«Тиканье часов настенных.
Год назад и здесь, сейчас…»
. Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . — Алекс? Алекс! Эй, Алекс, очнись! — … Что?.. Кто… здесь?.. — Алекс, это я. Фёдор. — Фёдор?.. Кто… ты?.. — Ты… ты не помнишь… меня? Я — Фёдор Михайлович Достоевский. — Достоевский?.. — Да. Я твой сосед по комнате. Алекс, ты в психиатрической клинике Огая Мори. — Г-где? — В психиатрической клинике Огая Мори. — Но, я ведь… — Алекс, посмотри на меня. Что произошло? Ты ничего не помнишь? — Я… я помню… — Что? Что ты помнишь? — Я… я — Алекс Скот Холмс и… да, у меня умерла невеста, я был на кладбище и, кажется, потерял сознание, но… как я оказался здесь? — … Кажется, он ничего не помнит. Это прекрасная возможность узнать о его невесте! Нет! Нельзя! Я не должен этого делать! Это подло, по отношению к Алексу. Да и если он потом вспомнит всё и вспомнит о том, что я его спрашивал, то, я в этом уверен на все 100%, он ни за что не захочет со мой общаться, если не убьёт за предательство, ведь, если я правильно понял то, он убивал не только своих врагов и тех, кто ему ненавистен, но и предателей и именно их, кажется, он убивал с особой жестокостью и изяществом. Нет. Я не хочу предавать Алекса, но мне чертовски интересно узнать про эту девушку. Чёрт! Что же делать?! Что?! Что мне делать?! — Алекс… Алекс, помоги мне… что мне делать, Алекс? Что? — слова слетели с губ прежде, чем я успел понять их смысл. На глаза предательски и совершенно неожиданно, для меня, наворачивались слёзы, а затем, крупными солёными каплями сбегали по щекам, застревая в уголках губ и собираясь на подбородке, срываясь вниз и разбиваясь о, безучастный ко всему, паркет. Хотелось кричать, биться головой об стену, рыдать, брыкаться, бить кулаками об пол, убивать, убиваться, проливать кровь… Хотелось безумствовать, бушевать, как летняя гроза, буйствовать. Хотелось испытывать какие угодно чувства, лишь бы не боль. Боль, которая принадлежит не тебе, а твоему самому близкому и дорогому человеку, заставляет умирать. Умирать вместе с близким. Умирать, разрываясь на мелкие кусочки. Умирать, разрываясь между безразличием к чужой боли, которое замораживает душу и сердце, и убивает всё человеческое, и сочувствием, состраданием, которое спасает от безразличного холода, но убивает, уничтожает чужой болью. — Успокойся… я… это я… я должен плакать, а не ты! Не плачь! Прошу. Мне… мне больно от твоих слёз. Прошу, прекрати. Не плачь. Всё в порядке, ничего страшного. Успокойся. — Говоря это, он гладил меня по голове, плечам, щекам. Касался моих волос. Вытирал слёзы большими пальцами, держа моё лицо в своих руках. Таких холодных, но таких родных и, одновременно с этим, таких горячих. Он сжимал мои худые плечи в своих объятиях, успокаивающе гладил по спине, шептал на ухо несвязный бред, своим успокаивающим, мелодичным и, одновременно с этим, грубым и хриплым, скачущим в интонациях, сильным голосом, который мне так сильно нравится. — П-прости… я не хотел причинять тебе боль… — Ничего, всё в порядке. Я не виню тебя. Ни в чём не виню. … Федя, успокойся. Я вспомнил. Всё вспомнил. Успокойся. Всё в порядке. Я смирился с её смертью. Не до конца, но всё же, смирился. Всё в порядке. Успокойся. — Алекс… Алекс. Я… я… Алекс, прости… — Ничего, ничего. Всё в порядке. Успокойся. Фёдор, слышишь? — он взял моё лицо в свои руки и, заставив смотреть прямо в глаза, с нажимом произнёс вкрадчивым голосом: — Я ни в чём тебя не виню. Слышишь? Ни в чём. Всё. Успокойся. Не плач. Он прижал меня к груди и стал успокаивающе гладить по спине. Мои плечи сотрясались от непрерывных рыданий. И, хоть Алекс и сказал успокоиться, я не мог. Не мог успокоиться. Не мог прикатить плакать. Не мог. … Или не хотел. Ведь Алекс редко бывал добрым и заботливым. Он всегда помогал мне, но почти всегда его помощь заключалась в каком нибудь отстранённом ответе, глупой на вид истории из жизни, забавной шутке или какой-то мудрой фразе, которая принадлежала не то ему, не то какому-то гению или философу, не то вообще была взята из какой-то глупой книжки, которая оказалась не такой уж и глупой, как казалось на первый взгляд. Алекс помогал, но помогал не принимая чужой боли близко к сердцу. Помогал, не сочувствуя, не соболезнуя, не сострадая. Помогал, без вреда для себя. А я так не мог. Я не мог чувствовать, определять, распознавать и проживать эмоции людей. Не мог до того момента, пока не умерла Кёка и пока не появился Алекс. После смерти девочки, Мори как сорвался с цепи, а Алекс… А Айзек выдернул меня из лап смерти и вдохнул в меня жизнь. Вытащив меня из Ада и отпустив мои грехи, … Алекс вернул мне право на