МатФак

— Здравствуйте, можно я у вас сяду, напишу кое-что? — Протараторила я, утыкаясь глазами в Бахтину, которая ничего не подозревая стояла в коридоре и ждала чего-то, задумчиво водя глазами по бумажкам. Наверно, в деканат, из-за приоткрытой двери которого слышались голоса.       Она, убирая бумаги, с которых читала, посмотрела меня, понятливо моргая глазами. — Конечно. Тебе срочно? — Неплохо было бы, — виновато признаюсь я, сжимаясь в комочек под её спокойным взглядом.        От неё прямо пахло справедливостью и честностью, поэтому стыдно было даже просить у неё такое. Хоть мне и срочно, её я бы торопить никогда не стала, и даже учитывая то, что у меня прямо сейчас чуть ли не горела голова, если бы она сказала потом, я бы ждала, или во всяком случае перестала бы отвлекать. — Пошли.       У меня внутри всё рвалось на части. С одной стороны я страшно торопилась, чтобы как можно скорее сесть и решить, а с другой стороны всё-таки она ради меня отвлеклась от дел, идёт по ступенькам, выверяя каждый шаг, потому что сегодня она почему-то надела те самые туфельки со дня всех влюблённых и, хоть и выглядела сногсшибательно, была немного неуклюжей, а от того и ещё более очаровательной, покачивая бёдрами, больше всё-таки для равновесия и от неудобства, но так умилительно. Неуверенность в каждом шаге, прикрытая грациозной неспешностью.       Открывает дверь своим ключиком, я прыгаю за стол, начиная быстрее строчить, скребя карандашом по бумаге. Сейчас главное было успеть, потому что я выскочила с пересдачи, на которой уверенно шла ко дну. Мне вроде Ася подсказала, но из головы всё вылетало только так, поэтому нужно было успеть записать её слова, которые она мне надиктовала в голосовое сообщение. К несчастью, я отчаянно не успевала и не понимала, уже в какой-то истерике забывая, как пишутся иксы и игреки. — А что это тут у тебя? — Слышу её голос прямо рядом, и чувствую, как рука опускается, невзначай касаясь плеча, передо мной опирается на стол, прислоняясь к моей спине. Так близко… чувствую тепло её тела, проникающее через блузку. Она наклонилась надо мной, заглядывая в бумаги, и её рассыпавшиеся волны волос щекочут мне лоб, когда она аккуратно убирает их за ушко, чтобы не мешали. — Физика? — Ага… — внимательно вчитывается в мой листочек, ничего не понимая в исчерченных непонятными каракулями графиках, как всегда воспринимаю совершено спокойно вчитывалась в околесицу, которую я оставила на бумаге. Даже бровью не повела, читая этот бред. Я не буду ей врать, никогда! Поэтому, прикрыв щёки руками, с виной в голосе признаюсь. — Зачёт завалила, вот пересдача, вышла в туалет, чтобы спросить у кого-нибудь. Вроде подсказали, но я всё забыла.       Молчит буквально секунду, пока она так серьёзно вглядывается в листок.       В такие моменты она такая серьёзная. Считает ли меня жуликом, осуждает? Наверно, я надеюсь, нет, во всяком случае вид у неё больше задумчивый, чем эмоционально окрашенный. Как всегда, в момент особой сосредоточенности, она поджимает губы, и шевелит ими, не замечая этого. Что-то проговаривает без слов, мурлычет себе под носик формулы или же просто плотно сжав двинет то в сторону то вверх. Так мило, потому что она и правда не знает, что так делает. От чего её щёчки становятся круглее, а брови ползут друг другу? Хмурится, быстро моргая — думает. Её длинные ресницы и стеклянные глаза сейчас такие серьёзные, что я и не помню, когда она так сильно напрягалась, всегда была мало-мальски расслаблена, а сейчас полностью погружена в работу, даже не замечает, что второй рукой, сжимает моё плечо, мягко переминая в руке ткань свитера, и гладит меня по спине, плечу и шее с приятной тяжестью в касании, нажимая пальчиками, или что, например, скинув с пятки туфлю, прислоняется к моей спине всем телом, покачиваясь.       Интересно, она всегда так думает? Какая же она очаровательная, когда такая. Наверняка и поесть забывает и поспать, опомнится в два часа ночи за компьютером от того, что кости уже ноют и глаза режет, встанет, мягко размяв шею и прогибаясь в пояснице, устало вздыхая и кряхтя, от напряжения и разражения, пойдёт спать, падая без сил на кровать и заворачиваясь в равнодушное одеяло, которое даже не может её как следует обнять. А я могла бы… Могла бы укрыть, когда ночью оно упадёт, могла бы оставить на кухне в полотенце суп, могла бы заглянуть ночью в комнату и, мягко положив руки на плечи, позвать спать. Да, так я себе это представляла, наверняка, она такая. Наверняка нужен тот человек, который спросил бы в одиннадцать спит ли она, ела ли она, не устала ли? Который знал бы, что устала, и, не спрашивая, пришёл бы и принёс тарелку