МатФак

      Она ничего не говорила до самого входа в квартиру, как-то по-матерински мягко и заботливо, пропуская меня всегда вперёд, проверяя, иду ли я позади, если я вдруг отставала, завязывая шнурки, открывая дверь, пропускала меня вперёд, торопливо отодвигая пакет, в котором дешёвым пластиком поскрипывала упаковка с кексами. Мягко и по-хозяйски, она первым делом поставила пакет на тумбочку, о существовании которой уже знала, ведь была тут. Сама прошла в ванну, чтобы помыть руки, спросила, каким полотенцем вытереть руки, щёлкнула включателем, и так тихо, как робкая школьница, проскользнула на кухню, тихо-тихо ступая ногами в тапочках, которые я ей выдала, чтобы не порвать капроновые колготки о трухлявые порожки. Да и плитка холодная….       Садится за стол, складывая руки на коленях и смотрит мне в спину, пока я ставлю чайник, достаю бокалы, ждёт. Не торопит. Не фыркает, не вздыхает, и я понимаю, что она не просто мне время для подготовки чаепития даёт, а выделяет время подумать, собраться с мыслями и решить, хочу ли я этого разговора, или всё-таки это будет просто чай, в течение которого мы обсудим самые бессмысленные вещи на свете — что за чай, как много долгов и когда же там выходные — или же всё-таки чай будет стоять на столе или греть замёрзшие с улицы пальцы, но так и останется полным, потому что мы забудем про него, обсуждая то, что мне правда нужно.  — У вас что-то произошло? — говорю совсем тихонько, чтобы не перейти грань, когда она наконец-то меня дождалась, и я опустилась рядом, молчаливо подставляя одну ногу к другой и опуская глаза в пол.       Ах, если бы все были такими, как она! Тогда бы мир был отвратительным, потому что я бы в нём не выжила. Всё её чудо заключалось в том, как любая обычная вещь в её руках становилась особенной. Карандаш, который она спрашивала, чтобы что-то написать, вдруг становился Её карандашом, который она трогала, который впитал этой неуловимой красоты и нежности, пока аккуратные пальчики водили им на бумаге, превращая её мысли в слова, оставляя их в материальном мире, пусть это и были просто цифры. Вот в чём была прелесть, она заряжала всё вокруг удивительной лёгкостью и романтичностью, просто касаясь, эта разница и рвала меня на части, потому что в руках её удержать было не возможно, она таяла, как снежинка на ладони, бесследно растворялась, как осадок в пробирке, и всё, что оставалось — это только воспоминания о сказочно-красивой вспышке. — Ты про что?.. — Короткое молчание. — Дин, ну знаешь… так бывает у Взрослых.       Внутри что-то больно надломилось, трещинки побежали тонкой паутинкой до глаз, которые начало резать. — Я же ведь тоже… не принцесса из сказки. — Пожимает плечами, закатывая глаза с мечтательной улыбкой. — Ты ведь не из-за этого, случайно? — Вдруг так резко меняется в лице, говоря так взволнованно. Простота с которой она признавалась в чем-то страшном резко сменилась на громкий, врывающийся в личное пространство, откровенно прямой испуг.       Поднимаю глаза. Что мне тебе рассказать? Всё? А ты уверена, что возьмёшь? Ты уверена, что тебе это потом не аукнется, что ты потом не будешь знать куда деться с этими словами, звучащими, как гром в небе, как приговор бога, ведь с этим потом ничего уже не сделаешь, я не заберу их уже назад. Эта настолько страшная и громкая вещь, что будет казаться, что она звучит из каждого угла, из каждого открытого рта, в каждом взгляде; озвученные чувства — это громкие слова. Если не стесняешься о них заявить, значит хотя бы толика живого в них есть, нужен тебе этот груз? Ведь живое всегда в сто раз тяжелее мёртвого, придуманного, ненастоящего. Живое может и обжечь, и укусить, может и ласкаться, и нежиться в руках, я не знаю! Не знаю, как это себя потом поведёт, и отдавать это тебе, ведь я сама еле-еле справляюсь… — Если ты поговорить хочешь, то давай, конечно, — добавляет тише, но торопливо, а я всё смотрю, как ненормальная, не спуская глаз. Нельзя так пялиться, но у меня рот, наверно не откроется, остаётся только это — зеркало души, из которого вот-вот хлынет вся обида на мировую несправедливость.       Внутри я понимала, что, хоть Бахтина и не обязана, она очень хочет мне что-то объяснить, расставить все точки над «и», чтобы я не смотрела на неё жалостливыми и страдающими глазами. Бедная, моя бедная, если бы ты только знала… — Да нет, наверно… — Головой понимаю, что ей надо идти. Она мне ничем не обязана, я только занимаю важного человека, у неё есть дом — дома худо-бедно семья, во всяком случае есть сценарий, который мы должны соблюдать, и вечерние посиделки в темноте — это определённо «вырезанная сцена», цензоры, «большой брат» не разрешает ей существовать.       Конкретного человека, кто бы это запрещал ведь нет, иначе бы я плюнула ему в лицо, я бы на весь мир крикнула, что он подлец и мразь. Он создал ужасный мир, который учитывает интересы всех, кроме влюблённых! Быть Ромео и Джульеттой двадцать первого века, этого я хотела? Нет, я мечтала о любви, о верности и тепле, а тот, кому я и правда готова отдать себя всю — я в минус первой степени, полная противоположность, ей нельзя это давать, потому что между нами проходит черта, по которой разломится мир, если всё-таки что-то случится.       Но такого человека нет, это система.       У меня в душе горел такой огонь, я была готова бросаться на амбразуру, зубами и голыми руками защищать это чувство, я бы пошла против тысяч небрежных взглядов, против миллиона разговоров за спиной, бросилась бы сама, закрывая собой Её. Но тут другие величины — гигант вселенной — тупое и грубое общество, живущее заготовленными клише. Люди рождаются, и уже знают, как проживут жизнь. Всем кажется, что они уникальны — а это просто вариации одного сценария, написанного тысячу лет назад.

