МатФак

Там на столе мое сердце Ждет, пока его отнесут в тепло Оно уже и так все изранено Надеюсь, что хоть ты сбережешь его Найди на моем сердце живое место И закрыв глаза на его протесты Положи туда веточку алоэ И оно к утру наполнится любовью Асия — Алоэ

      Я не знаю, как так вышло, но она осталась у меня. Просто под вечер, когда время начинало давить, у нас обеих в голове появилась мысль «пора что-то решить».       Конечно, если бы она осталась, ничего не сказав, я бы ничего не сделала, точно так же на следующее утро просто сказала «доброе утро», принесла бы чая, не знаю, я бы не делала ничего вообще, как будто все так и должно быть. — Оставайтесь, если хотите…       Поднимает на меня глаза, долго смотрит, вообще не шевеля лицом. Мы пили чай, и сидели напротив друг друга за столом. — Ну, Мышонок, — сглатывает чай, и, оставив его в сторону, опускает взгляд. — Так нельзя. — Почему? — Ты же меня совсем не знаешь. — А вы меня как будто очень хорошо знаете, — улыбаюсь. Не знаю почему, но у меня в последнее время появилась смелость так говорить с ней. А она была не против и даже отвечала теперь с большей свободой и откровением, и мне это нравилось. — Ну сколько-нибудь уже знаю… — отпивает ещё чая, пока я оставляю свой, выпрямляясь и поднимаю брови. Не могу удержать уголки губ, и они ползут вверх. Что же она скажет? — Я же педагог все-таки.       Обвести её вокруг пальца было невозможно, это я поняла давно, поэтому и не пыталась. Наверно, дело в этом — я была честной, и это давало свои плоды. Я никогда не пыталась её обмануть, была неуклюжей, громкой, вела себя как ребёнок, и в итоге теперь она верит мне, потому что не ждёт от меня никаких неприятных сюрпризов. — Да? И что скажете? — Ты… Ты достойный человек. Тебе, я думаю, можно верить. В глаза бросается верность. — верность? — Не понимаю, почему именно это, хотя меня радует, что она выделила это. Согласно мычит, отпивая ещё чая, и снова отставляет его сторону, складывая руки перед собой, убрав выпавшую прядь за ухо. — Ты хороший товарищ и напарник. На тебя можно положиться. — Приятно удивлена. — Но вопрос не про тебя. Я же какая-то тётка, которую ты знаешь четыре месяца. Тем более я же взрослая, со своими там всякими… — Машет рукой около затылка, изображая свои странности. — Неудобно будет. Да и… Ну я чужой человек. — Чужой, но… А куда вы тогда? — Куда-нибудь. Мало мест? — Улыбается обнадёживающее. — Да оставайтесь, до универа двадцать минут, комната есть. Договоримся как-нибудь.       Вот так и вышло, что она осталась. Может ей было неудобно мне отказать, может она была и рада, что я предложила, по ней было непонятно, о чем именно она думает, это же Бахтина…       Даша, Дарья Константиновна, которая была… Ах, какой она была дома. Уютной, мягкой. Каждый раз, когда она возвращалась с работы, я выходила из комнаты, прислоняясь плечом к косяку двери и смотрела, как она разувается, вешает пальто на петельку и, поправила волосы, смотрит на меня, сразу же начиная что-то мне рассказывать. Я знала, где она задерживается. Начался бракоразводный процесс, и она ездила к мужу, разбираться с бумажками, поэтому приезжала всегда уставшая и печальная, но улыбалась мне, рассказывала что-нибудь пока мыла руки, пока шла на кухню, стараясь отвлечь внимание от своих измученных глаз. Я смотрела на её спину, видела, как утренняя легкая походка к вечеру становилась тяжёлой и вялой, хоть она и была всё ещё той самой Бахтиной, которую я так любила — природного у неё не отнять, но реальность это отчаянно портила, и я злилась на весь мир за то, что он склоняет её головку к земле.        Потом почти весь вечер сидела в комнате, проверяя что-нибудь, мы расходились по комнатам, но иногда, когда дел было мало, мы сходились на кухне, пили чай, ели всякие вкусности, который кто-нибудь приносил, и я отчаянно пыталась её заговорить, чтобы скрасить вечер, в который она опять вернулась от юристов и опять была печальна. Пыталась делать всякие штучки по дому, замечала всякие мелочи — это происходило случайно. Я просто видела, что на её сумке красовалось огромное пятно от побелки со стены и, взяв салфетку, стирала его. За этим делом она меня однажды и поймала, останавливаясь в коридоре около шкафа, и глубоко вздыхая с улыбкой, закатила глаза и сцепила руки за спиной. — Дин… — Дергаюсь и отвлекаюсь, понимая глаза на неё, — Вот ты… — улыбается, выдыхая, и, окинув взглядом всю комнату, снова смотрит на меня, как будто проверяла не смотрит ли кто.       Сейчас будет серьёзный разговор. Вдруг вспоминаю, что она преподаватель, и вообще-то мне надо её уважать, как божьего преемника, а не смотреть влюблёнными глазами при каждой возможности. Надо уже начать воспринимать её всерьёз. — Ты думаешь я не замечаю, мышонок?       