Биоконструктор

Конструкторская Наукограда-14 всегда славилась своими высокими требованиями к производственному процессу. Модели собираются исключительно по ГОСТу, никаких вольнодумств. Все следует делать строго по схеме, и никак иначе. Почему? Так уж заведено. Смены начинаются ровно в назначенные часы. Ни разу не случалось, чтобы кого-то вызвали на работу позже или раньше положенного срока. Так уж заведено. За один трудодень нужно собрать столько моделей, сколько указано в смете — не больше, но и не меньше. Никаких допусков и перепусков, никаких отговорок, что не успели, так уж заведено. И вот случись же, что на прошлом трудодне, прямо под конец смены, модель дала сбой прямо в лаборатории! Производство контролировал сам главнаучрук Васильев, он был уверен, что все пройдет гладко, как всегда, но, увы, планы полетели коту под хвост из-за цепочки неудач. Начать с того, что, согласно тем же ГОСТам, подготовка сборных биодеталей, например, голов, поручается не людям, а моделям — именно «продукция» конструкторской трудится на складбище, готовя запчасти для следующей продукции. Процесс этот — непростой. Например, когда модели отделяют от черепа нижнюю челюсть, они вынимают ее аккуратно, оставляя кожу — чтобы, когда биособиратели будут встраивать стальную «жвалу», кожа обтянула ее полностью. Скальп же с черепа, наоборот, снимают — для того, чтобы поставить другой мозг. Для чего меняется мозг? Это до конца неизвестно, однако, так прописано в ГОСТе, и не рабочему с этим спорить. Так уж заведено… Ну и, поскольку неизвестно досконально, что там модели намудрили, изредка случаются накладки. Например, вчера, как только модели заменили кровь на раствор Ж-4 и запустили ее функционирование, в поведении продукта проявилась агрессия. Васильев лично пытался успокоить модель, но та лишь схватила его за руку и сжала так, что кости затрещали — причем, отнюдь не фигурально. Два перелома. После этого модель, потеряв интерес к главнаучруку, швырнула его в сторону и принялась с суетливой паникой осматривать лабораторию, переворачивая аппаратуру. Тут в помещение ворвались охранники и открыли огонь по взбесившейся модели. Та, понятное дело, держалась стойко и падать под пулями не хотела. Так что пришлось в конечном счете осторожно выводить биособирателей из лаборатории, после чего охранники пустили внутрь газ, который модель и умертвил. Окончательно. Васильев хотел умолчать о произошедшем, написав рапорт после, но возможно ли — при том бардаке, который произвела модель? На шум, конечно, прибежал политкуратор и принялся громить биособирателей за халатное отношение к производственному процессу. Тогда же он потребовал немедленного собрания, чтоб «обсудить и осудить» — которое, впрочем, перенесли, потому что трудно осуждать, пока не ясно, кого. Нужно же хотя бы минимум времени на расследования. А теперь вот — беда не приходит одна, товарищ Васильев дорвался до реализации давнего плана — сборки тестовой малогабаритной модели. В сущности, сама сборка ничего нового собой не представляла. Габариты стандартных биозапчастей, правда, не позволяют собрать малую модель — биоматериал слишком громоздкий, стальные компоненты увеличивают его еще сильнее, так что, даже если ужимать конструкцию по-Прокрустовски, она выйдет высотой никак не менее пары метров. Однако, Васильев усматривал решение в использовании детского биоматериала. Детские тела, особенно с десяти до двенадцати лет, под создание малогабаритных моделей подходят отлично… Ну, точней, подходили бы. Если бы подобные манипуляции с детским биоматериалом не были законодательно запрещены — равно как разбор стариков, умственно неполноценных и уродов. Тем не менее, Васильев вынашивал такие идеи уже не первый год, в последнее время — буквально горел своим проектом. Неделю назад на очередном собрании работников главнаучрук объявил о своих планах писать письмо-прошение в комиссариат, на предмет проведения операции подобного рода. По убеждению Васильева, если вдруг у них получится, это окажется небывалым прорывом в сфере биоконструкторного ремесла за всю его историю. Разумеется, в успех Васильева не слишком-то верили, полагая, что проект «завернут» уже на городском уровне. Однако уже на следующем собрании Васильев уже громил «сомневающихся и уклонистов», в неких униженно-огрызающихся тонах сообщая, что его письмо-прошение перенаправили в Сталинодар. Люди молчали, но за глаза жалели оптимиста-начальника, а заодно и себя. Все понимали, что, скорее всего, на днях у отдела Д-12(б) появится новый главнаучрук, а возможно что и рядовой состав подвергнется проверке и чистке — для искоренения «буржуазных научных идей». Васильев и сам в глубине души понимал, что расклад может обернуться не в его пользу. «Чую, на беду мой глас дошёл до ушей Сталинодарских», — горько озвучивал он свои колебания в курилке наедине с Вилианом Кармиевичем. — «В Сталинодаре ведь — самая-самая верхушка. Это наш-то комиссариат может просто отказать в воплощении моих передовых идей, но самих нас не тронуть. Вспомнят о заслугах нашей конструкторской — и не тронут. А для комиссаров из Сталинодара — кто мы? Просто источник биоматериала…» Вилиан Кармиевич молчал, отмечая лишь, как иронично выглядят страхи товарища Васильева на фоне того, что тот и сам в горожанах Наукограда-14 привык видеть преимущественно биоматериал. Вероятно, даже когда смотрел на прохожих, возвращающихся с работы в свой жилблок — мысленно разбирал их на биозапчасти, гадая: вот из этого можно взять отличный мозг, у этого — глаза, у этого — хребет… И вот — «счастье». Прошлой ночью товарищу Васильеву пришла телеграмма из Сталинодара. «Товарищ Васильев О.