tomorrow never dies

Сичэ утопает в бездне своего безумия, детской обиды и поцелуев, стараясь не думать ни о чем, кроме Гэна. Кроме Гэна и, может быть, себя, потому что не думать о себе - означало бы в его случае потерю рассудка. Он возвращается мыслями к Чонмо, когда Ханьгэн, обняв его, засыпает, - возвращается неохотно, скрепя сердце. Первое осмысленное слово, которым он обозначает всю ситуацию, - "отвратительно". Отвратительнее некуда. Здесь есть щепотка обиды из-за того, что так безгранично доверял человеку, который столько скрывал и даже мешал его личному счастью. Он посмотрел телефон, он сложил два и два, он же не дурак – не настолько. Но больше обиды в душе, намного больше и четче - презрение. Непонятно откуда взявшееся, в один миг стершее все прежние отношения, как к человеку, который попытался его изнасиловать. Наверное, это лучшее определение. Хичоль выбирается из объятий Ханьгэна и из теплой постели на холодную кухню, садится за стол и опускает голову на руки. Может, он зря разводит панику и истерию, но... А может и не зря. Гэн успокаивал его, пытался убедить, что в этом нет ничего такого, это не предательство, и, в конце концов, что естественно, то не противно. Но не помогло. Самое осознанное, что Хи хочется сделать, - игнорировать Чонмо и все упоминания, с ним связанные. Самое неразумное - высмеять чувства. Жестко и жестоко, бессердечно, просто чтобы причинить такую же боль, какую он сам сейчас испытывает где-то неглубоко в сердце. Око за око? Самое правильное - вести себя как ни в чем не бывало и даже притвориться, что он ничего не понял. Разве что Хичоль не умеет поступать как надо. Может, вообще все не так? Мало ли у Чонмо друзей, которых он не знает. Мало ли на свете геев. Мало ли в этом мире простых совпадений - случайностей, которым по воле кого-то сверху было удобно произойти именно там, тогда и в таком порядке. Действительно, мало ли таких дурацких происшествий. Хиним идет в прихожую и ощупывает столик в темноте руками, поддаваясь минутному порыву. Телефон находится быстро - благо, он белый и хоть как-то заметен. Он почти с ненавистью и с долей сарказма думает, как это Чонмо не поменял заставку с Гэном, доказательство несчастности его "любви", на что-нибудь нейтральное. По памяти набирает номер - почему-то не хочется лезть в список контактов - и слушает гудки, присаживаясь на пол. - Алло? - отвечает сонный голос после некоторого ожидания. - Привет, Хонки. - Спал, - подтверждает тот, игнорируя приветствие и переходя сразу к следующей стадии - вопросу "Ты спишь?". - С китайцем поссорился что ли? - Нет. - А-а. Хонки молчит пару секунд, слушает тишину и зевает в трубку: - Истории не будет? - Меня, по ходу, Чонмо любит, - сообщает Хичоль. - И все? - Ага. Разговор внезапно прерывается, Хиним даже проверяет, не сеть ли шалит, и только потом понимает, что Хонки трубку бросил. Не сдается, перезванивает. - Я думал, будет интереснее, - разочарованно произносит он, сразу же отвечая, как будто и телефон не убирал. - Шел бы ты спать. У тебя там китаец, везде прекрасные друзья, как я, а ты проблемы возводишь до вселенского масштаба. Хичоль и правда знал, к кому обратиться. Хонки всегда, в любых ситуациях, говорит искренние и верные вещи - иногда на пафосе, иногда устало, иногда пьяным. Иногда даже посылает (и это его, хёна со стажем), но тоже искренне и верно. - Это хреново, - приводит Хи свой последний аргумент. Первый и последний, если быть абсолютно точным. - Тебе хреново? Губораскаточной машинкой не поделишься? Вот Чонмо сейчас хреново. Сравни и почувствуй разницу, кому не повезло с объектом воздыхания, а кому просто не повезло. По жизни. С мозгами. - Губораскаточная машинка - она у всех есть в душе, - грустно улыбается Хичоль, постепенно осознавая, что Хонки кругом и везде прав. Осознавая умом, но не принимая сердцем. Второе всегда намного сложнее: сердце думать не умеет, только кровь качает. - Губозакаточной только не у всех есть. Иди спать, правда. Хонки снова отключается "по-английски", без предупреждения и прощания. И в ту же секунду, наверное, засыпает, но в чем Хи уверен, так это в том, что если