***
Моё утро было самым обычным. От общей массы людей, бухгалтеров, продавцов, учителей, меня отличало наверно только атмосфера тайны, которой была окутана высшая математика, а во всем остальном — все как у всех, наверно даже чересчур — пищащий, всепроникающий звук будильника, кухня, чай, не люблю кофе за его горечь, да и чай тоже. Пью только с молоком. Холодная плитка морозит ноги, из открытого на ночь окна дует свежий зимний воздух, обжигающий горящую со сна кожу. Потом макияж, ароматные кремы втираю в кожу до красноты, прямо в щёки. Наверно, я бы не хотела в этом всем ничего менять, за исключением одной вещи — вечной тишины. Было у меня ощущение уже довольно долгое время, что я живу в маленькой такой баночке, в которой установилась своя экосистема, и все в ней было как у всех — грохот от соседей сверху в девять вечера, щелчок плиты и шипящий звук газа, звуки скорой помощи из приоткрытого окна, запах жарящегося мяса, и жёлтый свет ламп накаливания. Чувствуешь себя заложником своей собственной жизни, которую ты вроде выбрал сам, но она, как и полагается, судьба всё расставила совсем по-другому. Но в университете все было лучше — столько людей, столько разных историй, взглядов, которым где-то нужно было место. Там было проще представить себя свободной, вглядываясь в дальнюю стенку лекционной, скользя взглядом до потолка и начиная считать белые плиты с серыми перемычками. Когда закинув ногу на ногу, смотришь вдаль, и тебе не надо жарить курицу для мужа, не надо мыть посуду, и этот противный желточного цвета свет не превращает тебя в заспиртованного уродца: «человек обыкновенный» — экспонат музея бытовой жизни, где в таких же баночках, как моя, сидят животные-люди: домохозяйки, финансисты и экономисты, которые нервно дёргают ручками, потому что инстинкт торопит их снова ухватиться за бумажки с делами, и они не видят ничего, кроме них, барахтаясь в этой жёлтой жиже с закрытыми глазами. И преподавать было проще, потому что математику я любила. Любила её ещё в школе, любила в университете, а теперь как-то по-особенному люблю. Тогда это было просто интересно, как играть в карты и выигрывать, а сейчас за её безграничность, однозначность, универсальность. Не надо было думать, о ценах, о ТСЖ, не нужно было слушать телевизор из соседней комнаты, потому что тут их просто не было. Здесь тишина была не пустая, а уважительная. Можно было просто спрятаться за книжками, и сидеть, смотреть на них, или сквозь них. Никто не понимал их содержания (хотя это было не сложно, но все, словно зачарованные предрассудками, даже не пытались пробиться через тонкий бумажный листок с формулами для предела функции). Здесь я предоставлена сама себе и своим мыслям, на бесконечной декартовой системе координат. Но я не учёный и не исследователь, я преподаватель, и иногда в этот мир врывались студенты. Ну как врывались… По ним было сразу же понятно, что они уже не горят восторгом, поняли, что университет — это сложная система, где не нужен энтузиазм и энергия, тут нужно учить, методично и сухо, понимать и проникать в суть, а не бежать и грызть гранит науки, как завещал господин Троцкий. И вот они сидели, понуро опустив головы в тетради, и писали, покачивая макушками, как болванчики в магазине. Не стыдно признаться, что я и лиц-то их не различала. Очень долгое время они были для меня как один — собирательный образ, с одним лицом, с одним голосом, с одними привычками и повадками, как будто клонам преподаешь. А как иначе? Каждый день сотни студентов — свои, не свои, случайные, всякие. И смысла их запоминать я не видела, потому что на смену одним всегда придут другие, и в итоге всего, в девять вечера на кафедре сижу я, стопка книг и тишина, от которой я прикрываюсь математикой — в голове бегут сточки доказательств, функций