Чума, чудеса и чудовища

Дети кричат на улице. Их никто не одёргивает — слишком долго ещё после вспышки здесь стояла такая тишина, что даже посреди Шнурочной площади было слышно, как шепчет твирь голосами умерших. Теперь же двоедушники и спустившиеся с Башни песиголовцы звонким хохотом разбивают эту тишину на тысячи осколков. Так, на осколки, разлетелся по осени и Многогранник. Говорят, его хрустальная пыль застряла льдинками в уголках глаз воспитанников Хана, и это когда-нибудь всем нам аукнется. Но сейчас детвора кричит весело, громко — как и положено, когда играешь в снежки. А вот дом Исидора всё так же продолжают называть Молчащим Домом. Правда, за глаза, когда менху не слышит. Уклад знает, как это имя не нравится ему, перебравшемуся сюда из своей Берлоги, как только всё закончилось. Ночью, когда Мишка и Спичка прекратят, наконец, шептаться, хихикать и усиленно делать вид, что спят, когда он подходит к их двери, Бурах бродит туда-сюда по коридорам. Нет, этот дом не молчит. «Шов у меня разошёлся…» «Не враг, не враг, зачем быть врагами…» «Когда сахар растворяется в чае, он ведь не исчезает. Вот так и ты не исчезнешь…» «Хорошо, когда мыши шуршат…» Артемий не знает, чьи это голоса, будто сор, застряли по углам. Принадлежат они пациентам отца, или его пациентам, или просто любому, кто приходил сюда когда-то? Если так, то одного голоса среди них не хватает. Собор лениво прядёт время, ходики на втором этаже вторят ему и делают свою работу вполсилы, ночь длится долго. Утром Мишка со Спичкой, как обычно, успеют десять раз поругаться и помириться, и выпорхнут в школу весёлым, шумным клубком. Он крикнет им вслед, чтоб теплее кутались и передавали привет учительнице. Остановится и подумает, что седины в её волосах прибавляется с каждым днём, так что она всё больше и больше становится похожей на серебристую форель. Станет тихо, но не надолго, и голоса живых вновь оттеснят клубящиеся по углам тени. Люди и звери, полные хворей и боли, потянутся к порогу бесконечной вереницей. Наверное, поэтому Бурах решил принимать пациентов прямо тут, чтоб шумели и плакали, причитали и смеялись — заглушали тех, ночных, бестелесных. «Яргачин, моя корова упала. Что у неё с ногой?» «Баярлаа, менху, сестра здорового мальчика родила. Да только вот сыпь…» «Как поживает твой скот? Хочу спросить, эрдем, что делать со своим стариком…» Вечером, конечно же, появятся какие-то срочные дела в Бойнях, или Мать Настоятельница попросит побыть судьёй в очередном глупом споре обитателей Термитника, а то и Рубин забежит с бутылкой твирина. Потом, когда Бурах вернётся домой, Мишка повиснет на шее, призывая примерно наказать этого противного Спичку, который пугает её альбиносом и зажилил последний орех, а Спичка будет кричать, что ничегошеньки он не трогал, вообще даже не смотрел на этот проклятый алембик, а тот сам как зашипит, как начнёт искрить… Но сколько не оттягивай время, а Собор допрядёт очередной день, и ночь всё равно прольётся сквозь циферблат. Он сдастся, он снова сдастся. Откинет одеяло, потушит свечу и пойдёт навстречу продрогшему Городу-на-Горхоне, чтобы брести по улицам, как прокажённый, и ненадолго замирать у каждого дома, прислушиваясь. Сразу же после того, как догорели костры, в которых сожгли пропахшие песчанкой тряпки и чумные знамёна, Бурах пошёл с этим к Ласке. Он тогда совсем не мог спать — всё кружил по улицам, срываясь на бег, когда казалось, что за углом мелькнул знакомый плащ, будто сделанный из змеиной кожи. — А его ты можешь услышать? — спросил у неё. Девочка, поющая мертвым колыбельные, посмотрела на него, как на последнего дурака. — Ты разве слышишь, как Земля вертится? — ответила она вопросом на вопрос. Тогда прошло ещё совсем немного времени с тех пор, как Ласку переселили с кладбища. Это сейчас она стараниями Стаматиных перестала расходиться на ниточки и дрожать на ветру. Даже улыбаться научилась! Но в ту пору Ласка ещё умела видеть и слышать всякое. К кому же ещё пойти с таким. Заподозрив, что Бурах всё ещё ничегошеньки не понимает, Ласка вздохнула и пояснила: — Ты ведь сам раскрыл его, сменял его живое сердце на город у Песчаной Язвы, а значит, он немёртвый. — Не мёртвый? Живой, что ли? — вскинул голову Артемий. — Да нет же, — раздосадовано покачала головой девочка, — Не живой, а немёртвый. Это разные вещи. Я всё сказала. Синеглазая Ласка всегда знала больше. Да что уж там, любой из этих детишек-оборванцев, менявших пуговицы на антибиотики, знал больше, чем воняющий кровью хирург-недоучка. Данковский тоже всё понял, и принял единственное правильное решение. Он сам пришёл к Бураху, сам вложил в его руки острый перст менху на кургане Раги под пение твириновых невест. Поверил, решился. Проиграл. Город живёт, тень Многогранника больше не висит над ним хищной птицей. Бурах ходит от дома к дому, прислушиваясь, как когда-то прислушивался для Капеллы, кто играет мелодию Ференца Листа в пустых домах. Только теперь он слышит за закрытыми ставнями, в глубине холодных комнат далёкий гудок прибывающего из столицы поезда.