МатФак

С нашего последнего разговора почти ничего не изменилось, я всё так же ставила чайник, когда часы показывали пол шестого, я всё равно, видя на стиральной машинке в ванной пару очков, брала её двумя пальчиками, чувствуя, что на дужке ещё есть немного кожного тепла, и несла их в комнату, всё равно, не покупала энергетики, всё равно найдя под вечер шоколадку на верхней полке холодильника улыбалась, всё равно радовалась, когда придя в пустую квартиру после трёх пар находила на столе аккуратно сложенные тетрадки, просто теперь это было скрытно. Фраза «доброе утро» стала таким боем, потому что теперь мы обе понимали, что за ней кроется наша большая привязанность друг к другу, которую положено отрицать, и мы делали вид, что отрицали, хотя на самом деле давали себе полную свободу во всём и делали незнающий вид. Если бы нас спросили, мы бы в один голос хором начали всё отрицать, а потом переглянулись бы. «Мы всё знаем» Эта скрытность меня напрягала, потому что она делала вид очень хорошо — я боялась, что она и правда отдалилась, а мне так нравилось, даже не то, что она ко мне так относится, а то, что она разрешает мне так относиться к ней. Ах, моя Даша, она расцветала, когда утром на столе уже видела готовый чай — ещё без макияжа, она сияла белоснежной кожей с синячками под глазами и выцветшими коротенькими ресницами, вдруг улыбалась, и снежно-голубые глаза складывались в узкие щелочки, окружённые лучиками-морщинками. Она улыбалась всего секунду, но эта секунда делала весь мой день хорошим. И вот такие моменты давали мне веру, что всё хорошо, потому что во всём остальном она вела себя очень сдержанно — в университете она была и вовсе как другие преподаватели. Я была одной из немногих, кого она помнила всегда, и единственной, кого намеренно игнорировала. Это был не «игнор» в прямом понимании этого слова. Со стороны это заметить было почти невозможно, ведь она просто делала вид, что не помнит меня. Спрашивала как моя фамилия, какая мы группа, кто староста, а потом проскальзывала «Дина», когда она меня звала, и я успокаивалась. Я знала, что она намеренно не обращает на меня внимания, хоть в остальном улыбалась, как всегда, кивала в коридоре, иногда звала к себе, чтобы что-то сделать, ах, такая путаница, я терялась, но искренне повиновалась, потому что делать было больше нечего. Эта сказочная растерянность, которая была присуща её жизни, проникла и в мою, и меня это совершенно не смущало, потому что мне нравилось, что Бахтина все на свете раскрасила в свой особенный цвет. Это удивительно, но она начала относиться ко мне как ко взрослой, говорить серьёзно, шутить, все ещё с дикой любовью, но уже иногда пускала смысл, спрашивала моего совета, да даже в одежде — иногда заходила с детскими глазами и спрашивала: «Меня это платье не полнит?» Расчесывала свои густые волосы, шурша расческой, вдруг поворачивалась ко мне и долго-долго смотрела, пока я замирала в одном ботинке и со вторым на весу, потому что она что-то хотела спросить и молчала, а я не знала, чего она хочет и замирала, давая ей полную возможность сказать. — Как с волосами? — нормально. — Аккуратно? — киваю, шурша пуховиком. — А седых корней не видно? — да каких седых, — топаю ботинком по полу, надевая на пятку, и выпрямляюсь. — Вы их где нашли? — мне кажется, вот, — смотрит на саму себя в зеркало, растягивая ладонями пробор. Я щелкаю переключатель, включая хороший свет. — Нет ничего. — В отражении вижу, что она перевела взгляд на меня. — Да правда. Я отсюда вижу. Но самое приятное во всём этом — наши ужины. Потому что мы по очереди готовили их и звали друг друга. Когда готовила я — это была всегда игра: «кособокие суши», « треугольная пицца» или «самый луковый суп