и рябят клеточки матриц. Наверно тот редкий случай, когда я и правда кого-то запомнила был в этом году. Всё не шёл из головы, даже не знаю почему. Наверно в этот раз я была особенно окружена пустотой, что даже такая мелочь, как имя, упомянутое коллегами в разговоре врезалось в память. Раньше ничего словно и не существовало, и я просто была как есть этом своём мирке, а потом вдруг среди преподавателей появилось имя — Динка Любовицкая. Что-то про неё говорили, не только на нашей кафедре, везде. Раньше я слышала и другие имена, но почему-то именно это врезалось в память, входя, как горячий нож в масло. Всё говорили про неё, вспоминали и хвалили, какую-то хорошенькую студентку со второго курса факультета естественных наук, которая была невероятно обходительна со всеми на свете. Помогала приносить книжки, открывала двери, брала ключи, всегда была со всеми приветлива и никогда не опаздывала. Мне было даже интересно на неё посмотреть. — Приятная девчоночка, светленькая такая, — говорила преподавательница начертательной геометрии, — Дина Любовицкая. Пробежала сегодня мимо, поздоровалась, про платье сказала, — женщина сияла, улыбаясь. Но какое же это было удивление узнать, что я веду у неё уже полгода. Конечно, она открывала мне дверь, здоровалась, улыбалась, но так потихоньку, что заметить было проблематично. Открывая мне дверь, она за ней пряталась, мел приносила перед парой, аккуратно выкладывая на столе, здоровалась, опустив лицо в пол. Она и правда была, но не так открыта со мной, как говорили, меня это даже злило или забавляло, я не понимаю. Или все были в неё до ужасного влюблены, или я не ценила это по достоинству, однако какая-то внутренняя симпатия у меня к ней появилась. Каждый раз, как она пряталась за дверью или незаметно готовила доску к моему приходу — я уже знала, что это она, видела её среди остальных по широко открытым внимательным глазам. Странно, что я раньше её не замечала, потому что сейчас я так ясно видела её среди других людей, находила почти сразу. Среди пустых, безликих и равнодушных её лицо обрело свои черты в толпе, и я впервые за долгое время начала рассказывать лекции не сама себе, а кому-то. Ей. Потому что из сотен макушек, которые я видела, на ней я всегда видела глаза, которые слушали, понимали. Я всё не оставляла попыток увидеть во всей красе её характер, потому что описывали его как что-то невероятно большое и грандиозное, но выглядела она там, словно нарочно делает спокойный вид, но я чувствовала, что там внутри есть что-то больше. О чем все говорят, что все обсуждают и восхищаются, она как будто это прятала от меня, а мне страшно хотелось тоже этим восхититься и насладиться, как все. И я вглядывалась в неё, я пыталась заглянуть за эти карие глаза, которые были так широко распахнуты, но недоступны, и это манило ещё больше, как наживка. Как же хотелось проникнуть ей в голову, посмотреть, что звучит под его крышкой, но в глазах мерцало только озорство и вечное сияние чистого разума. Только запах от блюда, только одна десятая картины, только вступление от произведения, а где остальное? Как метроном, в полной тишине щёлкает поворотник, нажимаю на газ машины, как только красный свет светофора меняется на зеленый, и тут же быстро меняю ноги, со всей силы давя на тормоз своей туфлей. Две маленькие ладошки упираются в капот машины, а их хозяйка смотрит на меня, широко открыв глаза. Динка испуганно дрожит, и я прямо вижу по ней, как она хочет убежать, но не может, видя меня за рулём. Включив аварийку, выхожу, хлопнув дверью, и, запахнувшись расстёгнутым пальто, подхожу к ней. — Любовицкая, ты чего под колёса бросаешься? Трясётся, но страх передо мной вдруг пересиливает, и она опускает глаза, краснея. — Опаздываю. Я вздыхаю, оглядываясь по сторонам. Едут