***
Длинный узкий коридор вёл в просторное помещение с зелёными стенами, уставленное креслами на колёсиках с подлокотниками и регулируемыми подножками (Миша мысленно обозвал их «недокроватями»), над каждым из которых возвышалась капельница. В нос бил запах хлорки вперемешку с какими-то медикаментами, и Бестужеву-Рюмину захотелось поморщиться при одной только мысли о том, что ему придётся проводить тут по несколько часов в течение следующих трёх дней. Все анализы были сданы, результаты получены, препараты подобраны. С сегодняшнего дня начинался первый в его жизни — и, Миша надеялся, последний — курс химиотерапии. Представление об этом малоприятном мероприятии у него сформировалось из рассказов Кондратия, который этот курс один раз уже прошёл, поэтому Миша почти не слушал объяснений процедурной сестры, помогавшей ему поудобнее устроиться в кресле, подключавшей капельницу и положившей на подлокотник рядом с ним несколько полиэтиленовых пакетиков со словами: «Пригодится». Только когда иголка катетера проткнула тонкую кожу на руке, Миша словно очнулся, осознал, где находится, и испытал самый настоящий страх. Не перед процедурой скорее, а перед неизвестностью. Что-то похолодело внутри, захотелось выдернуть эту дурацкую иголку из вены, вскочить с глубокого кресла и убежать, но он не смог ни пошевелиться, ни выдавить из себя хоть слово. Только рассеянно кивнул на просьбу медсестры позвать её, если что-то пойдёт не так, и, прислонив затылок к подголовнику, прикрыл глаза и стал прислушиваться к ощущениям. Сначала ничего не происходило. Он просто сидел неподвижно, слушая краем уха, как монотонно тикают часы на стене, и пытался думать о чём-нибудь приятном или хотя бы нейтральном, но ничего приятного в голову не шло: родители уехали в аэропорт незадолго до того, как он отправился вслед за врачом в этот самый кабинет, а он остался здесь, один, и он всё ещё не знал, когда сможет тоже поехать домой, и он всё ещё был болен, и это всё ещё был не сон. И вокруг всё ещё не было ничего, кроме монотонного тиканья часов и… — Первый раз тут? Миша медленно повернул голову на звук бархатистого голоса. От препаратов его начало мутить, и он с трудом разлепил глаза, увидев рослого худого парня в кресле слева от себя. Тот разглядывал его с интересом и с каким-то… сочувствием, что ли, и Миша удивился тому, как это не заметил его раньше. А может, он недавно пришёл? Бестужев-Рюмин не мог точно сказать. Кажется, он выпал из реальности на какой-то промежуток времени. — Ага. Почему-то в голове у него промелькнула мысль: интересно, какого цвета у него были волосы? Судя по бровям, которые ещё не успели выпасть, хотя заметно поредели — тёмные. — Что ж, мне жаль, что ты тут оказался, — кротко улыбнулся парень, и на щеках его появились милые ямочки. — Мне тоже, — ответил Миша, имея в виду то ли кабинет химиотерапии, то ли всю больницу в целом. — Серёжа Муравьёв-Апостол, острый миелоидный лейкоз**. — У вас тут что, все при знакомстве диагнозами обмениваются? — фыркнул Миша, невольно прикрывая глаза. К горлу подступал неприятный комок. — Привычка, — пожал плечами Муравьёв-Апостол. — Дурацкая привычка, — отрезал Бестужев-Рюмин. — Как будто диагноз — главная твоя характеристика. — Может, ты и прав, — согласился Серёжа. — Но тут со временем все начинают так делать. — Миша Бестужев-Рюмин, — помолчав немного, представился он и, подумав секунду, добавил. — Острый лимфобластный лейкоз. А привычка всё равно дурацкая. — Не я устанавливаю правила, — усмехнулся Серёжа, и Миша хотел было поинтересоваться, как это ему удаётся оставаться таким улыбчивым и весёлым во время химии, словно он вовсе не чувствует себя паршиво, но не успел. Терпеть тошноту стало невыносимо, и Миша судорожным движением схватил лежавший на подлокотнике пакетик. На краю сознания почему-то всколыхнулась мысль, что он, должно быть, отвратительно сейчас выглядит в глазах нового знакомого. Впрочем, судя по всему, Муравьёв-Апостол, реагировавший на всё удивительно