Не шумите вокруг — он дышит, Он живой ещё, он все слышит: Как на влажном Балтийском дне Сыновья его стонут во сне. А.А.Ахматова
Сижу дома. Странное затишье меня прямо убивало. Последние дней десять-пятнадцать, всего четыре математики, два вторника, во всем царила полная тишина, как будто меня отбросило назад на пол года, когда не было ещё в моей жизни Бахтиной. Казалось бы, сиди да работай, занимайся своими делами, но… Но я уже сделала, кажется, выбор в сторону Дарьи Константиновны. Что с ней, как она, где она? Ммм? Уроки делаются как-то на автомате, еда естся, чтобы не умереть от голода, а глаза смотрят, просто потому что могут. Вот и сегодня надо было бы пойти на выравнивающие курсы, а я не успела после дел в деканате и решила не рваться, не врываться и не привлекать к себе внимания — пошла домой. Мне же все-таки не обязательно на них ходить. Я писала какой-то там доклад, устало копируя одно за другим в ворд, когда телефон дзынькнул, загораясь экраном в плед. «Дина, привет! Ты в университете?» Хмурюсь, смотрю — Бахтина. «Здравствуйте) Да» Не знаю, почему я соврала, наверно, это глупость все, но, если я вдруг она написала, значит я ей понадобилась. В конце концов, мне не сложно прийти. «Можешь зайти к нам в 498?» «Через минут десять. Нормально?» В ответ прилетел только стикер кивающей довольной собачки. Невольно роняю улыбку, она такая всегда — довольная милая собачка в WhatsApp’е. Я сделала скриншот. Не знаю зачем, просто в этом стикере как будто собралась вся Бахтинская энергия, как будто от неё было совсем неудивительно, именно так она и поступает, хотя это первый раз. Ещё один экспонат в коллекцию «почему я тебя люблю». Я выскочила из дома, неуклюже завернув шею в шарф, как вареник, и поскакала в сторону универа, злясь на красные светофоры и коротенькие ноги, которые казалось специально делали шаги меньше. Натерпелось. Тихо-тихо вечером на четвёртом этаже, и темно. На дальнем конце открыта одна аудитория, и я уже знаю, что мне туда. Я не раздевалась, поэтому шла, издавая проскальзывающе-неприятный звук пуховиком, ширкая рукавом по куртке, но это меня не останавливало, и даже ни капли не смущало, я даже как-то на зло делала громче, чтобы было слышно, что я иду — обычно я бы шла аккуратно, едва слышно, чтобы не нарушать благоговейной тишины, а сейчас нет, сейчас Меня ждут. — Можно? — заглядываю, заставая её у доски с мелком, и она только улыбается, кивая. — Что такое? Подхожу, и, как только оказываюсь рядом, она молча кивает в аудиторию, следя за моей реакцией. Я поворачиваюсь, и вижу из своих двенадцати человек двоих, которые то ли самодовольно, то ли испуганно отводят взгляд он нас с Бахтиной. Закрываю глаза и начинаю злиться, уже доставая телефон. Не пришла один раз, даже знаю, кому написать лично! Но она мягко кладёт руку сверху, отвлекаясь от доски. — Потом, Дин. У тебя ещё есть дела? — понимаю, что мы стоим у доски, пара идёт, она отвлеклась от решения, опуская руку с желтоватой потёртой книжкой, и говорит со мной, поэтому отвечаю быстро и односложно «нет». — Посидишь, подождёшь, пока закончим? Осталось две задачи. — Да, конечно. Сижу, а вокруг вместо пятидесяти положенных человек — тринадцать. У-у-ужас. Смотрю на неё. Какой странный день — людей мало, но она не в хорошем настроении, наоборот какой-то упадок. А она так мягко и спокойно говорит у доски — одной рукой пишет, другой держит сборник, и не смотрит ни сюда, ни туда — на студентов, ждёт отклика, и они только пишут, сунув головы в тетрадки. Посмотри на меня! Я улыбнусь, я кивну, я отвечу! Да ты и так это знаешь, да? Опускаю