машины, светофор уже давно снова красный, и я начинаю мерзнуть, ёжась, как и она, только Дина ещё и пытается спрятать лицо в шарф, засовывая нос под него. — Чего у тебя там первым, что ты так летишь? — Психология. — А… инженерия человеческих душ. Кто ведёт, Рябко? — Она качает головой, но из-за того, что она спряталась в воротник почти до глаз, кажется, что она поворачивается всем телом. — Не знаю, сегодня первая пара. — Ладно, — вздыхаю, вытаскивая руки из карманов. — Садись, подброшу тебя. — Киваю в сторону машины, уже одной ногой стоя в ней. Дина начинает отпираться, что-то бурча себе под нос, — Давай, давай. — Говорю уже мягче и легче.***
Перечить ей было невозможно. Если бы у меня спросили, почему, я бы ничего не сказала. Чтобы это передать, нужно хотя бы раз влюбиться по-настоящему, до дрожи в коленях, потому что чувство очень похожее, щекочет что-то в горле и груди, когда видишь её. Ты просто смотришь ей в глаза и сходишь с ума, потому что они такие добрые, такие понимающие, ты как будто видишь такую силу человечности и ума, что не можешь устоять. Видишь, что она не заслуживает, чтобы ей перечили или отказывали. Когда она со всей душой предлагает тебе сесть в машину, ты просто садишься, чтобы её серые глаза не стали грустными и отвергнутыми. Она пахнет орехами, персиками, свежестью, чистотой. Носит свои балетки и черные колготки под синее платье, не убирает волосы, давая им густой массой лежать на плечах, и не красит губы и ресницы, смотрит, с расслабленным лицом, задумчиво погружаясь в свои мысли. Самый обычный человек настолько приятен и безмятежен в своей обыденности, что превращается в какой-то собирательный образ идеального человека, которого просто хочется любить за его непосредственность и понятность, которая так несвойственна математике и так свойственна математикам. За такую тонкую и изящную обыденность, которую она из себя представляла и которой не было больше ни в ком. Каждый куда-то бежал, о чем-то говорил, от чего-то злился, а она как будто не умеет, и всегда так загадочно улыбается, чуть подняв уголки губ вверх, думая о своём. Интересно, что у неё там в голове? — Ты где живёшь? В общежитии? — Поднимаю глаза, пока она смотрит, не отрываясь, на дорогу, подавшись вперёд: убирает выпавшую прядь за ухо. В её серых глазах отражается белизна снежной улицы и зрачки совсем не видны. Стеклянные, как будто ничего не видящие глаза бегают, строя траекторию пути. Я всегда боялась, что она может читать мысли, потому что взгляд, грустный, русский, он был такой проницательный, даже если её глаза ничего не выражали, кажется, она и правда могла бы прямо сейчас тебя слышать. Даже если не смотрит на тебя. Такой спокойный вид можно иметь только если ты знаешь всё. — Снимаю. Вот в этом доме. — Указываю пальцем на старую пятиэтажку совкового периода, которую от нас закрывают корявые деревья и провода, на которой устроилось не меньше полусотни черных ворон. — ах ты… — Азартный, полушутливый тон. Вижу, что она внимательно следит за дорогой, но старается не терять нить разговора, поэтому иногда замолкает, взглядывать в фигуры машин перед нами, — Озорница… Только вышла? До пары пятнадцать минут. — а вы? — это вызывает у неё улыбку, — А мне ко второй. Повисла неловкая тишина, в которой ясно отдавались наши придыхи от смеха. Никто не осмеливался засмеяться вслух, но обе чувствовали, что ситуация до смешного неловкая. Она о чем-то спрашивала, я что-то отвечала, как-то сухо, старалась от души, чтобы не выглядеть невежливой, потому что она говорила со мной очень по-дружески, смеялась, улыбалась, шутила, хоть и не обязана была в общем. — Ты в какой? Двести третья ведь? — Положительно угукаю, — вас ещё мало? — немного помолчав спрашивает она, следя за дорогой. — семнадцать человек. — да, да, помню такое… У