«Сбой в Матрице.»
— Ночь… Утро… Да, да, да… Всё это ерунда! — книга захлопывается и летит в кучу к другим. — Но позвольте! Это ведь эксклюзив! Там ведь биография самого Ангела Кровопролития! Его жизнь! — возмущённо и ошарашено восклицает Незнакомец в плаще. — Его жизнь?! — смеётся девушка, срывая с носа очки, как маску. — Это — бред психопата! А вы — идиот, который на это ведётся! И больше — ничего! Слышите?! Ни-че-го! — Это вы так считаете! А я… — пытается возразить Незнакомец, но его бесцеремонно перебивают: — «А я», «А я», если «Я», то возьмите и заберите её! — Вы пр… — его снова обрывают: — Да! Пожалуйста! Забирайте! Забирайте навсегда! — она хватает ранее брошенную книгу, заглядывает в неё, пробегает глазами по содержанию и протягивает её Незнакомцу. Тот с пару секунд мнётся, но после решается и берёт книгу. — Ещё что-то? — спокойно и холодно, надевая очки, спрашивает девушка. — Нет. Больше ничего. Спасибо. До свидания. — так же спокойно, но немного понуро произносит человек в плаще и, развернувшись, выходит из небольшой заваленной книгами комнаты, а после покидает небольшую скромную гостиницу для «Мало имущих». Девушка вздыхает и, содясь на пол, запрокидывает голову и вопрошает: — О, Господи. Рей, за что мне это? С минуту молчит, закрыв глаза и прислушиваясь к чему-то, а потом горестно произносит: — Господи, почему ты молчишь? Без тебя так скучно… Эх, Федя, Федя. Ты скотина. — все эти слова, для неё, — обыденность. Она привыкла быть одна. Она всегда одна. И, что бы она не обрела, она всё равно, рано или поздно, потеряет всё, что у неё есть и было. Потеряет и будет одна. Такова её участь. Такова участь Автора.***
Call trans opt: received. 2-19-98 13:24:18 REC: Log> Trace program: running (3 2)5550690***
«Случай в трапезной.»
— «Последний из пришедших был настолько бледен, что, казалось, кожа его светится изнутри. Он был высок — шесть футов и три дюйма ростом, прикинул я; длинные волосы, … и такая поразительная ясность в глазах, что, казалось, он видит все твои кости сквозь плоть и всю твою душу сквозь кости. Когда он проходил мимо столиков, ножи и вилки зависали в воздухе, не добравшись до полуоткрытых ртов. Он проходил, оставляя за собой шлейф молчания, а затем жизненная суета мало-помалу возобновлялась. Он шел размеренным шагом, … глаза его смотрели прямо вперед, будто им открывался какой-то иной мир, не наш.» — он замолчал, а прекрасный незнакомец, только что изумительно описанный мистером Холмсом, сел на свободный стул. — Наш Бог. Наш Мессия. Наш местный Иисус Христос. Ну или просто Федя. — улыбнулся Алекс, поясняя, и мне подумалось, что в его взгляде мелькнула нежность. — Здравствуйте, Юноша. — раздался чарующий голос пришедшего. — А-а… Д-да, з-з-здравствуйте. П-простите, я Ак-кутагава. Акутагава Р-рюноске. О-очень приятно. Да. А… П-простите… — я замолчал, сконфуженно опустив голову и стараясь сжаться в комок. Исчезнуть и не чувствовать этого изучающего взгляда, поистине пронзительных и изумительных глаз. — Ничего, всё в порядке. Рад знакомству, Акутагава Рюноске. — мелодично произнёс он. — А. Д-да. И й-я. Аа… — я попытался что-то сказать, но не смог и замолк. Мне стало так стыдно, что я попытался сжаться ещё сильнее, но ничего не вышло. Благо, мистер Холмс спас меня: — Федь, не смущай парня, он едва смог начать говорить со мной. — укоризненно произнёс он. — У него социофобия? — заинтересовался необычайный человек. — Нет. Зато у меня сила, воля и эгоизм. — строго парировал Алекс, вставая. — К чему ты это? — приподнял брови Фёдор и, запрокинув голову, посмотрел на него. — К