глаза в стол — я тут единственный вольно-слушатель, и по иронии мне одной ты Особенно нужна. — На этом все, всем спасибо… Молодцы, что пришли! — не забывает никогда похвалить пришедших, когда они по одному начинают утекать, изредка подходя и о чем-то спрашивая. Иду к ней, уже начиная слышать обрывки тихих, уже лично сказанных кому-то фраз. — Да, это мы разбирали, посмотрите с третьего занятия записи… Нет, это ещё будет… Не сошёлся? Да, иногда там ошибки, оставьте мне листочек, я перепроверю… Стою жду своей очереди позади всех. А что если?.. Улыбаюсь своим мыслям, сунув руки в карманы. Я как… Я как муж, ожидающий свою женщину с работы на перроне электрички в оранжевом свете фонаря, она идёт, со всеми говорит, но в итоге-то придёт ко мне. Под вечер, под ночь, придёт и будет моей, потому что сегодня я финальная точка. Приятно так думать. Представлять. Пустая фантазия. Вот наконец-то все ушли, и она складывает книжки. Я подхожу, начиная тоже собирать, пока она пытается вспомнить что и куда нести. — Да, спасибо, вон те ещё, — кивает на стопку, оставленную студентами на столах. Киваю, собираю. — Я обязательно поругаюсь, простите пожалуйста, я сегодня не успела, понадеялась на них, вроде всегда ходили… — Да ладно тебе, — выходим, пока она ковыряет ключом в замке. — Прям ругать не надо, только скажи, что я их всех жду. У Смирновой, Уварова… Ещё там у троих вроде… Не помню, потом напишу, если что… У них вообще беда, пусть подходят, если хотят тройку-то. Я, конечно, поставлю, мне не жалко, — Улыбается, будто в чем-то призналась. — Но я правда хочу, чтоб они попробовали хоть, вдруг толк какой будет. Ммм? — Обязательно. — Сейчас давай отнесем это все, и… — перекладывать книжки с одной руки в другую, чтобы достать ключ и открыть кафедру. — Я тебе, кажется, прогулку должна? «Я тебе, кажется, прогулку должна?..» Это ведь была шутка. Да ладно, нам просто в одну сторону, дома-то почти соседние, размечталась. А она смотрит на меня так нежно, что прямо, кажется, будто мы и правда идём гулять как друзья. Я розовею, горячею, голову дурманит удовольствие и волнение… Куда нам надо? Отнести книжки или на северный полюс? Идём! За вами куда угодно. — Вот, — расставляет все на полке, беря у меня из рук по одному задачнику, и каждый раз смотрит на меня, одними только глазами говоря: «Видишь, как все хорошо». Начинает собираться, и я, сидя на её мягком крутящемся стуле, наблюдаю за этим. Сегодня синее платье и чёрные капроновые колготки. Красуется перед зеркалом, поправляя осыпавшуюся тушь. Волосы! Она подстриглась, чуть-чуть, волны стали как будто гуще и чуть-чуть короче, обязательно ей скажу! Ей хорошо, она теперь как будто глаже стала. Глаже? Она всегда была такой гладкой и обтекаемой, только вьющиеся кончики, коловшие гибким концами её плечи, выбивались, а теперь они очень аккуратно подвивались внутрь. Наклоняясь, поскрипывая креслом, чуть выглядывая за стол — балетки. Не изменяет себе. Улыбаюсь. Бахтина наклоняется, чтобы переобуться, и… На руке ясно в глазах встала картина — ленточка, завязанная вокруг запястья. Ровненькая, тонкая, как ниточка, как хорошо, что я выбрала такую невзрачную! Тогда мне казалось, что надо было присобачить гигантский бант обшитый золотом, а сейчас понимаю, что его бы она дай бог в руки взяла, а эта маленькая ленточка, это же так про неё... — Ты чего? — замечает мой взгляд. Краснею, как небо на закате — плавно и неизбежно, пряча глаза. — Ленточка. — А! — уже стоит передо мной, просовывая руки в пальто и отбрасывая волосы назад, выправляя их, и как только рука появляется, первым