тебя как? Понятно всё? Мне кажется, ваша группа не очень поняла прошлую тему. Сидели, как мешки, — Резко выворачивает руль на перекрёстке, и я не начинаю говорить, пока машина снова не встроится в ряд. — вроде нормально, быстро просто… — Вру. Мне всё понятно, просто я не слушаю её на парах, наблюдая, как она ходит туда сюда и жестикулирует. — Дарья Константиновна, а можно вопрос? — она согласно мычит, не отвлекаясь от дороги. — У меня баллов очень мало, можно вы меня спросите? — Я? — очень наивный и отстранённый тон. Она занята дорогой как будто. — Ну, — останавливаемся на светофоре, и она отпускает руль, откидываясь на сиденье. — А тебе очень хочется сходить? — чувствую усмешку, сорвавшуюся с её губ, как снег с крыши. — ну как-то… да. — Неуверенно отвечаю, вжимаясь в кресло. — ну раз так, то обязательно спрошу. — Согласно кивает она, и по всему её виду понятно, что она приняла это к сведению. То ли как преподаватель, увидела желание и запомнила его, то ли как человек, поняла что-то про меня и сделала вывод, непонятно. Приехали мы быстро, и уже стоя на парковке, она вытаскивала сумку с заднего сиденья, которую заботливо туда перекинула, чтобы я села рядом, и поправляла пальто, выправляя волосы из воротника. Нам было в один корпус, поэтому я вежливо её дожидалась. Нельзя же было бросить её после того, как она меня подбросила. Если бы я курила, было бы самое время закурить, атмосфера была самая располагающая — такую тишину редко встретишь в центре города. Раздался звук резины по снегу, и глухой удар. Её маленькая серая машинка двинулась где-то на полметра ко мне. Я механически упёрлась в неё руками, как будто это могло бы её остановить и защитить меня. Всё произошло так быстро, что я толком не успела испугаться, меня накрыло минутой позже, когда стало понятно, что случилось. Отскочив, я успела только выпустить дрожащий выдох, когда из соседней машины, неудачно сдавшей назад высунулся мужчина, смотревший прямо на меня. Он почти сразу же начал говорить, спрашивая у меня что-то, но я так плохо его понимала. Он от меня что-то хотел, а я была так дезориентирована произошедшим, что возила взглядом по всему вокруг, пытаясь понять хоть что-то. — А, — вдруг опомнилась я, вспоминая, что я была не одна. Мы с мужчиной одновременно заметили сидящую на земле Бахтину, я дернулась, поворачиваясь в сторону, где она стояла пять минут назад, а он обегал машину, стараясь как можно скорее ко мне подойти. Она копалась на заднем сидении, когда всё произошло, и на неё пришлось больше всего от столкновения. Пока я просто испуганно упёрлась руками в капот, её столкнуло на землю. Мы постарались её как можно скорее поднять. Основная часть работы была выполнена, конечно, мужчиной, который сурово и сильно тянул её за плечо, неестественно быстро рванув её наверх, а я с другой стороны пыталась успеть за ним, придерживая её под локоть и помогая не просто поднять её с земли, а именно поставить на ноги. — Простите, ради бога, не специально… Сдавал назад и…— он говорил со свойственной взрослым мужчинам заторможенностью и низостью голоса, — Вы в порядке? — то ли и правда был заторможённый, то ли делал наивный и невиновный вид. Раздражал. — Всё в порядке, — кивнула она, поправляя смятое им пальто, как только оказалась на ногах. — Не ушиблись? — тихонько спрашиваю я сбоку, как будто боясь влезать в этот разговор взрослых. — Немного, но не смертельно. Математика сегодня будет. — Пошутила она. — Беги на пары, мы тут разберёмся с джентльменом, — немного сурово для себя закончила она. Я почувствовала некоторый негатив, который она испускала в его сторону, но милая добродушная улыбка как будто съела весь этот тон, и оставила мне только обычную Бахтину, немного потрёпанную, но она делала вид совершенно естественный для себя.