он сейчас рванет к любимому тонсэну чуть ли не на другой конец города, тот его обязательно пустит, скажет еще много хороших, отрезвляющих слов и будет сидеть рядом, сколько надо, и... На самом деле, это такая глупость: грустить в коридоре одному ночью, когда у тебя есть Хонки. Хи еще долго так сидит, прислонившись к стене и вытянув ноги, и дергает нитки из рукава своей домашней футболки. Под конец голова болит от любой мысли - перенапряглась, он из последних сил просто приземляется на кровать рядом с Гэном и сразу отрубается. Что он, по сути, вообще понимает во всем этом дерьме под названием жизнь? Наверное, только то, что смешивать пиво, соджу и вино не стоит. А все остальное - не так важно. Чунхён в своих желаниях настойчив невероятно, поэтому даже после позорного провала от своей идеи не отказывается. Перед Дуджуном не стыдно (по крайней мере, самому Чунхёну, а Чхансон еще думает): они просто выгребают все осколки с кровати, покупают фисташковое мороженое и все, дело сделано. Дуджун не сердится, он просто ползет из комнаты Ёсоба в свою, за пять минут сметает угощение и заваливается спать дальше. Чунхён продал душу дьяволу или пропил совесть, понимает Джун, когда тот через часа четыре будит соседа и снова просит свалить вечерком. Или принять снотворное. Дуджун выбирает первое. Чхансон второй день подряд проводит с одним человеком, которому признался в любви, и почему-то даже смущения не чувствует. Чунхён полностью, от головы до пят, трезв и, кажется, вполне адекватен, но тоже никак не реагирует. Но то просто кажется: он, скорее всего, больной и пришибленный на голову, и по нему плачут психбольницы и в гробу переворачивается Фрейд. Иначе не объяснить - как, зачем, где видано, чтобы нормальные люди так себя вели. Или это все такая отмороженная шутка, при помощи которой над ним, наивным Чхансоном, хотят посмеяться. Он бы охотно поверил в этот вариант, но сплошь и рядом нестыковки: Чунхён умеет только ржать, а не смеяться; на охоту выходит не один, а в сопровождении всей гиенистой компании; да и какой-то бесконечный розыгрыш получается. И глупый. Обо всем этом думает Джун, третью минуту автоматически чистя щеткой два передних зуба. Он не представляет даже, что будет дальше, но догадывается, что отправкой Дуджуна куда-нибудь в темноту ему тонко намекнули на продолжение дружеской встречи. И почему он до сих пор не свалил от греха подальше? С утра общажная комнатка, недавно перенесшая экологическую катастрофу, очень сильно меняется в хорошую сторону. Зайдя сюда сейчас, никто бы и не подумал, что здесь живет главный идиот Сеула. Под мягким одеяльцем, свернувшись калачиком, сладко спит Дуджун, начищенный пол блестит, все смущающие части одежды убраны в шкафы, за ноутбуком сидит Чунхён с игрушкой Пикачу на плече и цивильно пьет кока-колу. - Через двадцать минут Спящая Красавица уйдет, займись пока чем-нибудь, - не отрываясь от экрана, бросает он, почувствовав, как кто-то вошел. Чхансон очень жалеет, что рядом нет Мира, который бы обязательно просто и понятно разрешил всю ситуацию. Потому что сам он пока даже размыто не представляет, куда податься, поэтому хватает первое, что попадается в руки, - какую-то мангу для взрослых – и бездумно смотрит картинки. Времени проходит ровно пятнадцать минут, и нереально пунктуальный Чунхён просто выдергивает соседа из-под теплого одеяла и, сунув в руки куртку, выталкивает из комнаты. Дуджун начинает грустно бормотать «Вот ты хрень», а дверь тут же захлопывается и на фоне дерева, неумело замаскированного под красное дерево, рисуется сам виновник всего происходящего в последние два дня. Славный малый Чунхён. Чхансон внутренне и, может быть, даже внешне – хотя куда уж такой груде мышц – сжимается и готовится выпалить что-то вроде «Извини, я пойду, ну давай, пока» и смотаться, но тот вдруг дружелюбно произносит: - Хочешь послушать песню? Я песню написал. Недавно сидел за компьютером, а там всякие прибамбасы Дуджуна, он же Ёсобу песни монтировать помогает, и вот что-то накатило. Она правда незаконченная и даже слов нет, мне Ду объяснил, что музыканты сначала мотив пишут, и под него уже