делом показывает мне, но в большей степени любуется сама. — Да. Жалко что-то так выбрасывать было. Цветы-то завяли, а эта осталась. «Цветы-то завяли, а эта осталась…» Ей жалко это выбрасывать? Я, кажется, жила ради этих слов. Ленточка — воспоминание о том букетике, который я так неуклюже ей преподнесла в самой неподходящей для этого обстановке, вызывая всей абсурдностью и тупоголовой наивностью её улыбку. Это было настолько не к месту и не вовремя, что вышло очень правильно — когда всё вокруг темно, кто-то должен чиркнуть спичкой. Смотрю на своё творение и любуюсь, как она. Какая хорошенькая, аккуратная рука. Без вызывающего маникюра, только покрытые прозрачным лаком ноготки, все в меле, и… Я точно помнила, всегда-всегда, постоянно на безымянном пальце сидело аккуратное золотое колечко, которое, казалось, было уже частью кожи. Где? Замечает мой взгляд, и, собрав руку в кулачок, опускает в карман, накидывая на плечо сумку. — Ну, идём? Отсутствие колечка почему-то подействовало на меня со страшной силой. Она всегда мне казалась примерным семьянином, хорошим человеком в самом прямом смысле слова. Таким, какой бы украсил любое предприятие, ведь нет ничего лучше, чем женщина, красавица, умница, хозяйка, с прекрасным мужем, так? Она была ровно такой, какой её хотело бы видеть общество, и это печалило, потому что она от него резко отличалась. Стараясь подходить под заданные стандарты, вела какие-то пустые бессмысленные разговоры, спрашивая по мелочи всякое, но я чувствую, что она что-то не договаривает. Молчит о самой сути, не говорит самого важного, прикрываясь обычными вопросами, к которым готов каждый встречный человек. Ну разве ей интересно, как у меня дела дома? Интересно ей слушать, что у меня закончился порошок для стирки, соль, что нужно вызвать сантехника? Да, конечно, нет, потому что я чувствую, что ей тоже есть что сказать. Но Даша не решается, чувствуя, как на шее висит, словно Петровская медаль «за пьянство», клеймо.«Преподаватель»
Ей нельзя сказать, что что-то случилось, нельзя признаться, как что-то где-то болит, потому что преподаватель — не человек, он не должен мешать личное и рабочее. Иронично, да? Все хотят видеть в них примерных людей, достойных, честных, справедливых — каких-то Соломонов, беспристрастных, бесполых судей, которые ко всему прочему ещё и образцовые граждане, но не дают им даже рта раскрыть, чтобы хотя бы шёпотом сказать о чем-то неправильном и больном. Каково? Если вы хороший работник и примерный гражданин — хорошо, а если вы хороший работник, но что-то у вас в личной жизни не так — вы плохой работник. «ПМС» «Недотрах» «Не может жизнь устроить — значит и преподавать нормально не сможет» «Проблемы? Хм... У хорошего специалиста нет проблем» Быть вылизанным образом с картинки — вот её работа. Ей не простят даже одну трещину, наверно. — Дарья Константиновна, — тихо зову, и она поднимает лицо, словно кончиками пальцев кто-то невидимой рукой поднял её ко мне. Её тяжёлую измученную голову, которая еле держится на хрупких плечах. Готова слушать, как всегда. Что бы я сейчас не вывалила ей на голову, наверно, она бы все взяла, приняла и поняла. Мне кажется, если бы сейчас перед ней встал самый мерзкий и жестокий человек и прямо в глаза крикнул, что она худшая женщина на планете, что у неё нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее, которое она еле-еле волочит на себе, не в силах поднять измождённой головы, она бы только улыбнулась и кивнула, снова возвращаясь к этому самому «настоящему». — Ммм?.. — А я… Как вы? Ищет что-то глазами на