МатФак

Жалейте каждого больного Всем сердцем, всей своей душой, И не считайте за чужого, Какой бы ни был он чужой. И, обнадежив безнадежность, Все возлюбя и все простив, Такую проявите нежность, Чтоб умирающий стал жив! И. Северянин

— Можно я пойду спать?       Насколько она в ужасном состоянии, что просит разрешения у меня? Совсем не осталось прежней статности. Её в общем-то и так было не много, а сейчас она и вовсе, как будто я кого-то с улицы подобрала.       Смотрю в её робкие глаза и киваю. — В душ сходите?       Отрицательно качает головой, и, проведя ладонью мне по плечу в знак благодарности, уходит, скрываясь за дверью, напоследок даря мне короткую улыбку.       Какая же она все-таки сильная. Могла бы разозлиться, ненавидеть и меня со всем миром вместе — но эта короткая, неожиданная и несчастная улыбка — она отдала мне такую, какая была, какая нашлась, последняя-распоследняя, самая плохонькая, но самая ценная — ведь она знает, как и миллиард других истин на свете, что это важно. Как это ценно — найти в себе силы улыбнуться кому-то, возможно даже чужому человеку, после такого. Она понимает, как нужно говорить хорошим людям хорошие вещи, благодарить их за любовь и внимание улыбкой из последних сил. Как оно бывает? Когда вокруг ничего нет, начинаешь гореть сам, чтобы светить, чтобы не замерзнуть, как и все остальные, выбираешь путь против течения, путь прогресса, стремишься изменить мир, потому что веришь в него. Веришь, просто так, безосновательно, что все может быть лучше, если только в этом жестоком и равнодушно мире, где люди смотрят друг на друга исподлобья со злостью, будет человек, которому уже нечего терять. Он становится маяком. Горит, как сердце Данко, которое боязливо раздавили ногой, после того, как оно спасло всех. Недооценённые герои, которые отказываются от собственной ценности, отдавая все, что есть другим. Вот в чём было её главное отличие от всех других — вместо того, чтобы покрыться коркой льда, стать бесчувственным ко всем людям на свете, она выбрала полыхать самым ярким огнём, с таким жаром, от которого оттаивали люди вокруг. В мире, покрытом инеем, она была как горящая, искрящаяся жизнью звезда, упавшая в эпицентр всеобщего заледенения без тепла и любви.       Нет, не подумайте, мне не нужна эта улыбка была обязательно, если бы она ушла и даже не посмотрела на меня, я бы все поняла. Но то, что она всё-таки решилась, последний раз за сегодня чиркнула спичкой, потратила самый последний залп любви на это — признак настоящего мужества и нескончаемой доброты — вот чем это было. Самым настоящим подвигом. Улыбнуться после того, как тебе высадили нож прямо в сердце, ещё и сделали это, глядя прямо в глаза. Моя храбрая девочка, моя сильная девочка. Современная Жанна Д’Арк. Безнадёжно добрая Даша.       Мне ведь не надо было от неё ничего, правда, если бы и были более бескорыстные отношения в моей жизни, то разве что в младенчестве. Если бы у меня был шанс передать свой покой, свои силы ей, забрать всю ту немощь, которая лежала потухшими угольками у неё в глазах - в сердце, которое она никогда не прятала. Глаза и душа у неё были одним целым, они были один и тем же, поэтому уголки, эти чёрные сгоревшие до тла камешки были , не в глазах, которые обычно сверкали, как звёзды на ясном зимнем небе, а в сердце. Я бы даже не задумываясь взяла все плохое у неё. Я бы лежала в депрессии, без чувств и эмоций день, год, век, и не злилась бы не капли, если бы знала, что где-то на свете Бахтина ходит, живёт, улыбается, говорит, дышит. Что всё как обычно.       Продала бы душу за обыденность. Весь мир как будто перевернулся с ног на голову, разломился, и теперь он такой… мёртвый. Мне как будто стало понятно, что нет, наверно, на свете человека, который бы сейчас понял… меня. Что такое, когда ранят твоего любимого человека, а ты даже не можешь ничем помочь?       Можешь только быть рядом, держать за плечи, под руки, чтобы он не заблудился в темноте. Любимый ослеп, весь мир померк, и если ты и правда что-то хочешь сделать, ты пойдёшь, поведёшь, понесёшь, и тебе будет всё равно, надо ли прорубать грудью, скрывая лёд, как ледокол, нести в руках горящий маяк — твоё дело вывести, поэтому что бы не случилось, ты идёшь, храня под крыльями за спиной сон любимого.       