спокойно, был в этом кабинете далеко не впервые, а значит, многое успел повидать. Вряд ли его могли смутить классические побочные эффекты химиотерапии. — Ты как? — спросил он, когда Миша наконец разогнулся. Как раз в этот момент в кабинете появилась процедурная сестра, поменяла капельницу, проверила катетер, принесла обоим ещё пакетиков. — Лучше не бывает, — выдохнул Бестужев-Рюмин. — Первый раз всегда тяжело, — заметил Серёжа, — с непривычки. Потом втянешься, станет легче. Глядя на Мишу всё тем же сочувственным взглядом и едва заметно улыбаясь уголком губ, он было протянул руку, чтобы коснуться его плеча, но в последний момент передумал — всё равно бы не дотянулся. — Не то, чтобы это была та движуха, в которую я хотел бы втягиваться, — Миша издал нервный смешок. — Шутишь — это хорошо. Значит, пока держишься, — ободряюще кивнул Серёжа. — Кто сказал, что шучу? Я правда не горю желанием втягиваться в эту движуху. Но рак — это тот кореш, который обычно не спрашивает твоего мнения. Просто заваливается к тебе без предупреждения, и кувыркайся с этим как хочешь. Серёжа невесело усмехнулся. Бестужев-Рюмин попал прямо в точку. — Какой твой любимый фильм? — спросил Муравьёв-Апостол. — «Виноваты звёзды», — буркнул, не разлепляя век, Миша. — А твой? — «Хорошие дети не плачут»***, — с серьёзным лицом заявил Серёжа. На секунду в кабинете повисло молчание, а затем они оба рассмеялись, громко, практически до слёз. И то ли это было что-то истерическое, то ли эта отвратительная шутка и правда помогла разрядить обстановку, но, не считая накатившей внезапно усталости и желания воспользоваться ещё одним пакетиком, Мише и правда полегчало. — Нет, правда, — спросил, отсмеявшись, Серёжа, — какой твой любимый фильм? — Ты так сильно хочешь поговорить о кино? — устало произнёс Миша. Конечности стали ватными, было ощущение, будто он куда-то проваливался. — Просто пытаюсь тебя отвлечь и отвлечься сам, — признался Серёжа. — Разговоры обычно помогают. — А-а… — неопределённо протянул Бестужев-Рюмин. Он правда оценил Серёжины старания, просто у него резко не стало сил, чтобы сказать об этом. Мысли путались. — Ну, я люблю «Гарри Поттера», — произнёс он вдруг, делая над собой колоссальное усилие и разрываясь между желаниями вырубиться и поддержать диалог. — А какую часть? — Да все… — Миша еле ворочал языком. — Ну, кроме пятой. Там дичь какую-то наснимали, полкниги вырезали. Серёжа хмыкнул, умиляясь Мишиной осведомлённости. — И на какой факультет Хогвартса ты бы хотел попасть? — поинтересовался он, чуть склонив голову набок. Если бы Миша не сидел с прикрытыми глазами, он бы заметил, что Серёжа не сводил с него взгляда. — Да на любой. Лишь бы изучать магию и кататься на метле, а не вот это всё, — фыркнул Бестужев-Рюмин. — И всё-таки? — Пуффендуй. — Это такой жёлтый с барсуком? — Ага. — А почему Пуффендуй? — Потому что я весёлый и добрый, и вообще пусечка, — выдавил из себя Миша, и по выражению его лица Серёжа понял, что продолжать беседу тот просто не в состоянии. — Как себя чувствуешь? Тошнит? — спросил он. — Не сильнее, чем от подобных вопросов, — криво усмехнулся Миша. — Слышу их раз по пятнадцать на дню. Ты, наверное, тоже. Серёжа согласно кивнул. Мишин тон его совсем не обижал. Он и сам, когда впервые в онкологическом оказался, огрызался на всех подряд и вообще был зол и раздражён на весь мир. Впрочем, Муравьёв-Апостол помнил смутно. Всё это было давно. Он тогда, кажется, только вернулся в Россию и пошёл в восьмой класс. А сейчас ему было уже семнадцать. — Извини, — пробормотал Миша. Ему правда не хотелось никого обижать. Просто он очень устал. — Можешь ещё немного поговорить? — попросил он неожиданно для себя. — На какой факультет ты бы хотел? Серёже было нетрудно, и он, основываясь на одних только фильмах (книг он, если честно, не читал), стал расписывать Бестужеву-Рюмину, почему Гриффиндор, по его мнению, лучший факультет и что бы он сделал первым делом, если бы там оказался. Миша потерял нить повествования ещё в самом