Поднимаю брови. Я догадывалась, о чем пойдёт речь, но пусть она скажет это вслух. Потому что только тогда это обретёт смысл и вес, ведь до этого момента все на свете игра. — Не делай такое лицо, я знаю, что ты понимаешь, — да-да, она знала все, я это понимаю. Скрывать от неё что-либо бесполезно, потому что то, что кажется для меня загадкой — для Даши пустяк.        Она видит все на свете ровным и стройными, как график, и даже незначительные факты — это его весомая часть, которую невозможно не заметить, если ты понимаешь систему. В какой-то момент просто недосчитаешься данных, начнёшь искать и вот они — все складывается, как кружева, если понимать. А она понимала. Всё. На. Свете.  — Да-да, — Кивает, пытается быть серьёзной, но улыбка лезет вперёд серьезно сдвинутых бровей, когда я делаю изумлённый вид, как будто ничего не понимаю, и продолжаю пить кофе. — Дин, ну я же… Ну я же вижу все. Да, я забывчивая, да, опаздываю… Но я внимательная.       Смотрит на меня, как будто предостерегла. А я готова, улыбаюсь, потому что мне… Нечего скрывать. Я делаю это от души и сердца, как я могу стесняться того, что у меня внутри, я же не из корыстных целей этим занимаюсь. — Ты думаешь, я не вижу, как ты… — До этого такая уверенная сейчас вдруг оседает. Потому что ей это… Печально, но ей это в новинку, и, говорить такие слова кому-то полный бред. Если ты никогда этого не чувствовал, или по крайней мере очень долго, то при столкновении, будешь растерян, не зная, можно ли говорить такое другим. — Не вижу, как ты… Как ты… Как ты приносишь мои очки в комнату, крадясь, когда я забыла их и ушла спать. Как ты… Кипятишь чайник перед мои приходом, как ты… Докупаешь чая, а сама пьёшь кофе, как ты не пьёшь при мне энергетики, потому что видишь, что мне это не нравится, как ты моешь сразу же посуду, если я сижу на кухне, хотя любишь её оставить так… Как ты перестала слушать музыку на всю громкость, как ты стараешься лечь пораньше, хотя в первые дни могла сидеть до пяти утра? Я же… Ну я же не глупая, мышонок… — Я знаю, — киваю, сжимая бокал в руках.       Бахтина удивлена. Она немного вздрагивает, поджимая руки к себе, и смотрит перед собой, пытаясь вычислить этот пример, но… В этот раз я умница, переиграла её, вводя в заблуждение. Потерялась, моя девочка, испугалась как будто.       Я знаю, что она забывчивая, воздушная, лёгкая, что она как пёрышко, которое подаётся любому дуновению ветра, уносясь с потоками воздуха далеко-далеко, но она невероятная. Умнее миллиона людей на свете, её глаза обладают обманчивой красотой — думаешь, что они пустые, стеклянные, как у куклы, но все это ложь — они проникают сверкающими иголочками внутрь, впиваясь прямо в суть, пока не перелопатят её до основания. А происходило это в один миг — она роняла на что-то взгляд, и в одну секунду, быструю, как выстрел пистолета, получала всю информацию о предмете, он был изучен ей до основания, и был просто очередным уравнением, которое она щелкнула, как орешек. Вскрыла, как незамысловатое яйцо Фаберже.       Поджимает губы, чуть надувая мягкие щёки, носик кажется острее, возможно из-за глаз, которые смотрят в одну сторону с ним, и как будто в никуда. Малышка моя — плавно хлопает ресничками. — Ну я… Ты не обязана этого делать. — Киваю, делая глоток чая. Возможно, не отвечаю, потому что интересно, что она скажет. — Малыш, я же… Я гость, это я должна подобными вещами заниматься. — А вы не занимаетесь? — По-лисьи щурюсь, начиная улыбаться. Теперь пришёл её черёд стрелять вопросами из глаз. — Ну вы… Приносите домой шоколадки, молча подкладывала их в холодильник, пишете, когда задерживаетесь, чтобы я не волновалась, ночью ходите тихонько по квартире, придерживая двери, не пьёте чай рано утром, потому что чайник шумит. Не ругаетесь, если я не сплю до трех утра, а потом сплю до часа дня, я же слышу, как вы бормочете себе под нос. Помогаете мне с домашкой, будите меня, отправляете универ, когда я не успеваю помыть посуду, и моете сами… Вон вы из одной и той же кружки всегда пьёте, как будто вам только одну можно брать. Я ж вам её тогда дала, потому что она первая мне попалась, а не потому, что она теперь «ваша», — делаю кавычки пальцами.       