Виртуальная добродетель

      На следующий день Минцзюэ вернулся домой гораздо позже, чем обычно. Он устал как последний пёс, и его глаза пересохли из-за того, что он весь день не сводил глаз с экрана телефона, в то время как Хуайсан даже и не думал ему написать ни от своего имени, ни от имени FanBoy. Он сменил экран блокировки своего телефона на самые стандартные обои, которые были предоставлены заводскими настройками. Он также снял фотографии со стен своей спальни и положил их в шкаф. Ему было очень больно поступать так с этими фотографиями, никто даже представить не мог насколько, но даже если бы он смог оправдать перед самим собой их сохранение на стенах, то о реакции Хуайсана на такое зрелище он даже думать не хотел. Он должен был купить что-нибудь новое, чтобы повесить на их место. Возможно, что-нибудь абстрактное. Красочное. Возможно, дурацкие нарциссы.       Таким образом, он закрыл для себя эту тему. У него больше не будет видеовстреч с FanBoy, ни сегодня, ни когда-либо в будущем. Днём он демонстративно не думал о произошедшем, но после того, как он вернулся домой, воспоминания снова принялись сыпать соль на рану. Вот же гадство.       Ему очень захотелось налить себе виски на несколько пальцев, но вместе с тем он понимал, что слишком уж часто в последнее время налегал на бутылку. Ещё только в алкогольную яму упасть не хватало.       Ему, наверное, следовало бы приготовить ужин или хотя бы позвонить в доставку, но, честно говоря, его аппетит куда-то пропал.       У Не Минцзюэ не было никаких причин так остро чувствовать себя брошенным. Во-первых, они не состояли в отношениях, в полном смысле этого слова, и пусть он попался в этот вихрь эмоций, выбраться из него — было его собственным решением. И никаких сомнений даже не было, что это правильное решение, единственно возможное. По правде говоря, он должен был положить конец общению, сразу же как Хуайсан снял маску. Он должен был немедленно закончить прямой эфир и разорвать все связи. Его пожирал настоящий стыд за то, что он так не поступил. Ведь, до того момента всё может и было поспешным и необдуманным, но не было неправильным. Эгоистичным и, может быть, не совсем достойным восхищения, но не ошибочным. Но он позволил всему продолжиться, даже после того как узнал правду. Да, Минцзюэ пытался убедить себя, что испытал слишком сильный шок, и что он не хотел задеть чувства Хуайсана, и что было бы слишком нелепо внезапно откланяться или сделать вид, что интернет стал глючить или что-то в этом роде, но он уже чувствовал, как налгался на всю свою оставшуюся жизнь.       Он позволил этому продолжаться, потому что хотел. Он до сих пор не решил, что будет делать с этим новым знанием о себе, но никакой возможности повернуть время вспять не было — и он пообещал себе, что больше никогда не даст Хуайсану даже малейшей причины чувствовать себя не в безопасности. Он собирался всё исправить, означало ли это покупку Хуайсану его собственной студии или разрешение на обучение в колледже искусств или — ну, что бы это не означало. В конце концов, у них не было никого кроме друг друга, а жизнь — штука короткая. Он не хотел, чтобы Хуайсан оглядывался на свою жизнь через десятки лет и злился на то, что Минцзюэ помешал ему осуществить свои мечты.       Он уже снял свои туфли, бросил ключи на кофейный столик, расстегнул две верхние пуговицы рубашки и принялся расстёгивать галстук, когда толкнул дверь спальни и замер как истукан.       В комнате было темно, но свет из гостиной проникнул внутрь и показал, что кто-то полуобнажённый лежал на его кровати и томился в ожидании. Минцзюэ понимал, что сам он в тот момент был не более чем силуэтом для того, кто лежал на кровати, но вырвавшийся из его горла рваный звук, несомненно, нельзя было не распознать. Он буквально чувствовал, как его брат смотрел ему прямо в глаза, даже если тот физически не был на это способен.       — Хуайсан, — беспомощно застонал он, не разобравшись, что ему сейчас следовало бы чувствовать: отрицание, гнев или принятие, потому что весь его мир сгорел дотла от этого имени из трёх слогов и этого порочного, совершенного, непростительного образа перед глазами. Хуайсан растянулся на чужой кровати: он буквально утопал в любимой синей рубашке Минцзюэ с закатанными рукавами и расстёгнутыми наполовину пуговицами, дразнящим кусочком груди и ключиц, наполовину обнажённым соском и парой подтяжек для рубашки Минцзюэ, туго обхватившими его бёдра. Он был возбуждён, его ноги были раздвинуты, а колени приподняты достаточно высоко, чтобы проклятая анальная пробка, которая уже снилась Минцзюэ в кошмарах, была на виду. Между его ног лежали разбросанные презервативы и тюбики со смазкой, а еще он, абсолютный сумасшедший, взял и приковал себя наручниками к изголовью кровати из кованого железа. Как будто он считал себя митингующим, которого Минцзюэ собирался отвезти в милицейский участок.       