начале и просто дремал, вслушиваясь в убаюкивающий голос соседа сбоку. Почему-то так было намного спокойнее, и, балансируя на краю сознания, Бестужев-Рюмин, кажется, поймал себя на мысли, что ему очень хочется улыбнуться. Очнулся он от того, что кто-то мягко тряс его за плечо. Он не заметил, как проспал всю химию, лишь иногда выплывая из мутного забытья, невпопад отвечая на Серёжины реплики, которых сейчас, хоть убей, не мог вспомнить. Процедурная сестра вытащила катетер и помогла ему аккуратно вылезти из кресла. Миша немного покачнулся, вставая ногами на твёрдый пол, и Серёжа, заметивший это, инстинктивно схватил его под локоть. От этого прикосновения Миша невольно вздрогнул. — Сам дойдёшь? — спросил Серёжа, заглядывая ему в глаза. Ничего особенного, чего не бывало с другими, с Мишей не происходило — ощущения, сравнимые то ли с жутким похмельем, то ли с серьёзным отравлением, то ли с состоянием, когда тебя огрели кирпичом по затылку, были обычным делом для всех, кто проходит химию. И всё-таки, по непонятным для себя самого причинам, Серёжа ощущал какое-то беспокойство за парня, которого видел впервые в жизни. Но, наверное, всё дело в том, что Миша был тут впервые, а Серёжа просто всегда стремился заботиться о тех, кто в этом нуждался. Привычка с самого детства, издержки жизни в многодетной семье, в которой ты — второй по старшинству. Ему так было проще и понятнее. И даже самому как будто бы становилось легче. Ему даже Густав Иванович когда-то очень давно заметил: поддерживая других, поддерживаешь и себя. Всегда проще справляться с чем бы то ни было, когда помогаешь справиться кому-то ещё. — Н-нет… Нет, я сам, спасибо, — вымучено улыбнулся Миша. — Я тут недалеко, в четырнадцатой. — А я в двадцать пятой. Ты заходи, если что. Миша кивнул, тут же забывая номер палаты. Голова почти не соображала. — Ну, завтра на том же месте в то же время? — усмехнулся он. — Нет, — покачал головой Серёжа. — У меня сегодня последняя процедура была. Мой курс закончился, дальше только реабилитация. — А-а… — протянул Миша, и, к его стыду, это «А-а» прозвучало как-то расстроенно. — Ну… Поздравляю, — попытался реабилитироваться он. Вышло как-то не очень. — Тогда пока? — Пока, — улыбнулся Серёжа, снова показывая ямочки на щеках.***
— Апостол, ты чего пугаешь? — вздрогнул Пашка, когда Серёжа вошел в палату, хлопая дверью. Они с Петькой сидели на кровати Пестеля и играли в карты, которые, как известно, в больнице были запрещены. — Если Аня запалит, заберет же и не отдаст, — пожаловался Пашка. — Потому что азартные игры — это не дело, — очень похоже передразнил Петя Бельскую. Мальчики засмеялись. — А вы бы ещё в коридор вышли и начали пасьянс раскладывать, — фыркнул Серёжа. — До вечера не подождёт, что ли? — Вечером у Петьки анализы, а у меня группа поддержки, — недовольно сказал Пестель. — Союз спасения обречённых, блин. Он ненавидел все эти группы поддержки, потому что ещё ни разу не видел, чтобы они реально кого-то поддерживали. — А ты чего такой задолбаный? — перевёл тему Паша. — С химии, что ли? — Угу, — промычал Серёжа, заваливаясь на свою кровать. — Видел там, кстати, одного новенького. — Которого? — Пестель заметно напрягся. — Светленький такой, в красной футболке ходит. Миша зовут. — А-а, — понял Паша, — это тот, которого к Рылееву подселили. А я думал, ты про того полупокера. — Про кого? — Серёжа приподнялся на локтях, с интересом глядя на Пестеля. — Да к Петьке поместили тут одного, — отмахнулся тот. — Мутный какой-то и больно дерзкий. Раздражает меня. — Да нормальный он, Паш, — неожиданно вступился Петя. — Просто слишком переживает, наверное. Он первые три дня вообще каждую ночь ревел, — понизив голос, рассказал он и быстро добавил. — Но я вам этого не говорил! — Не говорил так не говорил, — нарочито равнодушно пожал плечами Пестель. — Паш, я серьёзно! — Да понял я, понял, — он поднял руки, ретируясь. — Серёг, ты играть будешь? — Не-а, — помотал головой Муравьёв-Апостол, — спать хочу, не могу. — Погоди спать, — спохватился Пестель, — тебя Гебель искал. — Зачем? — насторожился Серёжа. — Он не сказал. — Ладно, иду, — поджал губы Серёжа и, поднявшись с кровати, вышел из палаты, надеясь, что ему не придётся услышать плохие новости. Просто так Гебель редко вызывал.***