тому, что я ударю тебя. — А. Н-не надо, я… я… А… я… — начал было я, поднимая голову. — Цыц. Я здесь главный. Мой Федя. — оборвал меня Алекс и приобнял Фёдора за плечи, слегка наклонившись и стоя у него за спиной. — Что хочу, то и делаю. — Я не вещь, Сашенька. — это ласковое обращение на незнакомом и грубоватом языке так сильно повлияло на мистера Холмса, что он прекратил обнимать пришедшего и молча сел на своё место, принявшись обедать так, будто он политик или дипломат, находящийся на территории, совершенно невыгодной ему для переговоров. — Сашь, скажи, что ты говорил до того как я подошёл? — пришедший снова обратился к мистеру Холмсу. — Кхем. Цитировал Рея. «Кладбище для безумцев.» Описывал тебя как тамошнего Иисуса. — И как же? — он посмотрел на меня. — О-очень красиво написано. И так, будто автор вас описывал. — смущаясь, ответил я. — Да, это так. Вот только… — Что? — он перевёл взгляд на мистера Холмса. — Ты ростом, явно не «…шесть футов и три дюйма…», Феденька. Названный, вероятно по имени, господин Достоевский изобразил на своём лице подобие мягкого любящего оскала и слегка наклонил голову влево, пронзая взглядом мистера Холмса, сидящего напротив него и поддерживающего голову, согнутой в локте, рукой. Когда я только вошёл в гостиную отделения и Йосано-сан поручила меня Алексу, сказав мне о том, что за новичками присматривают пациенты, которые уже более месяца находятся в отделении, ушла по каким-то своим врачебным делам, ещё тогда мистер Холмс сказал мне: — Никому не доверяй! И ничему не верь! Потому, я понимал, что и мистер Холмс, и господин Достоевский, и Накахара-сан, мельком представленный мне мистером Холмсом, и все прочие пациенты, как минимум этого отделения, могут мне соврать и, даже может быть, будут делать это намеренно. Потому, смотря на взаимодействие мистера Холмса и господина Достоевского и вспоминая слова своего местного «опекуна», я в который раз за день задался, вполне логичным и незамысловатым, но таким важным вопросом: — «Что я здесь делаю?» Неожиданно, из размышлений меня выдернуло появление высокого кареглазого шатена, севшего за наш стол справа от мистера Холмса и как раз напротив меня, заинтересованно посмотревшего на меня. — Привет. Я Дазай Осаму. — улыбнулся он, представившись и поприветствовав меня. — А… З-здравствуйте. Я — Акутагава Рюноске. — более спокойно представился я, ибо уже начал потихоньку привыкать к людям, здесь сидящим, и к местной атмосфере. Он не выглядел остро и холодно как мистер Холмс и не заставлял дрожать от одного пронзительно-внимательного взгляда как Господин Достоевский. Он, наоборот, источал ауру приятного дружелюбия, ненавязчиво привлекал внимание и мягко улыбался. Бинты же, на его руках и шее, не вызывали страха или отторжения, а лишь вызывали, совершенно лишнее на данной локации, сочувствие и говорили о том, что человеческие силы воли и духа не вечны. Почему-то, мне подумалось, что мы с ним похожи. Действительно, почему нет? У обоих бинты, мы оба кажемся одинокими и отвергнутыми обществом, ну, или же сбежавшими от него по своей воле… Но всё же…! Мне почему-то думается, что мы запросто сможем найти общий язык и, возможно, даже будем понимать друг-друга с полуслова и полу взгляда. Но червь сомнения всё равно копошится в моей груди. Почему-то, мне кажется, что что-то нам мешает. А вернее не «что-то», а «кто-то» и этот «кто-то», наверняка, Фёдор. Я думаю что это он, потому что он имеет очень сильно влияние на Алекса и, вероятнее всего, на Дазая это влияние тоже распространяется. Но почему?.. Почему именно Фёдор выступает