«люби универсальных» «работай как слепая лошадь» «умрёшь — оставь после себя дом, дуб, ребёнка»

      Эти убогие заветы, которые прописали люди. Где же те, кто писал о великой любви, где жили Шекспир, Есенин, Лермонтов, где все эти прекрасные люди, которые описали любовь как она есть? Или они её придумали?.. неужели её нет, нет этой прекрасной «мне бы только смотреть на тебя…» Или «Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, Что люблю тебя не напрасно!»? Всё это шутка и неправда, придумано ради… удовольствия, денег, популярности? Сюрреализм, чтобы удивить и вызвать хоть какие-то эмоции. Не может быть так? Ведь нельзя придумать прямо так, как у меня, у обычной девочки, внутри! Если отдаётся в душе даже обычного человека, значит это неизбежное, неумолимое чувство — любовь — реально, не обходит никого, рождается в каждой душе. И оно у всех одинаковое — ударяет, как кувалдой по голове и груди. — Мне пойти?       Руки бегут раньше слов, и я сжимаю её пальцы. Она, как любящая мама, спокойно оседает, без толики усталости и раздражения. — Ну, что ты, мышонок, — поднимает руку, начиная гладить тыльной стороной руки меня по щеке. Знаю зачем — чтобы я расслабилась. Я на таком взводе, что она пытается меня утихомирить, и у неё получается, потому что никакие другие мысли в голову уже не идут, кроме как о её тёплой руке, которая не просто гладит, которая проникает своим теплом прямо в голову, потому что в какой-то момент я чувствую, как мягкие пальчики по одному касаются уха, и она мягко гладит и волосы, и ухо, и шею. — Не грусти, а? Что случилось? — Я же вас… я ведь… Смотрю ей в глаза, вижу, что она выслушает любую новость. Что бы не свалилось ей сейчас в руки, она их уже подставила, верит мне. — Да я же… вас так люблю вы представить себе не можете… — Знаю.       Не меняется в лице совершенно. Её кругленькое и улыбчивое лицо, на котором улыбки сейчас не было, как-то незаметно становится невероятно счастливым, хоть в нём не пошевелилась ни одна мышца, кажется, что оно начало сиять изнутри, по-другому и не опишешь, что произошло. — д-да вы… да вы не понимаете, я… — понимаю, родная… — говорит, как будто останавливает, осаждая. Правда понимает, но знает, чем всё это кончится, поэтому не даёт сказать до конца. Словно мы не обычные люди, студентка девятнадцати лет, которая не хочет ничего учить, любит энергетики и не очень здоровый сон, и женщина в достаточных годах, чтобы иметь право смотреть на всех надменно, только потому что по дороге на работу её туфли натёрли уставшие ноги. Улыбается как-то безнадёжно грустно, но так тепло, — Я ведь тебя тоже очень люблю.       Какое-то другое люблю. Не такое, как у меня, которое душу на части рвёт, а такое тихое, шёпотом в моей кухне, сказанное украдкой. Боится. И меня боится, и мира вокруг боится, понимаю… — можно? — что можно? — с глуповатой улыбкой переспрашивает она. — любить я вас можно буду?       Расцветает, светится, как утреннее солнце, во всей своей романтично робкой красоте, ах, эти хрустальные глаза, фарфор, застывший хрустальный камешек, в гранях которого играет солнце, луна, любой свет превращал их в звёзды. Лучики-иголочки, которыми сияют её глаза колют меня щёки, нос, глаза, щекоча. Вдруг начинает греть мне щёки, или это я краснею? Не важно, я! Я заставила её улыбнуться, почувствовать это приятное чувство счастья, пусть и мимолётного.       Какая же она девочка, особенно когда рядом, особенно со мной. Не стесняется показаться такой хрупкой, доверить мне эту улыбку, заулыбаться так, что глаза становятся щёлочками, а вокруг них ясно видны мимические морщинки, не такие скромные и аккуратненькие, как всегда, в которые я уже влюблена, а теперь они такие глубокие, но они от этого не хуже. Она с ними только лучше, потому что выглядит совсем искренне, как растроганная девочка, которую засмущали до того, что она не может на тебя смотреть. Улыбка, которая всегда была потерянной, сейчас такая ёмкая, я точно знаю, что она для меня, из-за меня. — Можно, — стесняясь засмеяться вслух говорит она, и мелко дрожа от давящего на голову чувства радости, наклоняется, прислоняясь ко мне лбом. Вижу через упавшие волосы улыбку, особенно когда чувствую, как её руки сжимают мои. Что-то говорит, но я не слышу, только чувствую, как она что-то мурлычет себе под нос, пытаясь что-то добавить, но так давит смех, что не может. — Дарья Константиновна. — Зову её так наивно-глупо. Она же рядом. Зачем я её позвала? — М-м-м? — Довольно мычит она, в ответ. — Вы подстриглись? Вам очень хорошо. — Она не может сдержать улыбки, механически запуская руку в волосы, застенчиво поправляя их, убирая за ушко. Ей нравится это внимание, солнышко моё, нравится! Девочка, малышка, забытая принцесса… — Спасибо, родная.