МатФак

Грустный русский взгляд ты не спутаешь ни с чем. Грустный русский взгляд — взгляд не сломанных систем. Грустный русский взгляд видит грустный русский мир ©Пикули

      Лёгкую хромоту было не заметить невозможно. Пошаркивая балетками чуть сильнее обычного, Бахтина ковыляла до стола, в молчаливой тишине, которая образовалась с её появлением. Каждый студент будто показывал ей лично своё уважение, и благоговейно молчал, ожидая, пока она дойдёт до стола и сядет. — Я сегодня посижу, если вы не против, — почти сразу же говорит она, опускаясь на стул и вытягивая пострадавшую ногу.       Я сидела из-за опоздания на первой парте, считай на ладони. Но мне было не по себе даже не поэтому, а потому что я в общем-то знала предысторию сегодняшнего дня. И я видела не просто задумчивый вид Дарьи Константиновны, ищущей что-то в телефоне, а видела женщину, которая неуклюже поднимаясь с земли поправляла пальто, стряхивая с него грязную снежную кашу. Человека, который улыбался мне в машине, пока вёз сюда, ей было интересно всё на свете обо мне, каждая деталь, пока я была рядом, сейчас ты не замечаешь меня совершенно, потому что в университете я никто.       Два часа назад мы знали друг друга в лицо, а сейчас она и фамилию мою наверно не вспомнит, покажи ей список группы — она не скажет, кто из двух десятков равноценных наборов букв я. А я помню всё.       А теперь она на автомате, по преподавательской привычке, слепа ко мне, потому что сейчас я не «Любовицкая, ты чего под колёса бросаешься», а просто какой-то студент. Просто староста одна тысяча двести восьмой группы, а какого факультета и не важно.       Поэтому я прятала глаза, глядя в тетрадку. Чтобы не смотреть на неё, как котёнок на хозяйку, вспоминая тем самым утро. — Дина тут? — вдруг спрашивает она, ища меня взглядом в каждом. — Я тут… — прошло не больше секунды, как я ответила, но тишина была настолько неловкой, что казалось эта секунда растянулась в год, который прошёл под всеобщим обозрением. Каждый посчитал своим долгом заглянуть мне в лицо. — Да, хорошо… — Возится с бумажками, — Я это… Немного поменяла план… Дин, сходи на кафедру, я на столе оставила методичку. Коричневая такая, толстенькая. — Показывает пальцами примерную толщину для наглядности.       Помню, как ты появилась первый раз в аудитории. Кажется, до тебя, я уже плохо помню то время, когда мне было плевать на всё на свете, у нас вёл какой-то заносчивый и честолюбивый пожилой преподаватель, поэтому после него ты показалась девчонкой, несмотря ни на возраст, ни на внешний вид. На первый взгляд тебе не дашь и тридцати пяти, и я искренне верила, что твои округлые щеки — это отголоски розовощёкой молодости. Но даже узнав, что Бахтиной за сорок, а щёки — это последствия тяжёлой бытовой жизни, я не удивилась, а только больше вдохновилась, затаивая чувство восхищения вглубине, потому что то, как она выглядела и вела себя вызывало больше взволнованное уважение, чем отвращение.       Женственная, мягкая, с нежной, блуждающей, немного кривоватой улыбкой на губах. Всегда поэтично задумчивая, с таким добродушным лицом. Очень аристократичный вид, который ты имела, стоя за трибуной, и вдумчиво слушала чей-то доклад, подперев голову рукой, приводит меня в трепет, потому что казалось таких людей нет. Ты словно сошла со страниц томика Куприна, сохраняя свою загадочность и недосказанность. И все эти платья, юбки и брюки, которые, казалось, не сменяли друг друга, превращая тебя в другого человека, а плавно перетекали из одних в другие, вместе с неизменными чёрными балетками, в которых ты шла самым мягким на свете шагом. Они со временем стали символом той чистоты и наивности, которая нас всех так удивляла поначалу, принимаясь за глупость и легковерность. — Работа хорошая, но незавершённая. Переделаете или семь баллов вас устроит?       Бахтина пришла просто на выжженное поле — Пётр Сергеевич, который вел до неё, с нами не считался совсем, он просто занижал отметки и ругался, какие мы бестолковые, особенно девчонки, которых у нас было в меньшинстве. Поэтому её вопросы и предложения, которые в конечном итоге были направлены на улучшение ситуации, были такими непривычными, в них вечно чудился подвох. А она просто наивно хотела как лучше, давая нам такую возможность. Дарья Константиновна относилась к тому роду преподавателей, которых ты потом всю жизнь вспоминаешь с улыбкой только за то, что она своим примером доказывала, что девушки бывают и умные, и, что ещё важнее добрыми. Нет большей силы, чем человечность, и она обладала ей в совершенстве, исправляя жестокие ошибки прошлого преподавателя — учила и учила, особенно девочек, которые и думать уже про математику перестали. Мы смотрели на неё и восхищались. Не верили, что этот предмет может оказаться в руках у такого достойного человека, который не ругается за непонятую тему, с криком выгоняя из аудитории, а объясняет снова и снова, просто улыбаясь на в очередной раз пустые глаза. все сначала подумали, что она бесхребетная, попала в университет по знакомству или по блату, потому что думали, что таких преподавателей нет на свете, и эта тряпка тут просто для галочки. О, как же мы ошибались! Большие дела вершатся мягкой рукой! — Вы этого не знаете? — Она нахмурилась, скользя глазами по растерянным лицам. — Поднимите руку, кто понимает эту тему. — Она стояла у доски — одна, маленькая в огромной аудитории, у гигантской доски, и под прицелом десятков глаз — но ощущение, что привели на расстрел, было у нас, потому что Дарья Константиновна спросила с таким нажимом, что у всех животы свернулись в узел. Она совсем не злилась, но всем вдруг стало так стыдно, что Бахтина, которая с первого взгляда показалась там такой легкомысленной и даже глуповатой в своей женственной задумчивости, вдруг заговорила так серьёзно. Её мягкие брови вдруг так изогнулись, хмурясь, что все спрятали глаза от неё, сжимаясь всем телом к столу.       