Выражение лица Хуайсана было куда более обнажено, чем его тело: то и дело проскальзывали отчаянная надежда и страх быть отвергнутым. Он пытался улыбаться, но всё равно выглядел как трепещущее, кривое, неуверенное в себе существо с огромными глазами Бэмби. И когда он выдавил из себя "Дагэ?" и его голос немного сорвался, стал умоляющим, жалобным и таким тихим... ну, как, чёрт возьми, Минцзюэ должен был этому сопротивляться?       — Ты идиот, — сказал он, пока шёл через комнату. — Ты абсолютный... о чём ты думал? Как долго ты здесь лежишь? Ты ведь мог навредить себе! Что, если бы случится пожар или в дом ворвался грабитель? Что, если бы я уехал в командировку? Где вообще ключ к этой побрякушке?       А потом он остановил себя, потому что Хуайсан неожиданно вздрогнул, его глаза наполнились слезами, он покраснел и упёрся взглядом в противоположную сторону, униженный, потянул свои колени к груди и, блядь, нет, это не то, что он имел в виду. Минцзюэ залез на кровать и встал между бёдер Хуайсана, прежде чем тот смог отреагировать на ситуацию. Его руки обхватили любимое лицо Хуайсана и он поцеловал его — сначала нежным прикосновением губ, сладким и успокаивающим, а затем, когда губы Хуайсана приоткрылись для вздоха, он неуверенно углубился в эту нежную пучину, которая быстро превратилась в яростную путаницу языков, прерывистого дыхания, жажды и жадности, которая полностью уничтожила его и которая, спустя короткое время, снова превратилась во что-то невероятно нежное. Хуайсан. Такой мягкий, податливый и идеально заключенный в его объятия, выгибался под ним и издавал самые катастрофические звуки ему в рот.       — Тише, нет, не плачь, маленький, — умолял он, целуя нос Хуайсана и вытирая влагу на его щеках. — Я не хотел кричать на тебя, извини. Но ты совсем не заботишься о себе! Такое чувство, что тебе нужна нянька, А-Сан!       — Мне нужен ты, Дагэ, — заявил Хуайсан, и это чистое признание повисло между ними, наслоившееся из разных видов любви, а затем Хуайсан снова выгнулся в поцелуе. Минцзюэ почувствовал запах своего одеколона на Хуайсане. Чёрная Орхидея сладко обволакивала его кожу, как будто Минцзюэ уже отметил свою территорию ещё до того, как их губы впервые соприкоснулись, ещё до того, как его пальцы скользнули по запрещенной коже, и даже до того, как он вставил свой ноющий член глубоко внутрь Хуайсана и навсегда изгнал следы других людей из его мыслей и памяти. — Ты не понял ни одного из моих намёков, — добавил Хуайсан.       — Просто представь, что ты пришёл домой и нашёл меня в своей постели, — сказал ему Хуайсан, одновременно серьёзно и игриво на их последней видеовстрече. — Во что бы я был одет? Чем бы мы занялись?       И Минцзюэ, сентиментальный грёбаный идиот, проигнорировал голос здравого смысла, который просил его не вестись на провокацию, и также проигнорировал все мириады возможностей попошлить, и просто сказал: "Ты был бы одет в мою одежду и мы бы занялись любовью".       Не "Мы бы потрахались". И никаких подробных описаний необычных поз из камасутры или фантазий с игрушками. Просто — "займёмся любовью". Это было слишком сентиментально и разоблачающе для человека, который собирался кого-то бросить, но это была правда, и в тот момент это признание не казалось чем-то вредным.       — Как ты…? — спросил Минцзюэ в перерывах между поцелуями. Он смутно осознавал, что должен был повести себя более ответственно: снять наручники, одеть на Хуайсана одежду, объяснить, почему это плохая идея — но он действительно не мог себя заставить.       — Экран блокировки твоего телефона, — признался Хуайсан. — Чашка.       Ой. Ой!       — Так долго? — удивился Минцзюэ, побагровев. — Значит, ты знал, что я… — Он встретился взглядом с Хуайсаном. Сглотнул. — Это неправильно, Диди, — он высказал мысль, которая должна была быть озвучена.       — Как это может быть неправильно, если я люблю тебя? — спросил Хуайсан, и заластился к нему, словно назойливый котёнок, и поцеловал его подбородок. — Пожалуйста, Дагэ? Пожалуйста?       Минцзюэ закачал головой.       — Ты такой избалованный, — ответил он абсолютно беспомощно.       — Но ты любишь меня, — практически уверенным тоном возразил Хуайсан.       — Конечно же, я люблю тебя, неисправимый негодяй, — он поцеловал Хуайсана в уголок губ. — Но какого чёрта ты приковал себя наручниками к моей кровати, Диди? Я уверен, что даже не намекал на них в разговоре. — Он посмотрел на линию рук Хуайсана, скованных его рубашкой, и улыбнулся. — Это конечно очень горячо, спорить не собираюсь, но как долго ты уже здесь лежишь? Твои руки ещё не затекли? Ты…       — Заткнись и поцелуй меня, — закричал Хуайсан, и Минцзюэ послушался.