полу. Ищет? Нет, прячет, на полу ничего нет, но есть над ним — я, она стесняется меня, бежит куда-то, хоть куда, только бы не встретиться со мной взглядом. Опускаю голову на бок. Бедное моё, испуганное солнце… Меня… Преподаватель боится студентки, девочки, ребёнка, до жути влюблённого, она же знает, что я не сделаю ей ничего, она умный человек, тогда что заставляет её прятаться, как испуганное животное даже от ласки, ведь это просто вопрос?.. Молчит. Ну не молчи, я послушаю все, даже дурь, даже бессмыслицу, сойди с ума, лишись рассудка, и я возьму твои руки, возьму твоё лицо и поцелую щёки, чтобы успокоить, понимаешь? Стань пустой, уставшей, страшной, чужой, стань сколь угодно грязной — твоя прелесть не в этом, не в замечательном виде, не в знаниях, не в красоте и не в грации. В глазах. В прекрасных глазах, в которых даже не так важен ум, как Душа. Ты её не прятала никогда, поэтому она такая поношенная, да? Я понимаю. Задумчивость — не Задумчивость, а защита, отказ от мира. Не любить, чтобы не страдать, не видеть, чтобы не грустить. А ты? А ты пускаешь, ты веришь в людей, зачем! Потому что они люди, так? Студенты — жестокие в своём незнании, грубые в невежестве, ты их ласкаешь и веришь, скольких ещё плохих и хороших людей без разбора ты пожалела?.. Я знаю, потому что я тоже такой студент и человек. Чужой. Я тоже грубая, глупая, рублю с плеча, смотрю с высока, а для тебя хочу стать Маленькой, хочу умещаться в ладошке, хочу прятаться, как лилипут в твоём кармашке, пока ты держишь в нём руку, чтобы сжимать твой палец — давать поддержку и любовь, понимаешь? Не где-то, когда-то, не взглядом, еле позволенным себе испуганным словом, за которое я потом ругала бы себя всю ночь, а большую необъятную любовь. Какая бы она не была, я отдала бы тебе всю, даже такую замухрышку, как у меня. Возьмёшь? По потерянному взгляду, вижу, что нет. Не решаешься, не хочешь её марать. Неужели ты думаешь, Даша, моя Дашенька, девочка — птичка, что ты её испортишь? Нет, никогда. Если она помнётся, да и черт с ним, если расколется, бей до конца, если размякнет — рви, не жалей никогда, потому что я это тебе, ТЕБЕ дала её. Твоя. Твоя, понимаешь? Мне не жалко ни секунды, мне же не нужно от тебя ничего, любимая, я хочу просто держать свою руку, как тогда на кафедре, как тогда за кулисами, как ты всегда играючи разрешала. Что случилось сейчас? Глупый вопрос я задала, вполне обычный на самом деле, скажи «нормально» и иди как все. Отстреляйся, закрой перед носом дверь и иди, а ты? Думаешь? Думаешь рассказать или нет? … Есть что рассказать? — Нормально. — Спокойно отвечает она, поправляя сумку на плече. Даш. Даша! Хочу кричать. Хочу взять за плечи и потрясти, привести в чувства, разбудить, но знаю, что не сработает — взгляд много лет как потух за ненадобностью, оставляя от прежнего пышного цветения только нежную улыбку, розоватый нос и, может быть, изящные ресницы, которые являлись продолжением взгляда. Разве это правильно? Так нельзя. Называйте меня идеалисткой, или дурой, кем угодно, нельзя, нельзя быть грустным, нельзя так мучить себя. Что бы не было в основе — Даша, проснись, посмотри вокруг, что тут — свалка. Бардак. Вещи не достойные твоих мягких рук и тихой поступи. — Грустите? Не надо быть гением, чтобы догадаться о чем-то. Что я что-то подразумеваю. Но вот странность — сегодня видимо что-то произошло, что-то рвануло её вниз, как привязанный к ноге камень, утаскивая в одинокую темноту и холод без спроса. Самое страшное знаете что? То, что вижу эти светлые невинные глаза, которые растворяются в холодной подводной темноте. Тянешь