в роли самого главного? Неожиданно, будто прочтя мои мысли, мистер Холмс будничным тоном произнёс: — Бунт в психушке. Все врачи свалили. — это звучало так, будто само собой разумеется и никто не станет выполнять свой врачебный долг, желая спасти свою жизнь, а не чужую. — И из толпы безумных мятежников слышится выкрик — «Кто первый оденет белый халат, тот Глав-врач!» — ненадолго замолкнув, мистер Холмс поболтал чай в своей кружке, обвёл нас внимательным взглядом, сделал глоток и спросил: — Как вы думаете, … кто в нашей психушке, среди психов, конечно же, станет первым надевшим белый халат? — Я. — тут же бросил Фёдор и, залпом допив свой чай, вышел из-за стола, а после и вовсе покинул столовую в гробовой тишине. Мистер Холмс, проводив его взглядом, оскалился, а после пробормотал что-то не незнакомом мне языке и, прихватив с собой свою кружку с чаем, вышел из-за стола и вслед за Фёдором покинул столовую. Ему в спину прилетело яростное «Держи на цепи свою шавку!», разрезавшее гробовую тишину столовой и оставившее после себя в воздухе звенящее напряжение. Дазай сокрушённо вздохнул и, так как мы уже закончили трапезу, предложил мне посидеть в гостиной и узнать друг-друга поближе. Я согласился и мы покинули столовую всё в той же звенящей тишине.***
«Полночная тишина.»
К моему сожалению, меня поселили вместе с господином Достоевским. Он, узнав об этом, не выказал раздражения, а лишь состроил печальное выражение лица. Это меня сильно удивило, но спросить я не осмелился, потому, молча расположился на свободной кровати в его комнате, а после отбоя, как и полагается, лёг спать. Но я лишь лёг. Уснуть мне не позволили чуткость моего слуха, трепещущий свет свечи, шелест переворачиваемых страниц, завывающие порывы ветра за окном, жуткая атмосфера, пугающие тени, треск свечного огонька и громкое биение моего сердца. Чтобы хоть немного отвлечься, я стал прокручивать в своей памяти весь сегодняшний день, анализируя его и отмечая разные детали, на которые я не сразу обратил внимание или вовсе их проигнорировал. Например, я не заметил как Алекс погладил моё запястье, когда пожимал мою руку при знакомстве. Не обратил внимания на, обращенный на меня, напряжённый взгляд невысокого рыжего парня, представленного мне в последствии как «Чуя Накахара. Самый здравомыслящий из всех местных психов.», а тогда сидевшего на диване и сжимавшего в руках пульт от телевизора, по которому крутили какую-то программу про животных. Не придал особого значения напряжению, повисшему в столовой с появлением Фёдора. И, совершенно глупо и неразумно, проигнорировал его ответ на вопрос Алекса. Я попытался представить себе, какой он, настоящий Фёдор Достоевский. Но я быстро отбросил эти ненужные мысли и глупые фантазии, пугавшие меня и, ещё больше, мешавщие уснуть. Неожиданно, Фёдор закрыл книгу с лёгким хлопком и, пожив её на тумбочку, потянулся к столу и задул свечу. Комната погрузилась во тьму. Вопрос слете с моих губ прежде, чем я успел его осмыслить или обдумать: — Почему Алекс сказал «в нашей психушке»? — Потому, что так оно и есть. — спокойно и уверенно, ответил Фёдор. Немного пошуршав одеялом и тихонько проскрипев кроватью, он замер и затих, будто умирающий цеплялся за жизнь из последних сил, но сдался и отдался в лапы костлявой старухи, не щадящей никого и именуемой людьми «Смертью», а порой и «Судьбою». Его дыхания не было слышно. Мне показалось, будто с трепещущим светом потушенной свечи, из больницы исчезли и все звуки, напоминавшие о существовании в ней живых людей. Всё, умерев, смолкло. Воцарилась полночная тишина.