МатФак

      Коробки оказались маленькими, а дома у неё было как-то пустовато. Чувствовалась женская рука, но в каких-то мелочах, совсем незначительных. Цветочки на окнах, ковры, все чистенькое…        Она попросила постоять в прихожей, и, звеня ключами, прошла в спальню, включив там свет.       В приоткрытую дверь я только увидела пару фотографий на стене, белую кровать и большие занавески. То ли на улице уже темно, то ли комната сама по себе пустовата, но все цвета были как будто блёклые. — Вот это, — кладёт в руки стопку бумаг, потом вторую и снова уходит. Ненадолго все становится очень тихим.       Осматриваюсь, крутя головой. Одиноко как-то. — Ну вот, — подходит, начиная наскоро обуваться, — пошли, мышонок.       Садимся в машину, я начинаю тереть замерзшие руки друг о друга и дышать на них, в ожидании, пока она заведёт машину и включит отопление. Поворачиваюсь — не может в темноте попасть ключом и отчаянно пытается его там нащупать.        Начинаю копаться в вещах — телефон остался в джинсах под пуховиком, и, пока я отгибала миллион слоёв, Даша пыталась попасть ключом в замок, сначала сосредоточенно, пытаясь кончиками пальцев нащупать скважину, потом резче, а потом вдруг ткнув туда, роняет ключи на пол под ноги, и замирает, оставив руку тыльной стороной у носа. Тянущая, удушающая тишина.       Я как раз достала телефон и собиралась включить фонарик, но замерла. Я плохо видела, но в тусклом оранжевом свете уличного фонаря мне на глаза попалась макушка Бахтиной, которая начала мелко дрожать — выдали волосы, который мягко трепетали в полной тишине. — Всё нормально?       Она убирает руку от носа, вытирая двумя пальцами ноздри, громко шмыгая. Звучит едва слышное, но режущее слух «угу», после которого я впадаю в полную прострацию. Она плачет. Беззвучно, незаметно, как я не заметила, Господи? Упустила, что она сидит в слезах, растяпа. — Что, что случилось? — поднимаю ключ, кладя его ей на ладонь, и смотрю в лицо. Как же темно, ничего не вижу! Только очертания профиля, потому что в окно слева от неё брезжит свет. — Сейчас всё завезём, вы чего? — только протягивая руку, мягко касаясь плеча. Так поступают, когда утешают любимых? — Прости, прости, — торопливо трёт щёки руками — Я что-то… ничего. Всё, давай, — ищет в темноте ключом скважину, и всё равно не находит, потому что дрожащая рука пляшет вокруг дырки, руки не находят её, снова и снова бессильно роняя ключ. Не попадает и, нервно поджимая губы, злится.       Молча накрываю её руку своей, останавливая эти ужасные попытки. Даша поднимает на меня взгляд. Она всё понимает, понимает, что уже не скрыть ничего, что я, даже не глядя в её заплаканные, раскрасневшиеся глаза, всё поняла. По хриплому и скрипучему голосу, по дрожащим рукам, по болезненным придыхам и всхлипам, которые она пыталась замаскировать под насморк весь вечер — теперь я поняла, Господи, какая же я дура, что не заметила раньше. А она ходила и мучилась все это время. — Давайте не поедем, — предлагаю я.       Не осмелилась договорить «в таком состоянии», чтобы не акцентировать на этом внимание, но и так всё понятно, потому что её лицо болезненно скривилось от слёз, щёки напряглись, шея, тонкие губки сжались и дрожали. — Ну чего вы, ну…? — не отпускаю её руки.       Мне не хотелось, чтобы она помнила этот миг слабости потом со стыдом — студентка, молодая, глупая, с кучей подружек и языком без костей — все мы для них одинаковые — видела, как преподаватель, строгая и принципиальная женщина, расплакалась, ещё и как… от удушливого чувство жжения в груди. Можно было бы посмеяться или придумать какую-нибудь колкую шутку, кто-нибудь из студентов наверняка так сделал бы, ведь образ Бахтиной был таким ярким, что придумать к нему можно было бездонную кучу шуток, но я не хотела про это даже думать. Я не такая. Я так не сделаю. Потому что слёзы — не повод для смеха и шуток, это грусть, боль, которую переживает живой человек, да взрослый, да суббординированный, но не страшнее ли от этого эти эмоции? Вечно спрятанные, вечно невыслушанные, им нельзя было показываться, и это святое право, которым обаладет каждый человек, было недоступно ей — только дома, только для близких, те кто не ткнёт пальцем, перешептываясь.        