с бутербродом прямо под руку, напомнил бы про сон, заставляя её снять очки и потереть переносицу, влюблённо и осуждающе глядя на источник просьбы. Который встретил бы с работы, и, взяв сумки, проводил прямо до дома, разрешая ей первым делом не пойти разбирать вещи, а прилечь на диван и прикрыть глаза, которые весь день напрягались до болезненно-ноющего чувста, ориентируясь в миллионе буковок и циферок, и, потирая шею и запрокидывая голову, опустить её на прохладные подушки, расслаблено вытягивая ноющие от дня в бешеном темпе ноги. Который за неё бы разобрал пакеты и сделал бы чай, принося его и отдавая ей, который бы получил самую большую награду за это все - улыбку и благодарность во взгляде за заботу. Да, нужен. Она такая Маша-растеряша, что забывает, наверно, всё на свете, нужен кто-то, кто бы мог это помнить за неё. — Тебе помощь нужна? Смотрю на неё искоса, большей частью, потому что я боялась, что это какая-то ловушка или уловка, она же всё-таки очень правильная, если не сказать честная. Даже если она предлагает искренне, мне было её как-то стыдно портить этой нечестной аферой. Она, как ангел, чиста, беспристрастна и справедлива, поэтому как бы она меня сейчас не выкинула отсюда за милу душу за такие слова, или я должна забрать слова назад, не знаю. — А вы знаете, как делать? — Недоверчиво произношу. — Я вообще-то доктор физико-математических наук… — Я знаю…       Она смотрела на меня с хитрой и немного самодовольной улыбкой, как будто меня переиграла, пока я вдруг не выкинула свой козырь, который её искренне удивил. То ли это было удивление от того, что я залезла туда, куда не надо, то ли это было восхищение вниманием к деталям, в общем она только очаровательно вытянула губы в трубочку и, розовея, отвела взгляд, помечая обо мне что-то у себя в голове. Моё смущённое чудо. — Давай сюда, — мягко двигает меня бедром, садясь рядом, и, забрав листок, щурится. — Подай очки, моя хорошая, они там на столе остались, — вытягивает руку в их сторону, когда я со скоростью света выпрыгиваю из-за стола, и взяв их со всей аккуратностью и нежностью, какие у меня были (Всё-таки это её очки, которые сидят на её носике или держат её волосы!), надевает их, хмурясь, пока скорее натягивает на нос, все ещё держа в одной руке карандаш, и начинает максимально быстро выводить аккуратные и изящные буковки и циферки, стоявшие ровными и красивыми рядами, проговаривая и описывая каждую строчку. На листке так быстро появлялись красивые, как кружева строчки, что я еле успевала уследить за их танцем под её рукой, но Бахтина так уверенно и спокойно всё делала, что её голос проникал прямо в голову. Она то и дело поднимала глаза на меня, проверяя, не потупился ли мой взгляд, и, если замечала, что я потерялась, возвращалась назад, невероятно точно вычисляя то место, где я свернула не туда по одному только моему виду. А сама она вдруг стала такой мягкой и внимательной, спокойствие, которое она излучала в этом нелёгком, почти «незаконном» деле, меня восхищало, и я, одновременно с любованием успевала ещё и запоминать, потому что меня будоражил её проницательный, всепроникающий взгляд и голос. Чуть сведённые брови, в контраст которым были розовые щёчки, мягкие волны волос, ах, какая же она красивая, какая же она милая, невероятная, когда так старательно что-то делает. Вышедшее солнце играло на её лице, оставляя мне поле для фантазий, когда я видела тёмные волосы, отдавашие цветом шоколада, и носик, розовый кончик которого там очаровательно манил меня, так же, как и горбинка, в которую я была влюблена по уши за её восхитительную немного грубую красоту, которая была как изюминка на торте, состоявшего из мягкого овала лица, изящных рук и доверчивого взгляда, как у оленёнка. — Так всё, беги скорее, подставишь циферки сама, — суёт мне прямо в руки всё, что было на столе, торопливо сгребая в кучку, как только ненароком бросает взгляд на часы. Прошло меньше пяти минут, но она обговорила мне всё. Моё чудо! Моё солнце! Золотое, горячее солнце!       Хотелось броситься ей на шею — не стала, наверно, будет лишним, хотя за такое и расцеловать мало. На руках её хотелось нести — ради меня нарушить какой-то негласный закон и отнестись ко мне со всем пониманием и вниманием! Ко мне, к дурочке, в невежде! Я физику эту знала на уровне седьмого класса, а она ради меня? Зачем? Я до последнего не верила, что она Настолько хорошая, сказочная фея, её придумали, нарисовали, описали, и она живёт в доброй-доброй сказке на полочке в детской книжке, а нет! Вот она, выталкивает меня из аудитории, заставляя чуть ли не бежать, и торопит скорее, чтобы никто ничего не понял, ну что за чудо!