Вверх поднялись три-четыре неуверенные руки, и Бахтина, глядя на них исподлобья, поджала губы, устало опуская руки с зажатым между пальцами мелом. — И много вас таких, кто ничего не понимает? Староста. — Почти сразу же обратилась она, чтобы получить ответ.       Я поднялась со стула под её пристальным взглядом. — Много.       Бахтина смотрела на меня и молчала, видимо, думая, что с этим делать, ведь ругаться было бесполезно. Наука в нашем вопросе — это не что-то, что легко подтянуть самому, просто прочитав книжку, тут нужно чтобы кто-то понятно и систематично всё объяснял. Студенты — те же дети, и пока ты их чему-то не научишь, они так и будут сидеть глазами хлопать. — С какого момента вы плохо знаете? Можете сказать? — хмурится, внимательно вслушиваясь в мой голос. Вид у неё был такой, как будто она слушала страшную околесицу, но молчала, сердито сдвинув брови, запоминая каждое слово. Вот удивительная женщина — она была настолько заинтересована в нас, что даже учитывая тот факт, что запомнить нас не могла, да и не пыталась, что ни у одного не складывалось ощущение, будто ей плевать. Это мы поняли уже позднее, когда привыкли к её чудаковатым манерам и странным привычкам, вроде замереть на несколько секунд и молчать, невидящим взглядом уперевшись в стенку. Всё это легко ей прощалось просто за то, что она улыбалась, смеялась, слушала и понимала даже несуразицу и чушь каждого студента, даже откровенного двоечника. — с начала семестра. — этого? — прошлого.       Она иронично покачала головой, вздыхая. — То есть как вам назначили Шульгина, — никто не понял вопрос это был или нет, она, собственно, и ответа не ждала. — Ладно… есть у кого-нибудь конспекты с самого начала? — Я кивнула, — Хорошо… можно тетрадку? — Она подошла, заглядывая мне в руки. Я показала, где начало, пока она внимательно следила, кивая, за тем, что я показываю, поджав губы. — Вы не против, я возьму?       Она даже не посмотрела на меня, продолжая вглядываться в мои записи, а я уже тогда почувствовала, что её ничего не выражающие глаза такие только на первый взгляд. С ней вообще надо быть поаккуратнее, потому что человек, который думает о других, например, спрашивает у них разрешения, замечает всякие мелочи.       Я кивнула, и она аккуратно взяла тетрадь, унося с собой. Её руки так мягко с ней обращалась. Она вообще сама по себе была изящной, но с чужой вещью она была ещё нежнее, ласково придерживая страницы кончиками пальцев.       Вот и сейчас, когда я принесла её книжку, она улыбнулась, кивнув с тихим «спасибо», и сразу же взяла её, заглядывая внутрь. Сейчас, конечно, мы уже немного привыкли друг к другу, и не было той педантичной неловкости, как на первой паре, теперь она представляла собой не глупую училку, а уют университетской жизни, сидя за столом и листая свою методичку, пока за окном уже темнеет, а на здание опускается тишина. Мы были уже не чужими глупыми студентами, которых скинули на неё, а весьма думающими и хоть что-то смыслящими людьми после постоянного разжёвывания материала, которое систематично и усиленно подавалось нам каждый четверг. Она так старалась, чтобы мы нагнали, чтобы понимали, что было стыдно не учить. По крайней мере мне. Сколько раз она говорила: «Кому непонятно подойдите ко мне, я ещё раз объясню, остальные решайте» или «контрольную работу проведём чуть попозже, сегодня ещё кое-что разберём». И вот ты сидишь с ней и без всякой неловкости говоришь, признаваясь даже в очень глупых ошибках, над которыми Бахтина по-доброму посмеивалась, прикрывала рот рукой, чтобы не смущать, и заражала этим простодушным смехом и тебя. А она хотела знать всё, отвечала даже на нелепые вопросы, прощала стыдные ошибки, указывая на них маленьким пальчиком, робко глядя на тебя, с немым вопросом в глазах: «правда что ль?»       Со стороны могло бы показаться, что она ничем не лучше, чем Пётр Сергеевич, который тоже давал контрольные не в срок и вообще как-то странно соблюдал порядок контроля, но он в отличие от неё не возился с нами, как с детьми, у него и в мыслях не было такого словосочетания, как «выравнивающие курсы», тем более в субботу после обеда, когда все хотят домой. Кому-то могло показаться, что такое отношение делает только хуже, но это не было сюсюканьем. Это было как будто внимание к нашим проблемам, которого не было ни от одного преподавателя. Да, она не знала нас в лицо, и в коридоре даже не отвечала на приветствия, но всё на это просто говорили: «да это Дарья Константиновна, что с неё взять?» и глуповато улыбались, стесняясь признаться, что в глубине души любят её именно за это. — Дина, — я отвлеклась от задачек, поднимая на неё глаза. —  Соберите у всех тетрадки и можете идти. На сегодня хватит. Ключ на вахту отнесу сама.       Хотелось ей предложить отнести ключ, но я не решилась, просто выполняя её задание. И ушла вместе со всеми, глядя, как в огромной лекционке Бахтина остаётся одна, сидя в тусклом свете последнего включенного ряда ламп и что-то помечает в своём ежедневнике. — до свиданья, — Она отвлекается, поднимая глаза за дверной проём, где я остаюсь последняя. — до свиданья.