МатФак

Моя крошка мне не хочет доверять Потому что крошка broken heart Лишь бездушный тебя мог обижать Потому что моя крошка ангел И я буду тебя крепко обнимать Чтобы чувствовать, что ты спокойна Не хочу даже на миг отпускать — это больно Вансы — Мимо Вселенной

— Дина? Замирает передо мной, уронив руки. Такая помятая и измученная, но отдохнувшая, не такая бесчувственная, как вчера, как будто за ночь у неё появились силы испытывать негодование и непонимание происходящего. Вчера бы она просто посмотрела, посуществовала в ситуации, а сегодня даже приподняла брови, пытаясь понять, что происходит. Такая домашняя — в моём халате, который я принесла ей вчера в комнату, тихо повесив на спинку стула — Бахтина легла на кровать с закрытыми глазами, и я на секунду подумала, стоит ли, но после тихого стука и просунутой головы она сказала тихое и мягкое: «Войди-войди» и понаблюдала за мной глазами, пока я одними губами говорила, что это ей. Она с растрёпанными волосами, с таким явным и нескрываемым удивлением в лице, которое особенно сильно бросалось в глаза из-за отсутствия макияжа и темноватых кругов под глазами. Она была обычной взрослой женщиной, годы и работа которой оставили вечный след на её лице. Но даже это не могло омрачить её милый вид. Всё-таки хорошо, что я пришла тогда — это сработало как-то успокаивающе для неё. Я не спала почти всю ночь — смотрела в окно или на неё. В какой-то момент она уснула, и боже, что это были за минуты моей жизни — уснуть при ком-то есть великое доверие, и я, заметив это, позволила себе улыбнуться, расплываясь, как лужица, потому что она спала… Да как все она спала, вдыхала, чуть задерживали дыхание и выдыхала, грудь вздымалась и опадала, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что сейчас она действительно спит — по-настоящему, расслаблены и бесчувственны руки, ноги, лицо. Губы чуть приоткрыты, и щеки пунцовые от беспокойного сна. Нет, мне было не скучно — это как будто то, чего я ждала так долго. Хочу верить в то, что ей это правда помогло, даже несмотря на то, что я не понимала до конца, кто я ей такая, чтобы это делать. Имею ли я на это право? Стало спокойнее, когда под утро я вышла, хотя вернуться очень хотелось. Я всё-таки боялась причинить ей вред своим излишним вниманием. А утром… Утром я ушла, и рассекая холодный воздух горячим со сна лицом, пошла в магазин, оставив её в спальне в тусклом белом свете занимавшейся зимней зари, брезжавшей холодным белым светом, смешавшмся с дымом далёкой электростанции, на окраине города. И сейчас она стояла передо мной красная, с печальной улыбкой на лице, в серо-бордовом махровом халате, и с растерянным видом А я, как местный блаженный дурачок, стояла посередине комнаты, закутанная в свитер, кофту, шарф, как кулёк, в клетчатых пижамных штанах, которые я не переодевала, когда выбегала на улицу, с растрёпанными волосами, и в руках с букетом нежно-розовых пионов, аккуратно завёрнутых в газету, чтобы они не умерли от страшного холода снаружи. Бумага так неловко хрустела под моими пальцами в образовавшейся тишине, что я невольно начала улыбаться, как будто меня за чем-то поймали. «Она уже поняла, что это ей…» — Лыблюсь, как дурочка. — «Почему она так рано поднялась? Заметила, что меня нет?» Часы показывали шесть утра. За окном только начинали проезжать редкие машины, уже пищали светофоры, но трескучий февральский мороз делал все звуки в пять раз звонче. Как и мой тихий смешок. Было весело, потому что меня поймали за самым тупым занятием на свете, ещё и сорвали сюрприз, и как же это в конце концов глупо — тащить цветы преподавателю, который у тебя ночевал. Не на праздник, просто так, потому что это новый день. У вас такое было? Уверена нет, абсурдность ситуации зашкаливала, а я только лила масла в огонь. Я надеялась вернуться до того, как Бахтина проснётся, поэтому сейчас, когда все пошло не по моему плану, я чувствовала себя глупым ребёнком, воришкой. Дитём, который ослушался маму, которая стоит и смотрит на своё чадо. «Что ж ты снова натворил, малыш?» — Это вам, — нечего тянуть резину — протягиваю, опуская, как младенца, ей на руки эти семь цветов, на которые у меня хватило денег. А Даша стоит… растерянная, напуганная. Ничего не понимает, и