С. С вашем письмом ознакомлены, даем добро на изготовление экспериментальных моделей в количестве десяти.» И подпись: Совет Народных Комиссаров, Сталинодар. Новость резко воодушевила товарища Васильева. Воодушевила настолько, что тот, не мучаясь этическими сомнениями, перевез часть контактировавших с ночным выбросом — из меддома, где несчастные мучались и медленно умирали, в конструкторскую, где они мучались, умирали, но притом еще были лишены обезболивающих и надежды. В глаза этот конец мерзким, конечно, никто не называл — наоборот, гражданам вдалбливали в головы, что послужить стране даже в посмертии — истинный подвиг, тот конец, к которому должен стремиться всякий ответственный гражданин. Итого, было уже целых две причины на проведение собрания: вчерашний инцидент и сегодняшний проект. Так что Вилиан Кармиевич предчувствовал, что одним часом заседания — не обойдётся. Выступление главнаучрука, затем — политкуратора, затем — просмотр диафильма с подробностями будущей сборки… Возможно еще какая-то агитация и промывка мозгов — все-таки изуверство предстоит незаурядное, на грани привычного даже бывалым биособирателям. Видимо, остальные рабочие тоже не предвидели ничего хорошего, поскольку тянулись к медиатеке на втором этаже с угрюмыми лицами, стараясь не подинмать глаз на серые и ничем не украшенные стены лестничной клетки. Здесь не было ни плакатов, ни динамиков, ни даже кафельных узоров. Разбавляли общую унылость этого места лишь узкие окошки у самого потолка, да лампочки, которые, по правде сказать, горели не на каждом лестничном пролете. Единственное, что подбадривало страдальцев на марше — это аккорды бессмертной композиции Шостаковича, рвущиеся из открытых дверей второго этажа и обещающие по его достижении временную свободу от неутихающей песни смерти снизу. Медиатека располагалась в кабинете 218, самом крупном помещении в конструкторской после складбища. Когда Вилиан Кармиевич достиг второго этажа, оный этаж уже был переполнен сотрудниками конструкторской самых разных рангов. Собрали всех. Даже сторожей, даже уборщиков, даже ответкоридоров, не говоря, разумеется, о биособирателях. Все толпились у входа в кабинет 218, вынужденные внимать тягучей, громоздкой, сумеречной мелодии мертвого музыкального гения. Примерно через десять минут к дверям кабинета протолкался мужчина в белом халате в сопровождении двух зеленорубашечных охранников и принялся открывать её. Толпа ломанулась было следом, как бы желая свободы от самой себя, но её движение пресекли властным жестом: — Товарищи, подождите немного, сейчас все будет готово! Судя по всему, троица явилась, чтобы настроить аппаратуру для показа диафильмов. Во всяком случае, не было похоже, что их с этим кабинетом что-то связывает. В коридоре все молча стояли и ждали, момента, когда двери искомого зала откроются и сотрудников запустят вовнутрь. Прошло еще пять минут. И вот из дальнего конца коридора раздался ритмичный стук. Это шел политкуратор. Невысокий мужчина, вынужденный опираться на трость ввиду хромоты, обладатель маленького, несуразного подбородка на лице, несущем не то жабьи, не то рыбьи черты — большие глаза, тонкие губки, лысеющая голова… Голову политкуратор, впрочем, прятал под кожаной фуражкой, украшенной кокардой с красной звездой, серпом и молотом. Кожаное пальто и красная повязка на левой руке дополняли впечатление — одежда политкуратора была списана с комиссаров довоенных времен, хотя, этот маленький, слабый, с щенячьими подслеповатыми глазками мужчинка, выстукивающий сам себе маршевый ритм тросточкой по мере шествия, едва ли походил на тех суровых мужей с плакатов и иллюстраций в учебниках, авторитет которых он, очевидно, пытался позаимствовать. Тем не менее, всем своим видом, а заодно и звуком, упомянутый гражданин как бы грозно уведомлял о своем приходе: вот, мол, мы приближаемся, маленький, но высоко взлетевший за счет связей и знания системы человечек. Дойдя до двери, политкуратор трижды постучал в нее кулаком, повесив трость на сгиб левой руки, после чего, помедлив, резко перехватил палочку и громко ударил ее концом в пол, издав короткий, но внушительный стук. Дверь открылась. — Сталив Виленович, добрый день, товарищ, — Мужчина в зеленой рубашке из плотной ткани доброжелательно-учтиво распахнул створку перед гостем. — Товарищ охранник, я могу войти? — как бы не видя приглашения, переспросил политкуратор — высоким, напряженным голосом. — Конечно, товарищ Сталив Виленович, проходите. Невысокий политрук, несмотря