***

— Дарья Константиновна! — Скачу по коридору с зачёткой, когда она поворачивается на каблучке, как сказочная балерина, поднимая взгляд. И видя меня улыбается, останавливаясь. Я успеваю только подскочить к ней и схватить за руки, которые она зачем-то вытянула вперёд. Я с таким участием и нежностью их схватила, подтягивая к груди, что в момент осознания забылась совсем, не решаясь вывались всё сразу, хоть по моему виду, наверно, понятно, что ещё немного и у меня сердце взовьётся фейерверком.       Она спокойно освобождает одну руку, гладя меня её по голове и щеке. — Ну что там? — чуть кивает, прижимая бумажки к груди. — Сдалась? — Пятёрка, — краснея, признаюсь, ведь это считай её пятёрка, — Он у меня только вашу задачку спросил, я её так подробно начала описывать, прям как вы говорили, и он меня послал, говорит: «Иди, вижу, что знаешь, остальные можешь не показывать». «Бах» печатью, и пошла.       Она так смотрела на меня, слушая всё это, и улыбалась, как дурочка, так, словно я была её любимым ребёночком, который хвалился ей, как он рассказал стишок на утреннике — никогда она на меня так не смотрела как сейчас, не скрывая своего искреннего счастья! Бахтина радовалась вместе со мной, показывая даже аккуратные белые зубки, когда верхняя губа особенно сильно растягивалась в улыбке, которую она еле-еле сдерживала, наблюдая за моим фонтаном эмоций. Даже пушистые реснички смеялись вместе с ней. — Ты ж моя у-умничка, — с таким глубоким воодушевлением произнесла она, что у меня сердце, до этого стучавшее просто взволнованно от радости, забарабанило так, что я начала задыхаться. — да бы я без вас… плакала бы моя степуха. — Эх ты, степуха, — улыбается, закатывая глаза, — а я кто? Училка или математичка?       Засмущала только так, стою, не знаю, чтобы такого сказать, чтобы сразить её так же, как и она меня. — Нет, вы Сероглазка. — Такой резкий выпад, что я отвожу взгляд, словно извиняюсь за дерзость, но слышу, как она резко вдыхает от смущения и тоже отводит взгляд. — Я без вас… — Поднимает глаза и ждёт чего-то, наклонившись ближе ко мне. Не как обычно, а словно хочет услышать что-то конкретное, что-то такое, чего действительно стоит этот разговор и всё наши отношения, хоть в глубине этих хрустально-светлых глаз таится непонятный страх и печаль. — Как хорошо, что вы есть в общем.       Не совсем это я хотела сказать, не совсем то она хотела услышать, но я словно попала прямо в цель. У неё дрогнуло что-то внутри, да так, что она не знает, куда деться. Взгляд снова стал немного потерянным, как обычно, и бенгальский огонь, который там сверкал, затух, оставляя мне только прикрытые пушистыми ресницами щёки и слабую задумчивую улыбку. Пытается проморгаться от мыслей, бегущих перед глазами, и смотрит как будто сквозь меня, не в силах сконцентрироваться на чем-то реальном, а не на взрыве эмоций в голове, который просто ослепил на несколько секунд. — Ну… ладно тебе… я же так, — на её лице идёт такая борьба: улыбка против субординации, и она то расцветает, то тухнет, не сосредотачивая взгляда ни на чем. Растерялась, солнышко. — Это же так… Ничего такого… да ладно… чуть-чуть я помогла же? — Всё-таки определяется и поднимает на меня недоверчивый взгляд, чтобы я поддакнула. А я отрицательно мычу, хитро улыбаясь, на что она вообще ничего не может сказать, и тут уж никакой субординацией и не пахнет, отводит взгляд, прячет его, как девочка, и долго-долго, минутки с две, ждёт, вдруг я что-то скажу. А я любуюсь. — Дин, ты меня смущаешь. — Такая у меня работа, что делать, — пожимаю плечами, вызывая неудержимый смех, который она так старается сдержать, прикрывая рот рукой, и оглядываясь по сторонам, как будто не хотела, чтобы кто-то тут оказался рядом; чтобы счастьем не делиться, которое захлестнуло до ушей. Как будто это такое редкое и никому непонятное счастье, нельзя так сильно и громко, надо его обязательно спрятать, ей же не положено. — Какая? — Вас любить. Вы же разрешили. — Я как будто играю с ней, и как же мне это нравится! Играем, как мячом: ребёнок кидает взрослому, а потом наоборот, только… кто есть кто, а? Ей уже как будто не стыдно передо мной признать себя такой, или же… или же она уже не может это спрятать. — Точно, — поднимает пальчик, указывая на это, не перестаёт смеяться, чуть наклоняясь вперёд, я довела её до такой стадии, когда она настолько смущена, что не может перестать смеяться, опираясь на меня рукой. — Отлично справляешься, родная…