из всех луковых супов». Но она ни разу не возмутилась, только каждый раз качала головой, смеялась со странной формы нарезки, заглядывая в кастрюлю или, улыбаясь, просила вилку к роллам, которые разваливались просто лёжа на тарелке. Ни разу не фыркнула и не закатила глаза, ну может всего разок, когда я дала ей палочки и она, не донеся суши до рта, уронила их в бокал в водой, обрызгав себе всю кофту. Но ничего не сказала. Только молча взяла полотенце, заправив в воротник, продолжила есть, ковыряя несчастными палочками еду. Каждый раз неизменно говорила, что было очень вкусно, иногда старалась заглядывать, мягко намекая на что-то. — Дин, это в конце. — Пока мыла кружку. Или, — Лучше сразу воду поставь. Но никогда не мешала. А когда готовила сама… ох! Я любила сидеть в такие моменты на кухне — смотреть, как она орудует ножом, мягко стуча им по доске, или стоит, уперевшись левой рукой в бок и мешает что-то в кастрюле. Лицо всегда было такое спокойное и удволётворённое, губы расслаблены, глаза полуприкрыты, волосы убраны в хвостик. Ой, как он ей шёл, как она мило выглядела, когда вся её копна волос была подвязана вместе, потому что впереди выбивались несколько завивавшихся колечками от своей легкости прядей, мягко обрамляя её лицо. Иногда, подставив руку под ложку, давала попробовать, спрашивая что-нибудь. Я почти никогда не понимала, что она от меня хочет. Больше соли, меньше соли, с чесноком или без — я обожала всё это за процесс, потому что если я готовила ради веселья и факта наличия смешной ситуации и сытной еды, то она готовила с любовью и теплом, чтобы потом, когда она на работе, и я прилетела голодная, как табун коней, то, разогрев суп или рагу, я наелась досыта одной тарелкой, которую смаковала, как последнюю пищу на земле, а не кучей разводных пакетов. Вот и была её очередь готовить — сегодня суп. На плите уже кипела вода, была приоткрыта форточка, в которую проникал свежий воздух, горел масляно-жёлтый свет. Нож тихо стучал по разделочной доске, а я что-то рассказывала, пытаясь выучить. О математике мы почти не говорили, потому что её я знала как второй родной язык, но она вызывалась что-нибудь объяснить мне по физике, когда я начинала пыхтеть над тетрадками. — Я думаю… здесь нужно считать через импульс, но скорости нет… — Не отвечает. Обычно это знак того, что она хочет услышать мысль до конца. — Можем найти из… Энергии? — Какой? — спрашивает очень заботливо. Совсем не как преподаватель, хотя профессиональной статности у неё не отнять. Даже когда стоит ногами в носках на скрипучем полу выглядит, как у кафедры — плечи расслаблены и немного опущены, шея вытянута, ноги уверенно стоят на полу. Хоть под вечер она обычно и уставшая, особенно в последнюю неделю, когда каждый вечер я получала сообщение: «Задерживаюсь, Мышонок. Не жди меня, ужинай)» , я понимала, что она сейчас сидит у юристов, поставив сумку на колени и слушает, опустив глаза. А потом едет ко мне, поэтому я изо всех сил старалась её не расстраивать. — Е Ка? — Кинетическая это называется, — улыбается, ссыпая всё в воду. И, отряхнув руки и вытерев пальцы краем фартука, садится рядом, щурясь, и надевает очки. — Милочка, а вы не хотите всё в систему СИ перевести? — Поднимает на меня взгляд поверх очков, и, кладя тетрадку на стол, подпирает голову рукой, начиная потирать висок. — Хорошо, — собираюсь забрать тетрадку, но она кладёт поверх руку, останавливая меня, продолжая проверять задания, — А это что?.. Ну, Дина, двенадцать во второй степени это…? — сто сорок четыре. — А у тебя двадцать четыре. — Смеётся, отдавая мне тетрадку, и встаёт, снова подходя к плите, пока я хватаю тетрадь, начиная смотреть, а потом закрывать лицо руками, начиная его тереть. — Это