на хромоту, бодро заскочил в дверной проем, сел за стол у проектора, достал бумажные листы и углубился в них, двигая губами, но не издавая ни звука. Впрочем, может быть, он что-то и бормотал, но Шостакович из коридора и жужжание пущенной на прогонку аппаратуры глушили столь эфемерные звуки. — А вы чего толпитесь, товарищи?! — крикнул охранник уже совершенно иным тоном. — А ну, ждать своего времени! Не видите, что ли? Заняты мы еще. Дверь с треском захлопнулась. — И вот, Агит Генвильевич, — саркастично обратился товарищ, что угощал водкой в раздевалке, к Вилиану, — напомните мне, был ли хоть раз, когда у нас показ диафильмов проходил без подобных неурядиц? — Вы, товарищ Мэлс Всемирович, потише будьте, — вполголоса одернул тот и заговорщицки приложил палец к уху, косясь по сторонам. — Да бросьте, товарищ. Я ж разве ругаю кого? Так, просто. Негодую немного. Коридор второго этажа значительно отличался от лестницы. Потолок тут находился высоко, стены, пусть и такие же однотонные, были украшены агитацией, вдохновляющей на сборку биоконструктора. «МОДЕЛИ — МЕХАНИЗМ СПАСЕНИЯ ТРУДЯЩИХСЯ», гласила надпись на одном из плакатов, который Вилиан Кармиевич разглядывал сейчас. Модель, изображенная на нем, относилась к военному типу — то есть, была облачена полностью в несъемный металлический скафандр, защищающий биодетали. Сам скафандр — это Вилиан Кармиевич знал из документации — оборудовался устройством подсчета уровня радиации, ее сборщиками, а так же датчиками приближения выброса. Именно такие модели, как изображенная на плакате, курсировали сейчас по пустым землям, делая все возможное и невозможное для их возрождения — а так же поддержания порядка и закона на освоенных местах. Да. Пустоши, не пустоши — конституцию тамошние жители соблюдать обязаны. Как и прочие граждане без исключения. Вилиан Кармиевич все-таки оторвался от плаката, который видел далеко не в первый раз и, скучая от ожидания, пробежался взглядом по коллегам. Судя по лицам, редкий сотрудник конструкторской не испытывал шока от картин и звуков с первого этажа. Однако, уставом было запрещено показывать недовольство или ужас. Неправильное выражение лица могло быть расценено как попытка посеять панику, а значит — саботаж, а значит — государственная измена. Неожиданно? Времена такие. Нелегкие. Деморализация рабочих — недопустима, и не важно — специально посеяна смута или просто нервы не выдержали. Так уж заведено. Ни один вредитель не должен оставаться безнаказанным. Сейчас трудящиеся были весьма близки к деморализации. Музыка, которая должна утешать их, еле слышные крики из-под перекрытий, спешка за дверью, бездеятельное ожидание в коридоре и соседи с угрюмыми лицами-масками создавали особый ирреальный коктейль впечатлений, вызывая чувство — нет, не страха, но чего-то очень похожего на него, подспудного, мерзкого, сводящего с ума своей неоформленностью, не обещающего, что в следующий миг человек не превратится в перепуганное слюнявое животное, мчащееся по коридору и давящее сородичей в поисках выхода. Которого нет. — Быстро, все по местам! — к счастью, охранник разрушил полог давящей полужути, открыв дверь и отступив в сторону — пропуская собравшихся. Толпа повалила в 218 кабинет. Огромный зал, служащий медиатекой, имел в одном из концов сцену, украшенную кумачовыми лентами и знаменами. Над сценой — доминировал большой стальной герб, повешенный сзади на кирпичную стену. С другого конца зала, прямо напротив сцены, стоял массивный проигрыватель диафильмов. За столом рядом с ним сейчас сидел и готовился к речи политкуратор. Входящие, фактически, первым делом и упирались взглядами в этот проектор и в куратора, потому что вход находился прямо перед ними. Между концами медиатеки находились ряды обыкновенных стульев, куда и рассаживались, растекаясь по залу, рабочие. Пока все размещались, прошло еще около десяти минут. Медиатека была большой, сотрудников конструкторской — тоже немало, притом каждому отводилось своё место, соответствующее личному номеру. «2128506», — прочитал Вилиан Кармиевич номер на одном из мест и сел на него. Поиск нужного места, на самом деле, не никогда не был гарантированно простым делом — когда уборщики мыли помещение, нередко они переставляли стулья в хаотичном порядке, то ли случайно, то ли — что наиболее вероятно — в качестве злой шутки… Но вот все уселись. По правую руку от Вилиана Кармиевича располагался его товарищ и коллега Агит Генвильевич — разумеется, не в силу игры случая, просто их пронумеровали по порядку. — Внимание! — прокричал охранник, поднявшейся на сцену. — Равнение на… партийные и государственные знамена! И вслед за этим криком изо всех динамиков медиатеки грянул партийный гимн. Рабочие встали, подпевая. При этом все старались, не моргая, смотреть на знамена, что внесли двое охранников. Флаг партии, за ним — государственный флаг. Охранники, во все тех же, зеленых рубашках, походили на солдат, несущих знамена, однако все же что-то отличало их от армейцев, придавая черты «держиморд». Может, более крепкое телосложение, может, особая угрюмость лиц. При