где-то далеко Эрджид быстро и яростно читала какое-то песнопение. Гортанные, рычащие слова, связанные тягучим ритмом. Отсветы красного. Всё это было будто за толстым матовым стеклом, — мой мир сжался до крошечной точки, до переплетённых рук и взглядов. Чего же ты хочешь? Рябь эмоций тронула его лицо. Вечно юное, лишённое морщин и условностей плоти, оно пошло мелкой частой волной: нахмуренные брови, будто у гневного божества, зрачки потемнели до сияющего индиго. В ушах пела и разливалась флейта — на самой грани слышимости, не громче комариного писка. Гул топил высокие ноты, обкатывал их, как морская волна шлифует стекло и камни. Рвано, часто, насмешливо. Флейта затухала: море перемалывало её, ломало коленца, топило голос в рёве и шёпоте волн. Как жжётся горло. Тебе тоже больно, Шэли? Злоба чертила на его фарфоровом лице трещины. Внутри меня горн, а я — раскалённое добела железо. Сейчас мы оба сгорим, глупый. Прах и пепел — и вечное молчание флейты. Ты хочешь такого посмертия? Паучок-намерение робко двинулся по мышцам моей руки, тронул паутину нервов. Сними. Стяни с себя кулон, разорви цепочку. Пусть падает, пусть бьётся об камень. Тебе больно. Так больно, что всё горит изнутри. Он тебя мучает. Томит твои кости в тигле, кипятит твою кровь. Твой эликсир бессмертия превращается в яд, — сейчас он двинется по твоим венам, и ты упадёшь замертво. Я лишь хочу помочь. Будет не больно. Обещаю. Дрожь прошлась по телу, — кукольник дёрнул ниточки марионетки. Ноги подкосились. Глухой звук от удара об пол. Боли не было — её сигнал ушёл в пустоту, некому ни принять, ни осознать. Руки — чужие, чужие плечи, и это безумное суматошное сердце в чьей-то груди не моё. Пальцы шарят по моей шее, гладят цепочку, ищут застёжку — где же ты, замочек? Лжец. Лжец! Рука упала. Безвольная, неподвижная — паучок в страхе ринулся прочь от шаткой паутины. Это всё ты, твоя вина. Всё из-за тебя! Помочь?! О какой помощи ты говоришь, убийца! Ты доверила им наши секреты, моя милая девочка. Ты привела их ко мне, отдала в мои руки. Соблюдай ты сделку, и разве посмел бы я тронуть их хоть пальцем? Это твоя вина. Их уже нет. Ты их убила — не я. Кровь на твоих руках. Почему бы тебе не сдаться, как положено всякому преступнику? Сдаться. Закрыть глаза. Пламя начало гаснуть, подёргиваться сединой пепла. Уже не так больно, правда? Моя вина. С таким нельзя жить. Конечно, нельзя. Простите... Шэли выпучил глаза. Зрачок его выцвел до ослепительно белого. Верхняя губа заплясала, обнажая сколотые зубы. Крик оглушил меня. Кажется, в моей несчастной голове взорвали звуковую гранату: потерять сознание сейчас было бы милостью. Я упала ничком — и не смогла подняться. С плеч будто сорвали кожу. Больно. Я жучок, которому выдрали лапки: ни встать, ни сесть, ни дёрнуться. Рану пощипывало; в ней словно копошились полчища кусачих муравьёв. Откуда? Кто меня ранил? Это Мэри нужна помощь, она истекает кровью... Или самой Мэри больше нет? Звук шагов, тяжёлых и грузных, — кто бы ни шёл ко мне, простое движение давалось ему с трудом. Человек коснулся моих плеч, и я завыла. Что-то лопнуло под его рукой с звонким хрустом, и стало ещё хуже: пекучая острая боль запульсировала рядом с шеей, над ключицей заворочались горячие иголки, словно сквозь меня продёргивали раскалённую проволоку. Почему я до сих пор не отключилась? Где ты, беспамятство?! Кто или что меня держит? Перевернули. Навзничь, бережно придерживая затылок. Я не могу лежать. На боку, на спине, как угодно — воротник боли всюду, я облачена в него, как в пелерину. Наставник смотрел мне в глаза. Его взгляд был странно мутным, будто мастер не до конца очнулся ото сна. Щёку наискось пересекала полоса спёкшейся крови, волосы слиплись и засохли, превратившись в ржавые пики. Он нахмурился, возвращая взгляду ясность, коснулся моей скулы. Холодные, липкие пальцы подрагивали. На коже оставалась дорожка из чужой крови и влажной, густой жижи, ютившейся в чашечке на капповой голове. Вот и всё. Некуда бежать, и слишком поздно бояться. Щелчок. И Цзинь Лан перестала существовать.