ве-е-ечер… — Да я понимаю… — Согласно кивает и, открывает ящик с приборами, звякнув металлом. О, я знаю этот момент и уже готовлюсь, подставляя своё довольное лицо, потому что обычно она, блеснув ложкой, окунает её в суп и, с задумчивой улыбкой, несёт её ко мне, подставляя снизу руку, чтобы не капнуть на пол, и дует, складывая губы в трубочку. Раздаётся короткий вскрик, и ложка летит на пол. Я машинально вскакиваю и, взяв её за запястье, тяну в раковине, включая холодную воду. На коже под струёй воды видно ярко алое пятно — ожог от горячего супа, который она щедро мне зачерпнула, а потом не удержав, уронила прямо на ладонь. — Сильно больно? — Понимаю на неё глаза и вижу. Что она сжала зубы — больно, — Сейчас принесу пантенол, у меня вроде… Мягко отпускаю руку уходя в спальню, и возвращаюсь с ним и с бинтами. Сев за стол, сгребаю тетрадки на другой конец стола, бросаю всё, что принесла рядом с нами, и сначала брызгаю лекарством, потом аккуратно бинтую, потому что уже начали появляться волдыри, бедняжка. Не забываю дуть. Не смотрю на неё, но слышу вздохи сквозь сжатые зубы. Хочу делать всё как можно нежнее, но понимаю, что это невозможно — раздражённая кожа реагирует на каждое касание, и она слегка дёргает рукой, больше рефлекторно, потому что в остальном держится умницей — не вырывает, ждёт, хоть пальцы и дрожат. — Вот… — завязываю аккуратный бантик, и отпускаю руку. — Нормально? — Кивает. — Хорошо… Ну… Видимо смена караула, — встаю. Она уже развязала у себя за спиной ленты фартука, и я помогаю ей снять его с головы, потому что теперь одна рука была не рабочая и бессильно лежана на колях. Выправляю хвостик из-под фартука, нежно опуская ей на плечо волосы, пока она покорно наклоняет голову, даваясь в руки с улыбкой, и надеваю на себя, подвязывая ленты на талии. — Что дальше? — Чуть-чуть осталось, вон там… да-да… а я пока… займусь… твоей физикой, — говорит отрывисто, потому что уже глазами в тетрадке. Я начинаю что-то мелко нарезать, слыша, как она начинает шуршать бумагой. У меня за спиной моё чудо, сидит, как будто мы уже сто лет подружки. Моя девочка. — так должно быть? — Поворачиваюсь через несколько минут на неё, тыкая пальцем в кипящий бульон, и застаю её такой уставшей: голова лежит на руке, глаза прикрыты, а вторая рука кончиками пальцев листает тетрадку. — Может пойдёте приляжете? — Нет, всё хорошо, — встаёт, расправляя край юбки и заглядывая под открытую мной крышку. Кивает. — Ещё минут двадцать и готово. А, Дин… — поворачиваюсь, с половником в руках, вопросительно глядя на неё. — Сделаешь мне чая? — Киваю. — Без молока только, с лимоном? — Снова киваю, щёлкая чайником. Вскоре вся суета на кухне кончилась, газ выключили, кастрюля на поставке, накрыта полотенцем, и перед Бахтиной стоит достойный бокал чая, от которого вверх поднимались тонкие ниточки пара, растворявшиеся в воздухе. Двумя пальчиками бросаю в него лимон, и он с громким бульком ныряет на дно. — Спасибо, — забирает его здоровой рукой, прикладывая к губам. — Нет-нет, я не буду. — Вопросительно на неё смотрю, — Не проголодалась… так, я тебе тут поправила, дорешай, я только подчеркнула ошибки и подписала там всякое… Я уже начинала есть суп, и кивала, запоминая то, что она говорит. — Даже не попробуете? — Поднимает глаза, ставя бокал перед собой. Такой большой и тяжёлый, что ей надо упираться локтем в стол, чтобы его поднять. Ещё и горячий. Сглатывает чай и, склонив голову набок, вздыхает. — Ну давай. — Протягиваю ей свою ложку, и Даша, открыв рот, съедает её. — М-м-м, — кивает, — чувствуется рука профессионала. — Это ваша. — Эта? — улыбается, показывая мне перебинтованную конечность. В тягучем воздухе замирает тихий смех, растворяясь в жёлточном свете.