этом — можно было бы подумать, что с таким начальством рабочие не ощущают себя чрезмерно счастливыми, повинуясь командам принужденно и под угрозой наказания, но нет — многие выкрикивали слова гимна с одурело-восторженными лицами и слезами на глазах. Впереди знаменосцев шел политкуратор. Как обычно, он отбивал тростью в ритм своего шага — но на этот раз шаг был нарочито медленным, торжественным. Чтобы дать гимну доиграть до конца, чтобы оказать большее впечатление на зрителей, от всей этой, практически ритуальной, сцены, конечно. Страны небывалой свободные дети, Сегодня мы гордую песню поем О партии, самой могучей на свете, О самом великом деянии своем! Славой овеяна, волею спаяна, Крепни и здравствуй во веки веков… Сколько десятилетий прошло, а слова всё не менялись… — Товарищ Агит Генвильевич, — обратился вежливым полушепотом к соседу Краснов, делая вид, что поёт, — как вы думаете, нас сейчас сильно отчитывать будут — за произошедшее? — Не знаю, товарищ, — отозвался тот, умудряясь с промежутках беззвучно разевать рот — применяя ту же уловку. — Политкуратор у нас бешеный, но сегодня, может, и в настроении. После телеграммы-то… — коллега чуть заметно подмигнул, — Или ветер вовсе переменился, так что мы теперь герои? а? «Кто ж этих политиков знает», — подумал Вилиан Кармиевич, кивнув. На сердце у него и впрямь стало немножко легче, так что гимн он допел почти без горечи — первый, партийный гимн, потому что сразу же за ним полился государственный: …Живи и крепни, славная отчизна! Тебя хранит великий наш народ!.. Охранники высоко поднимали ноги, когда как политкуратор медленно ковылял, стараясь идти как можно более солидно. Впрочем, чтобы взобраться на сцену, ему всё равно потребовалась помощь. Оказавшись наверху и доковыляв до центра зала, тот встал, вперяя глазки, кажется, в каждого, кто находится в зале, персонально. Измерял неким внутренним прибором патриотичность и градус накала их чувств — при прослушивании гимна. Тут уже было не до перешептываний… Так продолжалось две минуты или около того, точно определить тяжело — само время как будто высохло налету и упало мертвой мухой наземь под тяжёлым взглядом политкуратора. — Садитесь, товарищи, — наконец, разрешил последний. — Как вы знаете, на прошлой смене, у нас, то есть, в нашей с вами конструкторской, а конкретно — в отделе Д-2(б), произошел инцидент, стоивший угрозы жизни ряду простых рабочих тружеников. — Приехали-сели, — шепнул в ухо товарищу Вилиан Кармиевич иронично. — Можно начинать готовить пламенное извинение… может, срок скостят… — Товарищ Краснов, не торопитесь, и — потише… Политкуратор говорил монотонно. Он не кричал, как опытные партийные ораторы, не подражал вождям на их выступлениях, он просто вбивал слова, как гвозди, четко и ясно, почти без собственных чувств, проговаривая материал. — Так чья же все-таки вина в произошедшем событии? На ком лежит, так сказать, ответственность за неисправную в рабочем смысле модель? Может, на товарище Васильеве, под чьим руководством собирали биоконструктор? Или на биособирателях? Или, может статься, виной всему неумелые рабруки на складбище? Глупые, негодные модели, которые не проверили, что они же и насобирали? — К чему он вообще клонит? — спросил шепотом Вилиан Кармиевич. — Он решил кого-то конкретного посадить? Не весь отдел? — Вилиан Кармиевич, я-то знаю не больше вашего, — ответил Агит Генвильевич. — И переживаю — не меньше вашего. — …Но разве винить бездумных моделей это по-нашему? — тем временем повысил голос политкуратор. — Разве это по-коммунистически? Нет, товарищи и товарки, нет, нет и нет! Виной всему мозг! А за мозг ответственен — обладатель мозга! Бывший, понятное дело, обладатель. Однако, оставив после себя столь важную биодеталь, он не предоставил справки. Справки о ступоре мозговины, которая имелась в его организме! Таким образом, вредный элемент попал на складбище, к обычному биоматериалу, в то время как должен уничтожаться в печи! Именно к таким результатам приводит халатность и пренебрежение граждан, как будущих биодеталей, медосмотрами! Да, безответственное к своему здоровью, к окружающим, к будущему своего государства, отношение — истинный корень зла в подобных инцидентах, вот что я хочу сказать. — Ступор… Чего? — переспросил Краснов так тупо, словно этот ступор был у него. — Не далее как вчера же модель разобрали, установили, что по ней уже некроз пошел… — Вилиан Кармиевич, все ответы — перед вами, — тускло и тихо ответил Агит Генвильевич. — Вы же видите, что товарищ Васильев — на сцене, с телеграмой из самого Сталинодара, а не в том месте, которое нельзя называть. Положение обязывает. Вилиан Кармиевич понимал. В Сталинодаре понимали, что нельзя отчитывать отдел, получивший добро на столь передовой научный эксперимент «с самого верха». Они ж завтра, может, героями станут, а что будет, если в стране каждый начнёт критиковать героев? Полный разброд, шатание и непочтительность к святыням. Никак не можно. Поэтому неудобный некроз мозга, требующий дознания и назначения виновных, силой бюрократической магии