слова. Я не понял, почему так, но попробовал, - чешет затылок Чунхён, подходя к компьютерному столу и открывая папку на рабочем столе с таинственным названием «qfffcps». Сразу видно человека, который не особо парится об аккуратности. Джун облегченно кивает, но уже в следующее мгновение начинает понимать, что согласился не потому, что это подходящий альтернативный вариант шести бутылкам пива на одного, а потому, что действительно интересно. Чунхён и танцы – помним, знаем, Чунхён и музыка – что-то новое. Два коротких щелчка по кнопке мышки, Чхансон двигается ближе к краю кровати и заглядывает через худое плечо. Файл называется почти так же иронично, как и папка, - маленьким крестиком, буквой «х». Чунхён включает песню и замирает на полторы минуты. Джун замирает тоже от смеси удивления и восхищения. Незамысловатая музыка, незамысловатый мотив, слов и вовсе нету, но рвет душу так, что понятно сразу: это настоящие чувства, из сердца, изнутри. Он смотрит на Чунхёна: тот немного покачивает головой в такт и бесшумно двигает губами, вроде как прикидывая, где получилось не очень и стоит поменять. От понимания, что Чунхён – пьющий, курящий, бьющий бутылки, изменяющий своей девушке, издевающийся над друзьями, никого толком не слушающий и похожий местами на неадекватного Ён Чунхён – на самом деле переживает, страдает, любит и мучается как все, и, наверное, даже глубже, чем добрая половина знакомых Джуна, а еще творит и думает, становится грустно. Вот так вот проходят мимо толпы людей, а он и не видит, какие они на самом деле. Музыка резко обрывается на одной из нот, и Чхансон, вместо того, чтобы отодвинуться и вести себя как ни в чем не бывало, опускает голову на плечо Чунхёна, осторожно вдыхает запах волос и молчит. Сначала – как друг и фанат, желающий поддержать, а потом Джун вдруг вспоминает про признание и смущается, неосознанно отстраняясь. Кажется, будто он украл чужую шоколадку, утащил ее к себе в укромное местечко и все гладит да рассматривает, а съесть не может. Но отдавать не собирается (если только немножко позже), эстетическое удовольствие – тоже удовольствие, и за свою частичку счастья надо держаться. Чунхён поворачивается на стуле полубоком и не пытается высвободиться, просто спрашивает с улыбкой: - Чего ты притерся? Музыка как музыка. С Дуджуном и Ёсобом не сравнить. Или с Чиёном. Слышал когда-нибудь, какие песни... – он вдруг останавливается на полуслове и изучающе смотрит на Чхансона. – По-моему, это тот самый момент. Джун неотрывно следит за его губами и даже почти не слышит, что он говорит, и все – из-за запаха, какого-то совершенно особенного и соблазнительного. От волос, от шеи, от ложбинки у ключицы. Это чувство, ударяющее в ребра, затуманивающее разум нереальной эйфорией как от легких наркотиков или алкоголя, заставляющее творить всякую дурь - такую, что потом становится стыдно. Он не решается что-то делать, но когда Чунхён сам наклоняется и целует его, крышу сносит. Насовсем. У Чунхёна мягкие, холодные губы, татуировка, выглядывающая из выреза мешковатой майки и крепкие руки, под нажимом которых Джун не может устоять. Но рядом с ним – даже слабым быть не стыдно. Хара, хотя и неплохо притворялась милой и наивной, всю жизнь была непростой девушкой. Даже женщиной, так сказать, с неглубоким и довольно ожидаемым двойным дном. Даже бабой, в каком-то смысле, из разряда "а я вся такая хрупкая-беззащитная, а бензопилу в сумочку мне мама положила". И вот эта непростая девушка Хара, придя пасмурным осенним днем в два часа, в общажную комнатку своего парня Ён Чунхёна, удивления скрыть не смогла. Настолько не смогла, что встречавшийся с ней два года и знавший как облупленную парень впервые услышал от нее такое. Хара сказала: - Пиздец. Чунхён в такой же парной майке, как у нее, увлеченно целует парня, на полке над кроватью стоит их совместная фотография из парка аттракционов, а Хара просто говорит «Пиздец» и выходит так же, как заходила – на медленной обратной перемотке видео. Чунхён успевает увидеть только ее растерянный взгляд и упрямо сжатые губы и понимает: только что в его жизни случился самый огромный пиздец.