Слёзы катятся по белым щекам, губы чуть приоткрыты, дрожа, сухие и посиневшие, а глаза… сколько обиды, боли, печали, такой нестерпимой, такой жгучей. Если бы меня попросили вспомнить самый ужасный момент в моей жизни, когда у меня сердце просто лопалось от одного взгляда на страдающего человека, я бы без заминки сказала — вот он. То, какой она была, вспоминать было больно до щемящего чувства в груди, будто кто-то больно и долго крутит лезвием в сердце. Разве можно так любить человека, чтобы каждая его слезинка, сорвавшаяся вниз со щеки, ранила душу, словно ножом, как яд разъедала все у меня внутри. Мир не заслуживает её слез, ничто не должно заставить её плакать, потому что нет на свете вещи, которая бы смогла отдать долг её душе хотя бы за одну брильянтовую капельку, ускользнувшую по щеке.       Я уже видела её со слезами, уже видела плачущей, но в тот раз это было так мимолётно, тихо и аккуратно, как будто я застала её случайно и это были какие-то другие слезы. Робкие и скромные, а теперь она плакала так, как будто её обязательно надо было послушать, иначе она умрёт. Увижу её так, и больше она никогда не появится — уснёт дома и будет вечно спать, чтобы больше Никогда не видеть всего этого.       Она была терпеливой и доброй, прощала все, но всему есть предел — наверно и сейчас был тот момент, когда её терпение просто растаяло, не выдержал напора и растворилось в горе — впервые она не могла себя сдержать ни от чего. Словно сейчас это было такое огромное, нестерпимое горе, после которого люди навсегда превращаются в серых и забитых калек, в глазах, в которых большие Никогда не загорится искра жизни.       Избитая, брошенная, преданная, одинокая, больная, сейчас как будто в её светлую головку, в эту обитель света и добра вывалили столько злости и подлости, сколько она ни за что бы не смогла унести. Раздавило, прибило к земле, так, что сложно вдохнуть, настолько тяжело, что кричать от боли невозможно, боль в сердце такая, что и прошептать нет сил о ней — горе сидит на груди огромной горой, до хруста в рёбрах, до обессиленных рук и ног, остаётся только лежать и тихо плакать — истекать слезами, даже не в силах открыть глаза. — Ну… ну вы… — Я никогда так не терялась. Потому что никогда мне не было так важно подобрать нужные слова, что ей сказать, чтобы она почувствовала, что мне не всё равно, что я готова умереть, только бы эти глазки не плакали, только бы у неё не болело сердце смотреть на всё вокруг. — Ну Дарья Константиновна-а… — Дин, — отводит взгляд вниз, утыкаясь лицом почти нам в руки, — я что плохая?       У меня в ушах взорвались петарды, все слова вылетели из головы, я так растерялась, что наверно и как меня зовут не сказала бы в тот момент. Никогда в моей голове рядом не существовали слова «Дарья Константиновна» и «плохая» рядом. Это было так же нереально, как единороги. Если бы мне кто-то так сказал, я бы только улыбнулась, и посмотрела на человека, сказавшего это, как на дурачка. «Ну ты чего, сам не знаешь, что ли, что так не бывает?»       Для меня это было настолько очевидно, что я даже никогда не произносила это вслух, а зачем, если это естественно ровно так же, как и гравитация, свет и воздух? Это была словно одна из стихий — Бахтина с её бездонной хорошестью. Они родились одновременно со вселенной и имеют полное право быть одной из сил природы, мне казалось, потому что всё это было понятно, наверно, даже ребёнку. Даже годовалое дитя бы понял, что эти светлые глаза не умеют врать, не злятся, не грубят и ещё много каких «не». Они сотканы из утреннего света, из любви, из тепла. Что я слышу?       