моментально превратился в ступор мозговины, вызванный посторонними причинами. Причём, Вилиан Кармиевич был готов держать пари, что само это идиотское, непрофессиональное определение родилось не в голове Васильева и даже не у начальства конструкторской. Оно было спущено, как директива. И оратор проводил эту директиву в жизнь, не отклоняясь ни на слово. Не допуская никакого вольномыслия. — И вот, товарищи, больной ступором мозговины, как выяснили, не уведомил о своем недуге никого. Из-за этой халатности часть его тела и попала на разборочный стол, затем в биодеталь, а оттуда, уж простите, и трата драгоценных стальных суставов, равно как и раствора Ж-4! Все от халатности. Как вы знаете, внешне мозг больного ступором мозговины не отличить от здорового мозга никак. Но психика больного, его мировосприятие, все это — чумной дом для коммуниста! И именно потому что наша наука сейчас, как есть, самая передовая на всем земном шаре, именно потому, что наша поступь дышит новью и каждый день приносит удивительные открытия, мы, граждане нашего великого государства, даже более — коммунисты нового века, не имеем никакого морального права повторять эту ошибку! Сама мысль, что можно не сообщать о своих болезнях в медицинские инстанции, закладывающие учетность будущего биоконструирования, должна быть под запретом! Помните, товарищи, из-за вашего недуга могут пострадать не только ваши ближние, но и вся экспериментальная наука. Прогрессивное население Земли взирает на нас с ожиданием и надеждой. Разве мы, народ, победивший в двух самых страшный войнах за историю цивилизации, народ-коммунист, верные ученики и продолжатели идей великого вождя народов товарищи Иосифа… — Фух. А я думал, нас «выявлять» будут, — сказал соседу биоконструктор на соседнем ряду, занимавший стул с номером 31354309. — Товарищ, прошу вас, помолчите, вы что, не видите? — товарищ Бутков выступает! Дайте послушать, — пылко осек его сосед. Говоря по правде, таких искренних идейных фанатиков, готовых восторгаться политической риторике от чистого сердца, в зале сидело немного. Но именно они были целевой аудиторией Сталива Виленовича. Он прекрасно понимал, что всех — не перековать, но достаточно, чтобы единицы — подавали пример, а другие — трепетали и вжимали голову в плечи под острым и бдительным взглядом, стараясь не отставать. Так-то Сталив Виленович не был зверем. В отличие от большинства политкураторов он даже не писал доносов на тех, кто не проявляет рвения — по крайней мере, не чаще, чем требуется. Но ленивых и колблющихся он видел издалека и любил приструнить их одним поворотом головы. —…И вот мы стоим на пороге нового открытия, товарищи. В преддверии нового десятилетия, под самый конец семнадцатой пятилетки, у нас, в Наукограде-14, наша конструкторная, представляемая главнаучруком Васильевым Октябрем Статоровичем и его отделом Д-2(б), готовится к небывалому доселе эксперименту! Какому же? Речь идет о создании модели малых габаритов, используя исключительно биодетали, полученные из граждан малого возраста! Если эксперимент Октября Статоровича увенчается успехом, слава коммунистического гения с новой силой грянет по всему миру! А о Наукограде-14 вновь заговорят все печатные издания нашей родины! Ура, товарищи! Зал залился аплодисментами. Пускай почти никто не слушал, однако хлопали все, бурно и прилежно, чтобы показать свою благонадежность и верность политическим идеям. Сам политкуратор тоже как бы проявлял уважение к энтузиазму зала и не торопился уходить, пока грохот аплодисментов не сойдет на нет. Лишь когда последние хлопки иссякли, Сталив Виленович с легким, почти неформальным, пиететом объявил: — А теперь, товарищи, и товарки, на сцену приглашается сам Октябрь Статорович Васильев, главнаучрук отдела Д-2(б)! — после этого под гром аплодисментов политкуратор отошел на периферию, чтобы не быть в фокусе внимания. На сцену же армейской походкой поднялся очень пожилой, лет семидесяти, мужчина с гипсом на руке. Подойдя к микрофону, он сразу начал говорить — это сразу выдавало сценического дилетанта. Октябрь Статорович не контролировал тона, не выдерживал пауз, не пользовался особыми оборотами для наращивания напряжения, как это делал оратор до него. Но все же в голосе Октября Статоровича была собственная увлекающая сила — сила энтузиаста, который, не умея красиво говорить, горит высокими идеями и верит в свою правоту. — Товарищи и товарки, — заговорил Октябрь Статорович совсем не подходящим его суровой внешности высоким спокойным голосом. — Как вы знаете, неделю назад я отправлял в городской комиссариат письмо-прошение на предмет проведения экспериментальной сборки модели. Мне пришел ответ, напрямую из СНК. Нам дали добро, это вам уже тоже наверняка известно. А теперь — новости. К нашему великому счастью, вместе с телеграммой в Наукоград-14 прибыло военавто, груженое нестандартными, необходимыми нам, стальными компонентами. Ехали они в ночь, попали под выброс. Дорога в полтора часа, темной ночью, под выбросом, чтобы успеть доставить из Сталинодара бесценные детали — это самый настоящий