какое-то время просто смотрит на это все, на меня и на цветы, как будто думает, стоит ли ей возмутиться или нет, разозлиться я или нет. Она просто не понимала что происходит, и стояла, уносимая течением событий, которое я толкала со скоростью света. Опускает взгляд, вижу её черненькие, чуть выцвевшие реснички, ненакрашеные, пушистые блёклые кончики, дрожат на щеках, она стоит, неподвижно глядя в робкие, ещё не распустившиеся бутоны, которые как будто спят, словно младенцы, на руках у мамы, под её взглядом. От цветов веет зимней свежестью, чуть ли не пар идет в тепле квартиры. Это как глоток свежего воздуха в заспаной, промоченной слезами и обыденностью, квартирке — какое-то новое и непонятное явление в жизни. Такое свежее, что воздух становится слаще. Она так нежна с ними. Они ей так к лицу. Так скромно и робко, так нежно. Она с ними на «вы» (удивительная наивность), боится поранить их и… начинает реветь. Вижу только как из уголка глаза выскользнула жемчужинка-слезинка, исчезая на за изгибом подбородка. Думала я не замечу. У меня холод пробежал по спине. Что я сделала не так? Почему? Что случилось? Я все испортила? Бахтина отводит взгляд в сторону (снова! Снова она это делает, как будто демонстрировать свою слабость и чувственность — стыд и позор, но нет! Даша, нет, будь! Будь такой! Будь нежной, будь скромной, будь как слезливое дитя, потому что ты такая. Не надо подчинять себя общим правилам, ты вне их, так зачем прятать в грязи этот алмаз? Твоя прелесть в том, что ты одна сверкаешь среди других) Глядя на свет, чтобы успокоиться, закусывает губы, с силой втягивая воздух, совсем забит нос — уже поздно, она начала плакать по-настоящему — потекли и сопли и слёзы, всё. Её уже не остановить — надо выплакать всё, что вдруг нашлось. — Прости… Я сейчас… — кладя букет на плечо, вытирает тыльной стороной руки глаза, сминая мягкую кожу в сторону. — Ничего, — я тоже как-то растерялась, скорее пододвигая ей стул, чтобы она не стояла в дверях и не ревела там, как оборванка. — Ну вы что… Я же… Она так много плакала за последние двенадцать часов, что в очередной раз было ещё более неловко, чем во все прошлые — как же так? Как можно быть такой чувственной? Я же совсем не хотела, чтобы так вышло, да я и не ждала совсем, обычно она просто с улыбкой брала их, смотрела на них так довольно, и радовалась, а сейчас прямо… Садится, не выпуская из рук цветов, и трёт глаза, пытаясь сделать глаза сухими, но на месте старых слёз появляются новые раз за разом, больше, горячее, чем до этого. Она машет ладонями на лицо, смеясь над своим неуклюжим видом, пока я мечусь, пытаясь что-то придумать, но ничего не выходит.  — Ну вы что… я же не хотела… я же чтоб вы порадовались… — Дин… тебе сказать… — подаю ей воды, садясь напротив. Стянув с себя свитер и шарф бросаю на спинку стула, быстро приглаживая ладонями наэлектризовавшиеся волосы, оставаясь в одной тонкой пижамной кофточке. Поджимаю под себя ноги, как напуганный ребёнок — я что-то сделала не так, не на такую реакцию я рассчитывала, я что-то испортила? Смотрю на неё, как провинившийся щенок. — Мне правда так приятно… я прям… Прости, правда, я тебя испугала, наверно… — Нервно улыбается. — Да нет, ничего-ничего, — подаю ей салфетки, такие убогонькие, дешёвые, с рисунком каких-то груш, из универмага. Она берёт их, начиная тереть щёки, а букет из рук так и не выпустила, все ещё прижимает второй рукой к плечу. Россыпь мелких родинок на щеках, красноватые веки, нос, веснушки на носу едва заметные или пигментные пятна, выбившиеся пряди на лбу. Теперь я вижу все — сидит, как открытая книга, не пряча ничего, даже ноги не стоят, классическим кембриджским крестом — а разведя пятки с стороны, а колени соединив, осунулась вниз, опуская усталые плечи, мягко и жадно вжимая в грудь букет в газете. — Ты ведь деньги потратила… они же только летом растут, — смотрит в букет, отгибая газету, которую я не успела выбросить. Ей на неё всё равно, что эти цветы в трухлявой газетёнке, подвязаны малярным скорчем снизу, а верхний край разорван мной, пока я, как мышка, шуршала в шесть утра на залитой солнцем кухне, пытаясь тихонечко открыть его, она смотрит на мягкие трепетавшие от её дыхания тонкие лепестки, цвета рассвета