Что ей сказать? Вы с ума сошли? Нет? Вы потрясающая? Лучшая? Что бы я не сказала, она сейчас в таком состоянии, что, наверно не поверит мне, свалит всё на эту глупую игру, ах, как бы… как бы мне хотелось быть для тебя всем, чтобы ты не видела горя в своей жизни, не печалилась, не злилась, не грустила, а? Что для этого нужно сделать, милая? Я готова умереть за твоё спокойствие. — Нет. — Вот ты говорила, что любишь меня… — тихо добавляет. — конечно, люблю, очень… — и за что? — Да вы потрясающая. Честная, справедливая, умная… добрая, очень добрая, самая добрая. Понимающая. Любящая… — сколько всего я хотела сказать, она была для меня всем — воздухом, землёй, огнём и водой, я падала в неё, как в бездну, и растворяясь. Не нужен был весь мир, когда она рядом, потому что он был в тысячу раз хуже неё — зачем мне смотреть в окно, если можно видеть Бахтину?.. — Дин, я некрасивая? — Ну, нет! — стало так больно внутри, что у меня голос сорвался куда-то вниз, до хрипоты.       Смотрит на меня, как на последний луч надежды, и я чувствую, что должна сказать что-то, но не могу подобрать слова. — Если бы вы знали как я… люблю… ваши глаза. Нос, ресницы, щёки, губы, очень красиво, правда, я бы хотела быть… Как вы… — Она смотрит на меня не шевелясь, но на последних словах начинает сильнее лить слёзки, а я робею с каждым словом. Но не останавливаюсь, меня толкают, как ветер в паруса, её печальный взгляд. Не верит, слушает и как будто не слышит. — Я старая? — Да ну что вы такое спрашиваете, — злюсь.        Кто положил ей в голову такие отвратительные мысли? Почему она думает про это, почему надумывать на себя такие неправильные вещи. — Нет. Нет. — повторяю снова и снова, — Нет. Вы замечательная. Говорите нежно, слушаете внимательно, выглядите прекрасно, пахнете сладко, обнимаете крепко, я таких на всей земле не встречала, а вы… что случилось? — угасаю, понимая, что я начинаю на неё давить, и, снова мягко взяв за руку, заглядываю в лицо. Кивает, закусывая губу. — Расскажете?       Недолго молчит, глядя пустыми глазами куда-то перед собой. А потом вдруг начинает тихо рассказывать весь свой день, как она встала утром, и муж с утра пораньше сказал, что вечером ждёт её в ресторане, и как она красилась, сто раз расчесывая реснички, как взволнованно выбирала одежду, как подвивала кончики локонов, обжигая пальчики плойкой до красноты, как с трудом укладывала их, пытаясь пригладить выбивавшиеся на макушке волоски, как летела на работу, смущаясь от миллиона комплиментов от студентов и сотрудников, как ловила на себе заворожённые взгляды, получая удовольствие от осознания, что сегодня она и правда кажется красивая, а не как обычно, как позвала меня, чтобы я не только сказала всё ли в порядке, но тоже порадовалась, как она хорошо выглядит. Она поделилась со мной своей маленькой радостью сегодня, ей богу, как ребёнок.       Как не могла усидеть на парах, то и дело глядя на часы, как выскочила из университета, прыгая в машину, как пришла в ресторан, отдала куртку, как ей понравилась живая музыка, как она ещё раз спросила в гардеробе, как она выглядит, как ждала ужина, как подошла к нужному столику и прозвучала фраза «Даш, это Рита, мы с ней любим друг друга уже год. Я хочу с тобой развестись».       …Как они заказали ей ужин, как сидели втроём, с ужасном молчании, в двух командах - Даша и Они, любовавшиеся друг другом, как Даша сидела и ковыряла еду ножом, глядя на них. Как они оставили её вместе с тарелкой трухлявенького салата, сказав "ну тогда пока", и как Рита, которая была обычной молодой девушкой, не мерзкой угонщицей и не потаскухой, а девочкой. Молодой, красивой, с красивыми глазами и пухлыми губками, пожелала всего хорошего, улыбнувшись. И как Даша кивнула им в ответ, опуская дрожащий взгляд вниз не решаясь ничего ответить, как они ушли, держась за руки. Попрощались так, будто нет в этом ничего такого, как будто они не убили её только что, не вываляли в грязи всё, что у неё было. Даша рассказала, как она сидела ещё несколько минут за столом, задыхаясь от слёз, у всех на виду, как расплакалась в туалете кафе, зажимая рот рукой, чтобы никто не слышал, как сняла жемчужные серёжки, бросая их под ноги и вставая на них туфлей, как, ненавидя свои парадные брюки и туфли, называла себя дурочкой из-за того, что так готовилась, трепетно ждала вечера. Как глаза давили слёзы, как не могла даже вдохнуть, просидев там полчаса, как села в машину и проплакала там, пока ехала назад в университет, давя на газ. И как ревела в служебном туалете, около пятьсот третьей аудитории после четвёртой пары.       