— Здравствуйте, Густав Иванович, — Муравьев-Апостол заглянул в кабинет, постучавшись. — А, Серёжа, — улыбнулся доктор Гебель, — проходи-проходи. Как самочувствие? — Всё хорошо, спасибо, — улыбнулся Серёжа, чувствуя, впрочем, напряжение, пронизывавшее всё его тело. — Тебя можно поздравить — последняя химия, да? — Рано ещё поздравлять, — заметил Муравьёв-Апостол, наученный горьким опытом. Это был уже третий курс за этот год. — Понимаю твои опасения, Серёжа, — серьёзно сказал Густав Иванович. — Ты прав, впереди ещё реабилитация. Но я хотел тебя порадовать — динамика положительная — и убедиться, что ты не теряешь присутствия духа. — Нельзя мне его терять, Густав Иванович, — тихо произнёс Серёжа, игнорируя то, как предательски защипало у него в носу. — Меня дома ждут. — Очень хорошо, что ты об этом помнишь, — удовлетворённо кивнул Гебель. — Очень хорошо, Серёжа. Всем бы твой настрой. — Каждому — своё, — пожал плечами Муравьёв-Апостол, думая о Пашке, который был абсолютно на него не похож, но с которым он почему-то быстро и удачно сошёлся, о Петьке, у которого настроя было хоть отбавляй и который заражал им всех вокруг себя, и почему-то о Мише, который производил впечатление человека, хотевшего, чтобы его просто не трогали, и в этом немного походил на Пестеля. Взяв небольшую паузу, Густав Иванович наконец подытожил: — В общем, Серёжа, должен тебе сказать, что в этот раз всё намного лучше, чем в предыдущие. Это не может меня не радовать. Но наша главная задача сейчас — дождаться результатов, а лично твоя — соблюдать режим и скорее восстанавливаться. И тогда всё у нас будет хорошо. — Я понял, Густав Иванович, — кивнул Серёжа, всей душой желая, чтобы всё действительно было именно так, как сказал Гебель, а не так, как получилось во все предыдущие разы. — Спасибо.***
У Кондратия были мягкие густые волосы, закручивающиеся на концах в забавные колечки, которые путались, если их не расчёсывать и по которым очень приятно было проводить рукой. Он часто терял расчёску и каждое утро долго ворчал, пытаясь найти её в недрах своей тумбочки, а потом просто забивал, зарывался в волосы пальцами и слегка оттягивал, пытаясь хоть как-то их расчесать, и шёл по своим делам. Когда однажды, проведя по волосам, он впервые заметил, что их остаётся в руке чуть больше обычного, он сначала не придал этому большого значения. К моменту, когда его волосы начали заметно редеть, он, проходивший курс химиотерапии, уже прочитал достаточно статей в Интернете, чтобы знать наверняка, что с ним происходит и почему, и относился к этому стоически. В конце концов, этот эффект временный. Да и процесс уже запущен, его не остановить. Но когда волосы начали выпадать клочьями, что-то внутри него треснуло и надломилось. Тянуть было больше нельзя. Да и не имело смысла. Не чувствуя под собой ног, он пошёл на сестринский пост, где как раз дежурила старшая медсестра Бельская. — Аня, у тебя есть ножницы? — отчеканил он, не слыша собственного голоса. Аня, заполнявшая чью-то медицинскую карту, отложила ручку и посмотрела ему в глаза. В них было слишком много яростной решимости. Дальнейшие объяснения были ни к чему. — Идём, — сказала она, вставая из-за стола и кладя руку ему на плечо, и попросила помощницу подменить её на ближайшие полчаса. Когда Миша, уставший, сонный и слегка раздражённый после химии, вошёл в их палату, Кондратий сидел на стуле посреди комнаты. Над ним стояла Аня, неприятно жужжа машинкой для стрижки, а на полу вокруг них валялась куча тёмно-русых волос. Они опадали под натиском безжалостной машинки, словно отцветшие лепестки, словно осенние листья, иногда оставаясь на плечах и коленях Кондратия. Он монотонно смахивал их одним движением руки. Миша так и застыл в