Собираюсь идти спать, но какое-то подростковое неспокойствие, трепещущее в груди сердце, оно уже на пределе, вот-вот лопнет, вибрируя до того сильно, что пульсируют пальцы, толкает меня к спальне. Послушать?       Я была бы рада, если бы даже услышала только один её вздох. Если она уснула, значит всё хорошо — во сне почти все счастливы. Летя над реальностью, падаешь во всё самое хорошее, что может придумать твой мозг, или по крайней мере просто отключаешься от реальности — этого я ей желала.       Пусть спит. Ей надо поспать. Чтобы этот поганый день кончился, чтобы он остался в прошлом. Завтра. Уже завтра я готова сделать всё, бросить мир к её ногам, только бы она пережила этот самый тяжёлый момент. Она ведь несмотря на то, что не хотела вообще ничего — это было видно по тупому взгляду, по приопущеным ресницам, по губам, которые не улыбались, не изгибались мягко, как у Джоконды, в витееватой и манящей загадке, а были неподвижны, как у мёртвой статуи, было понятно, что ей сейчас ничего не надо. И несмотря на это все, она спрашивала у меня не тяжело ли мне нести сумки, которые я у неё вызвалась донести по дороге, не устала ли я, не замёрзли ли у меня руки, не надо ли мне помочь с чем-нибудь дома, не помешает ли она. Глупенькая, разве могла бы она помешать?       Я смотрела на ручку. Если войду, уже не смогу сделать вид, что ничего не видела, может быть увижу то, чего не должна?.. но какая к чёрту разница, должна или не должна. Какая разница, что там? В её ситуации должен быть кто-то, кто скажет:       «Ты мне нужна. Я тебя не брошу.» — Грудь жжёт чувство, что я должна сделать это сейчас. Если не скажу — значит не нужна она мне, значит всё это пустой звук. Надо сказать, чтобы она знала. Она и так, наверняка знает, но мне нужно было прямо это проговорить — положить в голову, констатировать факт, чтобы он был непоколебим, неизменен, твёрд, как алмаз. Чтобы правда воссияла над нашими головами, как полярная звёзда.       Потому что в этот момент кажется, что все от тебя отвернулись, что нет никого вокруг, а я буду. А я буду рядом, чтобы ни один человек на свете не был один — да, я могу согреть только её, но разве мне нужно больше? Разве я смогу больше? Нет, потому что моё сердце отныне и навечно принадлежит ей, оно бьётся для неё, оно греет её, у меня бы больше ни на кого не хватило бы огня. Да, у меня его было много жара — настолько, что хватило бы злости испепелить всех, кто дотронулся бы до неё, будь их сто, тысяча, миллион. У меня хватило бы огня, чтобы греть её день и ночь. Я бы защищала её столько, сколько нужно, до тех пор, пока сама не выгорела бы, как свечка.       Я шла на цыпочках, чтобы подкрутить вентиль на батареях. Я в комнате натянула тёплые носки, а она тут без носков и батареи прохладные… тихо вожусь с ними, чтобы её не разбудить, так же едва слышно встаю, собираясь выходить и…       Даша лежала лицом от меня, накрывшись чуть ли не с головой одеялом, тихо-тихо и мелко дрожа. Глаза, не привыкшие к темноте, слабо разбирали то, что видели, но я не отшатнулась от кровати, присаживаясь на краешек, как мышка.       Она… Плачет.       Дотрагиваюсь пальцами до дрожащего плеча и… Ничего. Ничего страшного не произошло, потому что она не злюка, не грымза и не стерва — она Даша. Моя Даша, израненная обидами, болью, страданиями. Она обычная женщина, на долю которой выпало миллион испытаний, которые она преодолевала с улыбкой, и это было великолепно, потому что только сейчас, когда она рыдала у меня в спальне, я понимала, какая она. Теперь по-настоящему.       Она была просто человеком, просто женщиной, обычной, земной, не неуязвимой ко всем невзгодам, а даже наоборот — в свой лёгкости и наивности она была настолько лёгкой мишенью, что в неё попадали раз за разом град снарядов, а она молчала, смеялась, улыбалась, не задавая вопроса «почему» и «за что».       На ней больше, как будто не было и следа преподавателя, я его жадно отбрасывала, отрицала, вырывала с корнем, потому что она не преподаватель.       