подвиг. Давайте поблагодарим наших героев. Ура! — здесь зал залился аплодисментами, — Хочу отметить особо, что весь биоматериал, что мы сегодня получим, будет необычайно свежим. Ведь наши товарищи из меддома согласились предоставить нам безнадёжных пациентов. Да, они умрут. И многие из них — весьма юны. Но не будем забывать, все они умрут во имя процветания и будущего нашей Родины. Я сам плачу, зная, что эти малыши закроют глаза и больше не будут бегать по асфальту босыми ножками, руки их не обнимут матерей, глаза — не увидят того чуда технологии, которое они привнесут в нашу жизнь своей долгой и мучительной смертью. Но ни одна гибель ребенка, угасающего в эти минуты на первом этаже, не будет бессмысленной. Именно эти дети дарят нам самое большое, что только может подарить ребенок. Нет, не ребенок — товарищ. Они дарят нам надежду. Надежду на то, что на вооружение нашего производства и армии поступит новый, революционный вид модели. Новинки, что окажется быстрее, ловчее, проворнее, что сможет пробираться в местах, где нынешние серийные модели застрянут. И я не зря сказал «революционный», товарищи. Это слово не только описывает всю важность нашего с вами эксперимента. Данная модель приближает момент триумфа рабочего человека над миром насилия и чистогана! Если у нас получится, можно будет смело сказать, что новый вид моделей — ничто иное как детище нашей Революции. Ранее созданные нашими руками варианты помогали нам в самые тяжелые годы. Модели спасали наши жизни, идя в атаку на озверелую буржуазно-империалистическую свору под Сталинодаром. Не дрогнув, шли они в штыковую под вражеские пули, гоня врага с нашей земли, их не могли остановить ни пуля, ни танк, ни даже атом. Именно модели брали Берлин, Рим, Париж. Именно перед моделями дрожали в страхе империалисты Лондона, подписывая мирный договор с нашей страной. И вот сейчас, на рубеже двух пятилеток, мы стоим на пороге нового прорыва — следующей ступени в конструировании, технологического чуда, которое вскоре, я уверен в этом, заменит по большей части модели прежние. Ранее в обществе считалось, что копаться в детских внутренностях — при общих равных совсем не то, что разбирать взрослый труп. Но, скажите мне, есть ли разница между ними на химическом уровне? Разве только в габаритах, — Васильев выдал короткую тонкую улыбку, и зал откликнулся смешками, по привычке поддерживая юмор. — Хочу заметить, меньший размер служит намного лучше — во множестве сфер. Сколько бункеров осталось по всей стране заваленными после войны? Сколько городов до сих пор лежит в руинах? Сколько тайн хранят в себе воронки и траншеи, оставленные забурившимися снарядами? Товарищи! Я сам долго думал об этом, сомневался в решении, колебался. Но сейчас, сегодня, граждане, моя решимость возросла до грани небывалой. И я с гордостью могу обещать — мы соберем модель малых габаритов еще до вечера! И своими руками — впишем эту дату в учебники истории! И снова кабинет 218 утонул вгроме оваций. Все встали и аплодировали в едином порыве, словно бы подражая нарисованным товарищам с коридорных плакатов, рабочие хлопали и хлопали до иступления, пока товарищи со сцены молча смотрели на них, не проявляя никаких эмоций. — Сейчас, товарищи, вам должен был бы быть показан диафильм, — вновь обратился ко всем главнаучрук, прервав аплодисменты толпы. — Однако, ввиду неимения каких-либо данных о постройке малых моделей, соответствующей ленты вам показано быть не может. Тем не менее, я приготовил для вас кое-что. Год, целый год я посвятил построению схем и стандартов малогабаритной модели. Начал я с малого. Задумался о стальных компонентах уменьшенного размера и об оценке экономии от их использования. Правда, из их употребления автоматом проистекало требование к малому размеру биоматериала. Но ведь и раствора Ж-4 должно уходить меньше! В своих проектных стандартах для модели малых габаритов я уменьшил расход Ж-4 до 40%, и уверен, что эта цифра может быть сокращена еще более. Такой малый расход очень ценен для нашего производства. Как вы знаете, раствор Ж-4 был создан ученым Александром Савельевичем Вишневецким в 1951 году на базе органических компонентов, минералов и трупной крови погибшего в бою маршала-героя. Стоит отметить, уходя в историю создания сыворотки Ж-4, что Вишневецкий брал за основу труды французского ученого Андре Жереми, убитого фашистами во время оккупации его родной страны. Андре так и не закончил свои эксперименты. Однако фашистские ученые, как и Жереми, продолжали скрытно развивать его идеи, грезя о создании супероружия. Когда наша доблестная армия лишила их этих надежд, победоносно маршируя по земле неприятеля, когда фашистские крысы бежали на запад, оставляя свои концлагеря и базы, они, конечно, пытаясь уничтожить все свои секреты, чтобы они не попали в руки трудового народа. Но им не удалось скрыть все свои преступления. Благодаря слаженной работе армии и разведки, наработки по сотворению чудесного раствора попали в наши руки практически целиком. В дальнейшем чудо-вещество было усовершенствовано в наших лабораториях, хотя, уже