дверях, в слепом ужасе глядя на открывшуюся ему картину. Кондратий поднял на него глаза. — Зато больше не придётся искать расчёску, — тихо сказал он, отстранённо глядя куда-то сквозь Мишино плечо. Уголки Мишиных губ дрогнули, но все доступные ему слова так и застряли на языке, а мысли испарились. Он не знал, что сказать, не знал, что сделать. Единственное, на что хватило сил — пробормотать что-то невнятное про процедуры, на которые ему срочно понадобилось бежать, и вывалиться из палаты, обессиленно прислонившись спиной к бледно-зеленой коридорной стене. Перед глазами плыло, а в голове билась одна-единственная мысль: неужели и с ним будет то же самое?***
Во время стрижки Кондратий не проронил ни слезинки, не вымолвил ни слова, за исключением той нелепой фразы про расчёску, адресованной Бестужеву-Рюмину, зато глубокой ночью, когда все спали, сидя на холодном полу возле кровати и обнимая подушку, он дал себе волю. Рылеев рыдал долго, не пытаясь сдержать судорожных всхлипов. Рыдал до тех пор, пока в глазах не кончились слёзы, и даже после этого продолжал биться теперь уже в немой истерике. — Кондратий! Кондраш… Спали все, кроме Миши, который всё это время лежал лицом к окну, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся с половины соседа, и наконец не выдержал. Скрипнули пружины. Миша слез со своей кровати и перелез через соседскую, опускаясь на пол рядом с Кондратием. — Кондраш, пожалуйста, посмотри на меня! Посмотри, Кондраш… — шептал он, хватая того за плечи и не намереваясь отпускать. Кондратий не реагировал. — Это просто волосы, Кондраш, просто волосы, — лихорадочно шептал Миша. — Это ведь временно, правда? Это совсем не важно по сравнению со всем остальным. Он сам не верил в то, что сейчас говорил. Но это было неважно. Главное, чтобы в это поверил Кондратий. — Кондраш, не надо, слышишь? Ну посмотри на меня! Миша точно не знал, сколько времени прошло. Крепко прижав Кондратия к себе, он тихо шептал ему что-то на ухо, уже непонятно кого утешая. Ему самому было ужасно страшно. Когда Кондратий наконец успокоился, они ещё какое-то время просидели, не меняя позы и не двигаясь, а затем Рылеев тихо начал рассказывать: — Когда я сюда поступил, мне казалось, что всё не так уж и страшно, что всё ерунда. В смысле, страшно бывает у других, а у меня будет не так, понимаешь? Сделаю химию, буду пить какие-нибудь таблетки, режим какой-то там соблюдать. И всё быстро как-нибудь станет хорошо, я выздоровею, и всё будет как раньше. И я забуду об этом всём, как о каком-нибудь гриппе. Я всё готов был делать, всё соблюдать, старался вести себя, как обычно, улыбался много, занимался привычными вещами даже, потому что думал, что мне это как-то поможет, что так всё будет проще и пройдёт как-то… Незаметно, что ли. Кондратий на секунду замолчал, переводя дыхание. Его голос дрожал. Да и самого его всё ещё немного потрясывало. — Я так торопился уже приступить к лечению, чтобы поскорее его закончить, что мне даже Густав Иванович сказал, мол, у меня отличный настрой, и мне это очень поможет, но быстро такие дела не делаются, и мне нужно запастись терпением и не спешить. Типа для меня главное — действовать планомерно и не сворачивать с курса, даже если покажется, что цель слишком далеко. — Ну, он правильно всё тебе сказал, — задумчиво произнёс Миша. — Да, но… — Кондратий сглотнул подступивший к горлу ком. — Я, когда сегодня в зеркало посмотрел, после того как меня… Ну… В общем, я вдруг подумал: а что, если цель и правда слишком далеко? В смысле, прям слишком? Что, если я до неё, ну… Не доберусь? Миша не стал говорить, что иногда думал ровно о том же самом. Вместо этого он мягко отстранил от себя Кондратия, заглядывая тому прямо в глаза, и серьёзно сказал: — Брось. Ты сам говорил, что Гебель никогда не врёт. Если он сказал, что нужно набраться терпения, чтобы всё было — значит, так оно и есть. А волосы — это только волосы, они отрастут. И всё будет хорошо, понял? Давай просто договоримся, что всё будет хорошо.