Преподаватель — это профессия. Это сущность без пола, прошлого и будущего, это ходячий алгоритм, созданный для передачи знаний, пустое лицо — единица системы, а она человек. Не безликий представитель одной из сотен сфер человеческой жизни, которые существуют для удовлетворения нужд других людей, а такой же человек, который вдруг забыл, что он не слуга, для других, который не имеет права голоса, а полноценный человек, который тоже может говорить, злиться и расстраиваться, существовать для себя.       Создателя придумали, чтобы оправдать судьбу, но если бы он был, то позволил бы он миру быть таким несправедливым? Даша же была самой очаровательной душой на свете — честной, открытой, верной, нежной, жила, как предписывал человеческий закон — на благо других, и только за это можно было выкинуть её чувства, как грязную тряпку? То, что она с улыбкой принимала все на свете, мягко улыбалась, методично решая одну образовавшуюся проблему за другой, таща на своих хрупких женских плечах. А честно было так обойтись с ней? Нет, это определённо что-то ужасное, во что я не хотела верить. Поэтому продолжала сидеть рядом, даже когда она молча повернулась, оставаясь лежать головой на подушке с широко распахнутыми глазами. Не спала, знала, что я тут, и повернулась. Обычный чужой человек ушёл бы, давая побыть в одиночестве, но я не хочу быть чужой. Хочу быть тем, кому можно верить, на кого можно положиться.       Почему-то сейчас её взгляд меня не смущал, наоборот, я хотела, чтобы кто-то смотрел ей в ответ, ведь нет ничего хуже, чем в такой момент снова оказаться одной? Смотреть на голую стенку и знать, что никому и дела нет до того, что с тобой случилось. Каждый день что-то случается, так почему именно на тебя должна были обратить внимание?       Я сидела, поглаживая её волосы. Перебирая их пальчиками, крутя кончики, глядя ладонями, чтобы чувствовать жар кожи, ощущать подушечками пальцев фактуру — давать это чувство спокойствия рядом с кем-то через уверенное касание. Я тут не для галочки и не из вежливости, понимаешь? Пока она рядом со мной — ничего не случится.       На веках и в ресницах блестят слёзы, а серо-голубая радужка сверкает, как бриллиант в холодном зимнем свете уличных фонарей. Не отворачивается — наверно все равно уже, кто рядом. Вторую руку кладу на плечо, подтягивая одеяло, и оставляю там, не отпускаю волосы. Ох, моя бедная, моё потухшее солнышко, придёт день, и ты засияешь вновь, а теперь дай себе поспать, дай отдохнуть, поспи, полежи, я буду охранять твой сон. Отгоню все кошмары — накрою голову руками, и они не проникнут в эту больную головку, не дам проснуться раньше времени, чтобы отдохнуть, как надо, да, понимаешь? Сегодня не твой день, но твоя ночь, так дай себе провалиться в неё. — Не пойдёшь спать? — сипло произносит, убирая руку ото рта. Отрицательно мычу. — Я мешаю? — снова отрицательно мычу. — Прости меня. — Хрипит, произнося это. Я только мягче, как ребенка, приобнимаю. Не оправдывайся. Не придумывай причин. Хочешь — плачь, кричи, реви, да разорви подушку, выкини в окно, разбей посуду. Только не грусти. Злись, ругайся, но не расстраивайся, моё солнце. — Ну вы что… — опускаю на неё взгляд и опускаюсь ниже, чтобы заглянуть ей в лицо. — Я не отчитывать вас пришла.       Она ни разу, ни единого раза, за всё время учёбы не повысила голос, не поругалась, не пожаловалась. Не потому, что руководствовалась правилом: «Дети, что с них взять», а потому что понимала. Каждого понимала, принимала, плохого и хорошего, любого. Любила и уважала людей за то, что они люди, и никогда не делила никого на «своих» и «чужих», «добрых» и «злых», каждый для неё всегда был личностью, которая имела право быть на равне со всеми, и с ней в том числе. Она признавала чьё-то превосходство над ней совершенно спокойно, беседовала с ними с уважением, и получала в ответ то же самое.        Не смотрит на меня, не смотрит никуда, в пустоту и во мрак смотрит… Протягиваю руку и стираю с щеки влагу, касаясь горячей и раздражённой кожи.  — Вы только из-за этого не переживайте. Спите. — Хорошо.       Утыкается носом мне в бок. Чувствую, как моя тонкая пижама мокреет, и как она притягивает её к себе, вжимая в неё лицо. Не отпускаю, кладу руку на макушку, гладя затылок, и сползаю ещё ниже, предоставляя ей грудь, в которую она тут же утыкается, закапываясь носом в ткань. Слышу тихие жалкие всхлипы, такие печальные и разбитые, что рвётся сердце, но не отпускаю рук ни на минуту, нежно гладя её по спине.