жизнь, … … Лишив себя этого права. Он отдал мне свою жизнь. А я… … мне нечего отдать взамен. Всё что я могу — это жить. Жить ради Алекса. Жить ради него. Жить и… … Любить… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Тик… Так… . Открыв глаза я обнаружил, что лежу на своей кровати, укутанный одеялом. С трудом, но мне удалось выбраться из этого тёплого и надёжного кокона. Алекс, который замотал меня в одеяло, обнаружился лежащим на своей кровати в наушниках. Рядом, на тумбочке, лежала тетрадь в линейку и ручка. Я взял тетрадь в руки и, стараясь не сильно шелестеть страницами открыл её. Тетрадь не была подписана, но о её содержании я догадывался. Я ожидал увидеть записи и черновики произведений, но то что я прочёл шокировало меня. На самой первой странице, по русски, карандашом, было написано: «я… я жив… я поражён… я восхищён… я жив и я этому несказанно рад. я вдохновлён… я в восторге! я жив! о Господи! я живой! Что может быть прекрасней чем эта новость? Наверное только новость о том, что Фёдор жив и с ним всё в порядке. Да, всё в порядке. Что бы ни случилось, всё всегда будет хорошо, всё всегда будет в порядке. Если Фёдор мёртв — всё хорошо, всё в порядке, ведь он не будет страдать. А если Фёдор жив — всё прекрасно, всё в порядке, ведь он жив, а значит я смогу его увидеть и, даже если не смогу быть рядом целую вечность, то я всегда буду где-нибудь поблизости, чтобы спасти Фёдора, закрыть его своим телом. Снова умереть и снова воскреснуть, чтобы снова спасти Фёдора и, чтобы снова умереть. … умереть ради него…» Я долго стоял и тупо смотрел на текст, который уместился на одной странице. На полях, тоже карандашом, было написано какое-то пояснение, но я не стал его читать, чтобы не удивиться ещё сильнее. Вдруг, мне стало страшно, а в голову пришла внезапная мысль: «А если он увидит?» Я поспешно закрыл тетрадь, положил её на место и, стараясь не шуметь, развернулся и на цыпочках вышел в коридор, прикрыв за собой дверь, которая предательски стукнула. Мне показалось, что Алекс проснулся и стал одеваться, чтобы убить меня за то, что я без разрешения читал его записи, пока он спал. Но ничего не произошло. Внешне спокойный Алекс с бушующими демонами в душе и яростным блеском в глазах не появился на пороге комнаты. И никто меня не убил. — Фёдор, что с Алексом? — Господи, Боже Милосердный, Дазай, не пугай так! Он спит. — вздрогнув, и не сильно повышая голос ответил я. — Ладно. Сыграем в шахматы? — … Давай. — Отличненько, тогда иди в гостиную, а я за шахматами. — Хорошо, только не спеши. Я заварю себе чай. — Как бы я не спешил, Куникида всё равно меня задержит. — Не беспокой его. — Ладно. Как скажешь, Ками-сама. — … Ага. — Ты здоров? — Насколько это возможно. А что? — Ты не стал ругать меня. — Пускай тебя ругает Куникида. Я смирился. — А… Э… Ладно, допустим. — Иди за шахматами, а то так и до второго пришествия не сыграем. — А, да. Точно! Да! Я пошёл. — Иди. И я пойду. — Куда?! — За чаем, я же говорил. Пусти! — Хм… ну ладно, иди.***
Мы с Дазаем сыграли несколько партий и во всех выиграл я. А потом Дазай отправился на ужин, а я к себе. Больше мы не виделись. Алекс спал. И, вернувшись, я решил последовать его примеру и лёг спать. Но уснуть не получалось. Я проворочался до утра. **На небе появилась зоря и где-то в дали запели первые петухи, проехал поезд. Вместе с петухами встал и Алекс, который, по правде говоря, носил вместе с женским именем Екатерина фамилию Петухова и, что ни странно, соответствовал своей фамилии. А точнее сказать, обеим своим фамилия. Алекс был умён, внимателен и во всём похож на «Великого Мистера Шерлока Холмса», как он называл своего однофамильца по псевдониму, и при этом, вставал чёрт знает в какую рань и, если у него случалось хорошее настроение — шёл гулять, а если скверное — мучил скрипку и всё отделение. Налюбовавшись видом из окна и частично вернувшись в реальность, Алекс наконец заметил моё бодрствование и нахмурившись, спросил: — Почему не спим? Но тут же смягчившись, сказал: — Мой дедушка не спал ночами, а когда пели петухи, то он говорил: «Вот и петухи запели. Пора спать!» Хм. Забавно не правда ли? Петухи запели. Ложись спать, Федя. Или мне нужно персонально для тебя спеть? А? — Нет. Не надо. Я уже ложусь. — я смеялся, а он горько улыбался. Знал ведь. Всё знал. Знал, что я читал черновики. Знал, что я переживал. Знал, что я не спал из-за страха пред ним, Алексом, и страха перед его гневом. Знал, но смешил меня и гнал спать, а сам горько улыбался и снова писал. Писал, смотря в окно и охраняя своим не ощутимым присутствием мой сон. Писал и знал. Знал всё… … и писал обо всём.