руки — она не подаёт в ответ, просто уходит вниз, ускользая, потому что не хочет, тебя забрать с собой. И ты видишь, на своих глазах человек теряется, стирается, растворяется во мгле, а ты тянешь руки, уже по локоть в воде, по грудь, еле держишься за берег, осталось только ухватиться — и она прячет ладони, только бы не испортить тебя, не потащить за собой. — Не бери в голову, мышонок. — Давишь из себя улыбку, а сока нет. И улыбка какая-то вялая. — Сама понимаешь, зима, холод, старость. Хандрю. Ныряю. В холодную воду, в мрак, в неизвестность. Чтобы схватить, не борется ни с тобой, чтобы уйти дальше на дно, ни с судьбой, чтобы всплыть. Знаете, о чем говорит такое состояние? Ненужность. Делайте со мной что хотите, бросьте и забудьте, поднимите и посмейтесь, достаньте и приласкайте, мне все равно, все равно уйдёте. Что так плохо, что эдак — оставите — бросите и пригреете — бросите, так в чем разница? Смотрю ей в спину и… Да что это такое в конце концов! Стремительный шаг, взгляд, короткое и понятливое молчание, и тепло. Я расплакалась. Какая же я глупая, что плачу. Больно до удушья, обнимая её. Я ведь всего лишь люблю. Почему это так больно? Всегда больно за двоих? Не-е-е-ет. Это не общая боль двоих людей, а одного, просто большая. Больно за одного — за неё, потому что на себя мне плевать. Слёзы — это странная реакция на её героизм, силу и терпение, которые я упорно не понимала. Не понимала и чтила, как высшую милость на земле. — Дин, ты что?.. Мышонок, родная… — слышу её голос и… Ах, как он действует, как ток, как молния, как спокойное море, как первый поцелуй, как раскат грома, отдающийся в груди, как страх перед признанием, как все самое живое, что есть на свете. Величие эмоций и чувств настолько огромное, сравнимо с бездонной стихией, что невольно понимаешь, почему любовь называют движущей силой всего живого. Гладит меня по волосам. Не осуждает, не спрашивает, не прогоняет, не отталкивает — терпение и любовь. Я хотела быть взрослой, сильной, хотела покорить её своей уверенностью, хотела стать как Она, а в итоге — я реву у неё на плече, нежась о лацкан пальто, как котёнок. Её пальто. Под которым её плечо, её кожа, мягкая, тёплая, с россыпью родинок и розоватой бороздкой от нижнего белья, пахнет персиками и теплом. — Полегче? — отодвигаюсь, видя её понимающие глаза, и верю, что они все знают, ах, они все знают, а я, как дурочка, не могу и двух слов связать! Ведь надо ей обязательно это сказать, я ведь… Я же лю… Отрицательно качаю головой, от чего на её лице расцветает улыбка. — Ну раз не легче, надо что-то делать… — говорит растерянно и уверенно одновременно, что я теряюсь в интонациях. Ещё и эмоции эти дурацкие глушат половину, и я вижу только её лицо с блуждающей улыбкой. — Пойдёшь со мной? Такой тон, как будто я могу сказать нет… Киваю, втягивая носом воздух и тру глаза, смазывая слёзы. — …Подождёшь меня? Неуверенно и недоверчиво, я киваю и жду, как собака, глядя в сторону магазина в который она зашла. Что я делаю? Почему так тошно и плохо? Все правильно. Правильный путь всегда сложный — не странно, что на этом пути и она? — Ну-ка, солнышко, — возвращается, быстро перебирая ступеньки ногами. Вижу в её руках упаковку кексиков каких-то, в виде цыплят и корзинок, ярко жёлтых, блестят своей маслянистостью. Она быстро и мягко опускает все в пакет, снова поднимая на меня понимающий взгляд. — Были только кремовые, — как будто с виной признаётся она, глядя на меня, как на маму, которая должна бы ребёночка наругать. — Ко мне? — предлагаю, а ответ уже знаю. Кажется, долгий будет вечер и ночь.