tomorrow never dies

Когда они заканчивают с вином и принимаются за пиво, и Чонмо, смеясь, вдруг говорит об удаленной смске Ханьгэна (и о том, что он просидел после этого в Интернете полдня и нечаянно скачал вирус), Хичоль понимает - приехали. Он не зол, не обижен и вообще не чувствует ничего по поводу самого поступка, но хочет перемотать время назад и остановить это дурацкое и ненавязчивое признание Чонмо, потому что у каждого человека должна оставаться хоть одна, пусть не козырная, собственная игральная карта. Мо вспоминает вдруг, что на полке с книгами есть еще соджу, но Хичоль останавливает его коротким словом: - Прости, - и улыбается, до жути и тошноты понимающе. На языке остается привкус Ханьгэна. - За что? - Ну... Вот за это, - Хичоль неопределенно обводит рукой пустые бутылки и общий беспорядок в комнате дико аккуратного Чонмо. - За то, что я в тебя влюбился? - уточняет тот, ни на секунду не смущаясь, будто говорит не о своих чувствах, а о тарелках и грязных носках. Хи кивает, накручивая на палец ниточку, торчащую из рукава футболки. И думает - если так будет продолжаться, через месяц он всю футболку по ниткам разберет. - Да брось. Проехали, - Чонмо пожимает плечами и все-таки достает соджу. - Ты даже не настолько хорош собой, чтобы извиняться. Вместе с этой фразой в глаза Чонмо возвращаются искорки, и он наконец-то чувствует, что начинает относиться к Хичолю по-прежнему – с подколами и без сжигающего изнутри желания провести пальцами по губам. Это больно – сидеть на грязном полу с другом, в которого влюблен, и пить, потому что его бросили. И еще больнее – когда Хичоль, смеясь и в шутливом тоне, но с плохо скрываемой грустью отвечает: - Да уж, был бы хорош, Ханьгэн бы не ушел. Когда за Гынсоком захлопывается дверь, Чунхён определенно и окончательно понимает, как он хочет закончить эту историю – историю любви двух людей и третьего лишнего тупого качка, лежащего рядом, раскинув руки в разные стороны. У неотразимого Ён Чунхёна всегда было свое, единственное и уникальное видение мира и общества. Он не стеснялся подойти к кому-то, кого знал только со слов друзей, и попросить приютить на ночь – да что там, он вообще ничего не стеснялся. Он называл свою жизнь вечным праздником, а себя – чудом, и окружающие люди воспринимали его так, как он себя подавал. Даже внимательный Хонки не мог припомнить ни одного случая, когда бы ему кто-то отказал – в ночлеге, бутылке пива за чужой счет или просто дружеской услуге. Чунхён умел покорять людей одним своим словом и быть другом для всех, при этом выделяя самых близких в отдельную касту священных и неприкасаемых. Он никогда не задавался целью кому-то понравиться – он нравился всем априори, потому что был Ён Чунхёном – ярким, интересным, обаятельным и видящим мир в своих необыкновенных красках. И ни у кого никогда язык бы не повернулся назвать его странным. Обдолбанным в концы – да, а странным – никогда. И это его решение в ситуации с Харой не было странным или глупым, оно было единственно правильным в той Вселенной, в которой он существовал. Хонки ненадолго поднимает голову с кухонного стола, когда в шестом часу утра причесанный, красиво одетый, надушенный парфюмом Самди и в кои-то веки похожий на человека Чунхён протирает свою обувь тряпочкой и тихо выходит из квартиры, пытаясь не разбудить остальных спящих. На улице только собачники да редкие люди спешат на работу, и Хара, скорее всего, еще спит. Или уже спит – черт его знает, как там у девушек происходит залечивание душевных ран и восстановление растоптанного тяжелыми ботинками сердца. Хонки мысленно желает удачи и снова проваливается в дрему. Чунхён любит утро – особенно такое, пасмурное и выходное. По большей части потому, что почти никогда не просыпается рано, и утро для него – как параллельная вселенная. Наверное, именно поэтому он даже не запоминает, как добрался до ее дома, как позвонил в дверь – три коротких звонка и один длинный, - и как, в конце концов, остался наедине с сонной, худой и разбитой Харой на светлой лестничной площадке. Он не знает, с чего начать: хочет обнять, но понимает, что нельзя; хочет сказать, что выглядит она хренов – и это, конечно, честно, но ужасно глупо; хочет улыбнуться и смягчить всю серьезность и напряженность атмосферы, но Хара настолько подавлена, что улыбнуться было бы просто не по-человечески. - Ты не простила? Хара пожимает плечами, и рукав футболки съезжает вниз, обнажая плечо. Она поправляет его и как будто становится еще меньше. - На самом деле, я сам его поцеловал, - говорит Чунхён, смотря в пол. – И это было даже не спонтанно. Я все продумал. Мы хотели переспать. «Хонки бы, наверное, ужаснулся, услышав это. А Хичоль врезал как следует», - думает он, как-то тупо разглядывая ноги Хары в голубых носках со слониками, и, вздохнув, продолжает: - Я люблю тебя. И хочу, чтобы ты меня простила. Мне правда очень жаль, что я так чудовищно поступил. Еще сильнее жаль, что ты это увидела. Но… Я все-таки изменил тебе – и не потому, что у меня нет чувств к тебе или есть чувства к Чхансону, не потому, что наши отношения и наш секс меня чем-то не устраивали. Все было прекрасно, и ты – прекрасна, но я – не тот человек, который планирует вообще когда-нибудь в своей жизни жениться. По крайней мере, на данном этапе развития. Я думаю, нам стоит расстаться. - Это ведь должна была сказать я? – неуверенно спрашивает Хара, дергая краешком губы в подобии улыбки. – Я тоже думаю, что нам стоит расстаться. Люблю тебя, но не смогу простить по-настоящему. Чунхён шумно вдыхает и притягивает Хару к себе, обнимая. Она утыкается лицом в его грудь – прямо напротив любимой татуировки их обоих, - и плачет, не сдержавшись. - Ты такой дурак, - произносит она своим, живым и эмоциональным, взрывающимся от обиды голосом. И только это одно – знак, что все кончено. - Извини, - шепчет Чунхён и, успокаивая, гладит ее по спине и волосам. – У меня было тяжелое детство. И деревянные игрушки, прибитые к полу. Хара отодвигается, вытирает слезы и недоверчиво смотрит: - Ты серьезно?... Деревянные и прибитые к полу? - Шучу, - смеется он, - просто деревянные. Когда Чунхён возвращается в общежитие, Дуджун спит – будто и не просыпался эти сутки. В комнате все еще бардак, хотя и не такой адский, как вчера. Он умывается и садится перед кроватью спящего Дуджуна, капая на одеяло водой с мокрых волос. Дуджун просыпается почти сразу – от Чунхёна тянет очень сильным перегаром и холодом, и дышит он слишком шумно. - О нет, Чунхён, вали отсюда. - Дуджун, Дуджун, подожди, не спи. Я с Харой расстался. Тот мотает головой, не открывая глаз, и бормочет: - Ну и дебил. - Нет, не дебил. Подожди ты, я тебе другое хочу сказать, послушай. Признайся Ёсобу? Любовь – это офигенно. Дуджун замирает на мгновение, затем переворачивается лицом к стене и для убедительности начинает храпеть. Чунхён просто улыбается – знает, что только что устроил чью-то личную жизнь.