изначально было понятно, что он продлевает жизнь, притупляет чувство боли, повышает реакцию, не дает металлам окисляться, а плоти гнить. Опыты велись до 1951 года, пока не был создан первый удачный прототип для серийного производства. Основой его, повторяюсь, послужила кровь умершего маршала-героя, ныне — сойдет любая трупная кровь, но, товарищи, прошу обратить ваше внимание, что Ж-4 по-прежнему — воистину драгоценный раствор. Его производство длительно и недешево. Так какие выгоды модели малых габаритов мы видим? Конечно, малый объем системы подачи и хранения Ж-4. Это гигантская экономия средств, товарищи! А больше сэкономленных средств — больше собранных моделей, вам ясно? Так что модели малых габаритов просто незаменимы, они, как воздух, нужны нам в нашем обиходе. Но теперь, товарищи, давайте задумаемся о процессе сборки, так как вы привыкли к сборке стандартных моделей, а именно: «Большевик-5», «Ударник» и «Комсомолец-2», на которых специализируется наша конструкторская. Все они весьма крупны, величиной в два метра. Это значительно облегчает сборку в том смысле, что вы отчетливо видите каждую биодеталь, можете проверить ее своими глазами, ощупать руками. Да и, чего уж таить, привычнее нам это — модели из крупных деталей собирать, — оратор улыбнулся снова, и зал поддержал его смехом. — Тут же ситуация иная. Биодетали будут маленькими, вы должны будете проявлять аккуратность и внимание, притом — стараться сохранять малый рост модели всеми силами. Еще сорок минут Васильев превозносил свою идею и подробно описывал процесс сборки биоконструктора, проговаривая каждый аспект предстоящей работы, притом — не забывая исподволь хвалить себя. Впрочем, именно теперь — все слушали внимательно. Многие из слушателей только сейчас осознали, с чем сегодня придется столкнулись. Только сейчас поняли — как будто никто этого не мог предугадать заранее — что им сегодня придется собирать своими руками модели такого рода. Но, тем не менее, позабыв об эмоциях, подавив их, все внимали речи Октября Статоровича — ибо технические подробности важны. После речи все снова встали и наградили оратора аплодисментами. Заиграл гимн партии и страны, знаменуя окончание собрания. И снова все стояли, отдавая честь флагу. И снова катились слезы под мелодии гимнов у самых чувствительных товарищей. За выносом флагов проследовало пятиминутное объявление рабочего расписания, хотя все и так уже знали, что их ждет. Труженикам уже и самим хотелось поскорей начать собирать этот чертов биоконструктор, чтобы избавиться от речей и от укусов совести, шепчущей: да не надо, не для тебя эта работа. Впрочем, бюрократических промедлений более и не было. Вскоре после объявления сотрудники разошлись по своим лабораториям. Каждая — представляла собой маленькое помещение, в центре которого находится металлический стол для сборки биоконструктора. В каждой такой комнатушке есть раковина с краном, одним, поскольку вода — только холодная, шкаф со стеклянной дверцей, за которой располагаются как документы, так и сосуды с таинственными (для непосвященного, конечно) жидкостями. Также имеется маленькая белая тумбочка у сборного стола. В ней лежат полотенца, спирт и бинты. В каждой лаборатории — ровно одно окно, в котором открывается лишь форточка, и то — когда нет выброса. Сейчас, в день после выброса, каждое окно перегораживали ставни. Десятки сотрудников сидели в своих лабораториях. Все они сидели, все они ждали. Ждали, когда модели со складбища принесут детали, никем не виданные до этого дня. Ждали с волнением. Со страхом. Но и с нетерпением. Крики с первого этажа становились все тише. Неторопливое, но неуклонное снижение громкости хора умирающих, наступающее по мере потери «певцов», одного за другим, четко свидетельствовало о «производственном прогрессе». И было одновременно что-то жуткое и прекрасное — и в этой оратории, и в молчании после неё. Прекрасное — потому что там, все-таки, жили, а после — уже переставали. Прекрасное — потому что «заготовки» наконец-то избавлялись от мук. Дети. Каждый из которых — отходил в страшной боли, чувстве одиночества и обреченности, надеясь открыть вновь свои глаза, но в конце концов — закрывая их навсенда. И проходили мимо них биособиратели, отводя свои взгляды. И надвигались модели — уже взглядов не отводящие, с пустыми глазами и спокойными лицами, которые отвозили лежащие в гноище тела, прямо на койках-каталках, в складбище. Там весь биоматериал сортировали. Все крупные кости отделяли друг от друга, черепа вскрывали. Туловище не трогали — слишком важные биокомпоненты там. Лишь у некоторых, чья кожа особо пострадала от контакта с выбросом, вспарывали брюшину, от грудины и до пупка, и добывали важное, что не должно быть потеряно: печень, слизистую, сердце, почки. Эти биокомпоненты на некоторых моделях дублируются, и даже сегодня, пока одни биособиратели будут конструировать упрощенную модель малых габаритов, другие — займутся проверкой совместимости малых биокомпонентов с большими и надежности их совместной работы в моделях из стандартного биоматериала. — Где