Смотрит на меня исподлобья, щеки горят, как с мороза — два неестественно красных пятна цвета ярко-розового тюльпана чётко видны на полных щеках. Хоть она и делает вид, что их нет — понимает, что есть, что сейчас сидит передо мной на обувной полке, смотрит снизу вверх, поджав ноги под себя, и… И выглядит, как будто я поймала её за чем-то страшным, клянусь, мне кажется, если бы я заглянула к ней голой в ванну, она бы не так среагировала. Пошутила, выгнала, отчитала? Всё, что угодно из вышеперечисленного, но никогда бы не раскраснелась, так — как девочка, до ярко алых надувшихся щёк, которые кричат как сирена:       «Поймана.» — Вы почему это делаете?.. — Люблю тебя. Хочу, чтоб тебе было хорошо, — блаженной так улыбается, что я в очередной раз убеждаюсь — передо мной ангел во плоти, обычные люди так не умеют точно. — А я не могу такого для вас хотеть? — Ну… Можешь, конечно, кто ж тебе запретит… — улыбается, — Я не против, — Кивает. — Просто… За что? Ты же ведь очень хорошая, — перекладывает руки перед собой, сцепляя в замок, — Ты вообще как в моей жизни появилась, жить как-то приятнее стало. Сначала лекции все слушала, писала, потом это все началось… Я уже не помню, когда тебя не было, как будто всю жизнь знаю. — А вы? — что я? — вы плохая что ли? — улыбаюсь. — Ну хватит играть в «горячую картошку», а я — а вы, — смеётся, пытаясь прервать мой рассказ, но я вижу, что смех нервный, я задеваю какие-то внутренние едва уловимые структуры, легонько щекоча ей душу кончиками пальцев. Я добралась до самого сердца, которое начинает смеяться, когда я его касаюсь, хоть она этого и не признает, робкое солнце. — Это ведь неправильно. — Почему? — Так нельзя. — Почему? Неправильность — это отклонение от нормы. Погрешность, ошибка. Норма — это уважать, любить, помогать, заботиться… — с каждым моим словом она начинает все сильнее качать головой, то ли опровергая, то-ли подтверждая мои слова. У неё это как будто вызывало такое отрицание, что она не хочет на меня смотреть. Трясёт лицом, закрывая его руками, смеётся, скрывая лицо за волосами. — Для кого норма-то? Ты где таких видела?       Впервые говорит таким тоном. Не мягко и ласково, а по-серьёзному, рубя голосом прямо в суть. Ох, как она это умеет — понимает все и может рубануть этой правдой, как ножом, ведь факты сухи, безжалостны и беспристрастны, в отличии от неё… Она всегда заворачивала все в нежность, поэтому слушать то, с чем она сталкивается каждый день и преобразовывала во что-то тёплое и пушистое было тяжело. — М? — ждёт ответ, улыбка какая-то странная — не то циничная, не то безнадёжная, не то безумная. А глаза грустные.       Молчу. Что ей сказать, если она не верит в это. Верит в безнадёжных и бессмысленных людей, которые во всем теле не имеют столько света, сколько есть в её ноготке, но не верит в их доброту, что они могут… Любить её? — А почему я не могу быть такой? — Закрывает глаза, вздыхая. — Тяжело тебе будет, Мышонок. — Качает головой. — Таким людям в мире тяжело. — Откуда вы знаете?       Провокация. Потому что я подозреваю, что она такой человек. Да нет, она и есть такой человек, потому что мы как два дурачка, живём в одной квартире, друг другу какие-то мелочи дарим, потом стоим, лыбимся над сложенными на столе тетрадками, которые во время уборки мы друг другу иногда составляем. Я ведь просто заходила в её комнату, пока Бахтина на работе, чтобы… Подумать, что она тут правда спит и живёт, и найти на столе небольшой бардак — карандаши и ручки, линейки, стопки листов, файлы. В начале она старалась убирать, а потом начала забывать. Иной раз до ночи прорешивает задания, а потом ложится, забывая взять с собой на работу свой пенал. А у неё он был! У неё был маленький пенальчик с карандашами и ручками, со стёркой в виде цветочка, которую я ей подарила. Как было странно думать, что в её строгой чёрной сумке лежало такое чудо. На самом деле глупая история её появления — шли по магазину с ней после университета, обычно мы так не делали, потому что разные графики, да и показываться так было не в рамках наших рабочих отношений, но в тот раз меня отпустили с пары, и она ушла раньше, потому что студентов сняли с занятий и… Я увидела этот детский набор с узором с цветочками, и тайком купила его, пока она пробивала молоко и овощи, и шла домой, прыгая вокруг неё как ребёнок. — Ты какая довольная, пятёрку что ли получила? — идём по аллейке, она так красиво и элегантно прогуливается, шагая в своих сапожках на каблуке, а я иду вприпрыжку, придерживая за лямки портфель, куда мы сложили все продукты, и улыбаюсь так довольно, как будто на улице не темно, а светит солнце, грея мои довольные щёки.       Отрицательно мычу.       А потом вечером после ужина сую ей в руки, и она радуется! Сразу же открывает, начиная на них смотреть, а потом я прохожу мимо стола, за которым она работает, и вижу в её руке этот карандашик, Даша не смотрит на меня, не замечает, и использует… Не для меня, а потому что он ей нравится. — Дин, ну просто это правило. — Ну значит так и будем жить, не переучиваться же. — Пожимаю плечами, после чего она просто поднимает брови, не так, будто я её удивила, а так, будто я её поразила своей смышлёностью. — Допустим.