Даша рассказывала и плакала. А я её не прерывала, только держала за руку, иногда, когда она начинала задыхаться в слезах, начиная поглаживать её, сначала по пальцам, потом по кисти, к концу рассказа, я уже не опускала руки с плеча, которое иногда мягко сжимала. В какой-то момент, она подняла свою руку, накрывая мою, и держала её так, как будто ей было важно именно это касание — чувствовать его, пока говорит, чтобы были силы закончить и не захлебнуться в огромных волнах жизни, в которых она тонула. Моя рука — спасительный круг. — Понимаешь, Дин, я же… любила его… я же была с ним, он моя семья, каждый день… была с ним. — А он вас? — А? — Он вас любил?... — Да я понимаю, что нет… — Сказала она тихо после долгого молчания.       Ужасная всё-таки вещь — большой ум — потому что он вскрывает карты раньше положенного срока. Поэтому она такая спокойная всегда — знает исход игры заранее, но не может поверить этому отвратительному алгоритму в голове, который то ли управляет иногда ей, то ли она им, во всяком случае, как человек, она не может ему поверить, сухой машине, предоставляющей голые факты. Верит до последнего, что всё не так, но… её голова стоит миллиона чужих — никогда не ошибается.  — Я понимаю всё, но… но не понимаю, как он так может… Я ведь не сильно поправилась… Ну сорок три мне, он же знал, что так будет. Что я начну становиться старой. Толстой. Морщины, растяжки, очки… Прошу его принести коробки, а он пыхтит — сама не можешь? Могу, но тяжело… Я же не плохая из-за этого…? — Чувствую, что она отчаянно хочет получить ответ «нет», но не решается попросить его у меня, только печально смотрит вниз, всхлипывая. Уже не рыдает, только понемногу умирает внутри, вспоминая все прошлое. — …Я же не бросаю его, каждый день к нему прихожу, а он…?       Подлец, как он мог. Как мог так поступить с ней. Злиться на неё из-за слабости, фыркать и агриться из-за обычных вещей — больной спины, коленей, шеи, что там у неё, мне не важно. Если бы при мне она пальчик бумагой поранила бы, я села бы все делать за неё. Как он мог Не любить… Или ладно не любить, но врать, обижать, обделять, не замечать. Не быть честным? Она не заслуживает честности? Доброты? Ответа? Она же такая беззащитная, разве можно так бросать кого-то?       Понимаю, что она хочет знать ответ на вопрос «почему», хоть и знает, что его нет. Поэтому не ждёт ничего от меня. Просто рассказывает все, что бурлит в голове, прожигая насквозь. — ...Себя вините? — с толикой удивления в голосе говорю я. Ответ, конечно, уже знаю, просто до последнего не верю.        А она кивает, втягивая носом воздух, чтобы успокоиться, но не получается, и она снова начинает рыдать, слёзы катятся ручьями по щекам. Часто моргает, пытаясь сдержаться, хватает ртом воздух, неловко передо мной, что она такая. Ужасная, отвратительная в своей истерике, слезливая плакса, вижу по её глазам, что ей неловко, от того, что всё это рухнуло на меня. Старается не смотреть в мою сторону, чтобы лишний раз не показывать мне себя, бедняжка. Протягиваю руки, беря её за щёки и большими пальцами вытираю слёзы со щёк. Мягко, как котёнка, держу в руках, у меня холодные пальцы, не хочу обжечь её этим холодом, но она даже не чувствует, кажется его, не смотрит никуда, только сильнее начинает рыдать, когда я до неё дотрагиваюсь, словно наконец-то расслабляясь и позволяя себе взорваться теми эмоциями, которые она прятала все это время. — Ну, ну…       Притягиваю её к себе, опуская на плечо щекой. И глажу её по волосам, по затылку, моя девочка. Мой маленький ребёнок, которого бросили, предали. Моя Сероглазка — Даша. — Пойдёмте ко мне. — Это не вопрос и не ответ, это факт. Кивает.