и моей любви, и не могла оторвать глаз, только разве что на меня, но редко. Как будто стеснялась смотреть на меня, а я на неё. Довела бедную женщину с утра пораньше. Ей ведь и так много досталось за последние сутки. — Нашла… — вжимаю голову в плечи. — Мне не жалко. Тем более, что стипендия у меня благодаря вам, должны же вы были с неё какой-то подарок получить, — шучу и вызываю у неё улыбку. Щёки розовеют, несмотря на то, что блестят от влаги. — Мне Саша цветов не дарил… — опускает уголки губ, натягивая все лицо, чтобы не расплакаться снова напрягается шея, вижу, что она очень сдерживается, чтобы не разойтись окончательно, поэтому дышит так глубоко, как может. — Вот зачем ты мне их принесла? — спрашивает до глупого наивно, будто я должна ответить, что ради зачёта, для выгоды, а я… Что я? Улыбаюсь. Сказать так было, конечно, проще, но ведь это не так. Мне хотелось принести их, потому что мне было важно показать ей, что я её люблю, что я люблю её просто так — цветы ведь завянут, она их выкинет, порадуется недельку, а потом забудет, как будто этого не было. Ведь однажды и правда настанет такой момент, когда она и не вспомнит про них, потому что это просто цветы, жизнь которых настолько незначительна, что забыть их ничего не стоит. Но этот момент, радостная секунда, которая пронеслась в сердце алой вспышкой, заставляя её задержать взволнованно дыхание — это самое ценное. Радость — вот что это было. Счастье всегда кончается, и пополнять его — долг каждого влюблённого. — а вам не понравилось?.. — Эти слова дейтвуют на неё как-то магически, и она вдруг вздрагивает, широко открывая глаза и говоря сквозь скрип в голосе. — Что ты, конечно, понравилось, родная!.. Просто редко кто дарит цветы… вот так. — После короткой фразы добавляет она, глубоко вздыхая. — Как? — не унимаюсь, хотя искренне не понимаю, что я сделала такого. Нет, конечно, какую-то грань я перешла, притащив их зимой, в мороз, в шесть утра, найдя, купив, пройдя по морозной улице в пуховике и пижамных штанах, когда люди ещё спят, нежась в одеяле, а мы сидим на кухне и полушепотом признаёмся друг другу в чем-то взглядами. — Ну чтобы не студент, не ученик, а так… просто. Просто… я для неё больше не фигура с ярлыком «ученик» я больше не один из миллиона студентов, которые прошли мимо неё, отсидели двадцать четыре лекции и исчезли из жизни навсегда, я человек. Че-ло-век. Появилась нить, появилась связь, значит, мы не потеряемся уже никогда, по крайней мере в памяти друг у друга. Будет помнить всю эту историю, как личную, а не учебную. А значит, я что-то значу, значит я не фигура в толпе, не привязана к университету, и поток учебной жизни меня не унесёт, как горная река, в новые места, оставляя вдали это хрустальные глаза. — Ну… вам очень идут цветы. — Ну прекрати ты… — отмахивается, отворачиваясь. Слёзы обсыхают на щеках, и она расцветает, краснеет, румянится, становится обычной Бахтиной, которую я, кажется, знаю сто лет. — Вы только не плачьте… — признаюсь я, притягивая её удивлённый и испуганный взгляд. — Не люблю, когда вы расстроены. Она вдруг так резко вскинула лицо, что я испугалась, что сказала что-то не то… но всё то , просто теперь, я бью прямо в цель. Неосознанно. Я говорю то, что думаю, и по какому-то непонятному случаю это откликается и у неё внутри. Я ей не вру, вкладываю в эти слова смысл, они имеют цену, в первую очередь для меня, потому что такими фразами не бросаются. Сказать кому-то такое — признаться, что не жалко потратить на него свои чувства, которые сейчас у людей в дефиците, которые принято зажимать для себя, как жадный банкир, пряча их в самый дальний уголок. Вручить кому-то в руки горячие, увесистые обещания, оторвать их от себя, и не пожалеть искренности, теплоты, любви для кого-то — это символ настоящего доверия, ведь сейчас люди или обесценивают это, или не дают такого никому, потому что однажды их обесценили. Сквозь недоверие и страх прямо в руки — владей. — Хорошо? Кивает, поджимая губы — робкая улыбка пробивается сквозь субординацию и правила, и я только могу радоваться, что всё так хорошо, что она в порядке, что улыбнулась, что этот ужасный период миновал, и у меня получилось сделать хоть что-то, чтобы она… была чуточку счастливее?