Агит Генвильевич? — вяло спросил Вилиан Кармиевич у Мэлса Всемировича, затягиваясь уже четвертой по счету сигаретой и куря даже не у окна, а так, сидя на холодной плитке, прижавшись к стене. Впрочем, его собеседник в другом конце лаборатории чувствовал себя не лучше. — Натурально, ушел в ЭВМную, Илиаду в подлиннике в академсети ищет… Чего вы спрашиваете? И так ведь знаете ответ, товарищ, — без каких-либо эмоций ответил Мэлс Всемирович. Он курил четвертую сигарету, как и Краснов. — Знаю, знаю. Но почему он так долго? Чего не несет биодетали? Чего они там все ждут? Не знаете, товарищ? — Знаю. И вы знаете, дорогой мой товарищ Вилиан Кармиевич. — Смерти? Они ждут… смерти? — Угу. — А чего ждем мы? Получается… — Угу. —…Тоже смерти. Все мы. Ждем смерти… И продолжали молча курить двое раздавленных такой жизнью биособирателей… когда в лабораторию внезапно зашел третий. Лысый, сухопарый. Лицо его, как и у товарищей, эмоций не выражало. Лишь отрешенность от всего. Единственная защита от происходящего. — Они несут, — заявил, прикрыв глаза и повернув голову к закрытому окну, Агит Генвильевич, — вставайте. Не надо, чтобы они видели вас такими. Никогда — не надо. Тем более — сейчас. Трое биособирателей стояли у стола. Ждали. Наконец, в лабораторию вошла модель, ростом двух метров. У модели не было лица. А, может быть, и было, но ее скрывала неснимаемая металлическая маска, буквально вплющенная в голову. Может, прятала какой-то дефект, нанесенный при сборке. Может, конструктивный элемент, специально. А разве это сейчас важно? Модель везла телегу. В ней лежали биодетали и стальные запчасти. Молча модель взяла контейнеры и поставила у сборочного стола. Рядом она разместила капельницу с раствором Ж-4. И началась работа. Биособиратели разрезали плоть на разрубленных детских конечностях, из некоторых — вытаскивали кости, вставляли заместо них стальные, новые; некоторые из природных костей биособиратели искусственно укорачивали, некоторые же, наоборот, удлиняли. Местами работникам приходилось пересаживать кожу ввиду повреждений от контакта с выбросом. Попутно они установили в модель второе сердце и вторую печень, для большей надежности и выносливости. Грудную клетку заменили на стальную, вместо суставов на ногах и руках — поставили подшипники. Лицо пришлось срезать. Потом пришивали новое, без язв. Кожу со скальпа тоже заменили: когда старую снимали — разорвалась. Мозг уменьшили, как и в большей части моделей. Отвели в черепе полость для хранения раствора, сделали искусственные канальцы. Часов восемь биособиратели возились с частями детских трупиков, восемь часов они сами хотели умереть. И вот — близок конец. Уже откачивают кровь из собранной куколки, что лежит бездыханным прикованным брусочком на столе. Иглы проткнули холодные ручки, что, после всех манипуляций, проделанных с ними, покрыты швами и стежками. И вот иглы принялись забирать кровь — остатки крови. Это необходимо. Не смешивать же крови разных групп? Все трое сборщиков — молчат. У всех троих проступает пот на лице… В лабораторию вошел главнаучрук Васильев. Но и он молчит, старается не привлекать к себе, вопреки своему обыкновению, внимания, а напротив, растворяется между своих, незаметный, неделимый с трудовым коллективом. Он тоже не отрывает взгляда от бледной куколки, измазанной кровью и перечеркнутой швами, что все лежит на сборочном столе, лежит и послушно отдает свою кровь. Вот уже большей части крови нет. Начинают закачивать чудодейственный раствор. Тем временем двое мужчин берут куски бинта и смачивают их спиртом, протирают тело куколки, стирая с нее всю грязь, всю мерзость, оставляя ее невинно чистой, новоприбывшей в мир участницей жуткого шоу. Раствор закачен, тельце отмыто. Все четверо смотрят на куколку — смотрят странными взглядами. Видят ли они в ней только модель? Вероятно, уже нет. Не модель то — ребенок. Ребенок, рождённый мастерством гениальных рук, явившийся в мир только их волей и только их трудолюбием. Воистину, роль их — отцовская. Они — невольные родители нового существа. И было, в самом деле было нечто необычное в этом мертвом дитятке. Такое, чего не было в прочих моделях. И пустили ток по дитятке, и стали сердце массировать. Загудели магнето, завыли сервомоторы… Ребенок открыл широко глаза. И не был он ни существом новым, ни существом старым — но чем-то новым, рожденным из старого, как головоломка, переложенная в другом порядке. И не знал он, не мог сообразить своим уменьшенным мозгом, куда попал. Не ведал и об отцах своих, что стояли вокруг, улыбаясь сквозь слезы. И уродства тела своего — не осознавал. Потому — лишь улыбнулся он, глядя прямо на лампочку, что выжигала ему глаза. Поднялся с ложа. И расступились перед ним отцы его. И пошел ребенок по комнате, сделав свои первые пять шагов до стены. А как дошел до нее — развернулся. Стоит, на отцов своих смотрит — не то сердито, с укором, не то по идиотски-счастливо — просто мертвая мускулатура так сведена, тени так на синеющую кожу ложатся. И шевелятся его губы. И говорит новорожденный своё первое слово. — Человек.