МатФак

      Болела она очаровательно. Когда ты видишь болеющего преподавателя в университете, то свято веришь, что всё, на что способны эти люди в болезни — это сопли, ну или в самом худшем случае кашель и больное горло, но всё было совсем не так. На работу я её убедила не ходить хотя бы пару дней — все эти пару дней она спала как в последний раз. Я уходила, она всё ещё спала, только выглядывала, попрощаться и пожелать хорошего дня, в иной раз и вовсе не выходила, и тогда я напоследок (всё-таки я оставляла её одну) заходила и, притрагиваясь руками ко лбу, проверяла насколько она горячая. Пару дней держалась температура тридцать восемь, и я, осознавая это и глядя на неё, чувствовала себя ужасно — есть Бахтина не хотела, только для приличия присоединялась ко мне, пока я уминала за обе щеки что-нибудь жареное или варёное, она только возила ложкой в супе, как виноватый ребёнок, стараясь хотя-бы поддержать беседу. — Если не хотите, не мучайтесь. Я же не заставляю, — я закатываю глаза, видя, что ей не особо хочется. Но ровно двадцать минут назад я пришла к ней, зовя есть, поэтому она чувствовала обязанность съесть это.       Обычно Даша не отвечала. Только начинала есть, и запивать всё чаем, который я теперь готовила постоянно. Иногда она просила сама, но большей частью я просто вспоминала это и, бросая всё, шла на кухню. Делала вид, как будто готовлю себе, а заодно и ей, но всё плавало на поверхности — я понимала это, поэтому в какой-то момент и конспирацию прекратила, прямо ей заявляя с порога: — Я сделала вам чай.       Если Бахтина не спала, то скорее всего что-нибудь читала, и в моменты, когда я выростала в дверях, она только устало закатывала глаза, опуская книжку на грудь или на колени, и смотрела на меня с глазами полными умиления и вопроса «Зачем?». — Дин, прекрати ходить ко мне. Ты заболеешь, — Всякий раз говорила она, когда я, ни на что не обращая внимания проходила, отдавая ей чай в руки и забирая предыдущий бокал. — Даже если так… — Пожимаю плечами, выходя и закрывая за собой дверь.       В первую ночь я очень волновалась на самом деле, потому что после того, как мы поужинали, она сказала (наконец-то сама, и мне не пришлось догадываться!), что чувствует себя не очень, и попросилась спать. Конечно, я её отпустила, и пошла делать свои дела, но ближе к ночи, когда с домашкой было покончено, было принято решение зайти — проверить её. Так делали мои родители, и я злилась, зачем они это делают, а потом поняла зачем.       Я проникла в помещение, как мышка, стараясь идти на цыпочках. Она спала, как ребёнок, с розовыми и горячими щеками, на которых спутались её тёмные волосы в не аккуратные завитки. Уже несколько часов как, в течение всего того времени, что я писала реферат, она пребывала в сладких объятиях жаркой и уютной тёмной комнаты, в которой я подкрутила батареи достаточно, чтобы ей было не обязательно закрываться в пушистое одеяло. Мне оставалось только проверить температуру. Я, как обычно, приложила руку ко лбу, и пока пыталась понять, что горячее, что холоднее, сконцентрировала слух на тихом и тяжёлом дыхании через забитый порозовевший нос. — Дин, — гнусаво и хрипуче, чуть прочистив горло, прозвучало в тишине, я чуть не отдёрнула руку, но удержала, только опустила на неё глаза: спит, говорит с закрытыми глазами, закутавшись в одеяло. — Иди, пожалуйста, спать. Заражу тебя. — И пусть, — мягко убираю пальчики и, отодвинув волосы, касаюсь губами её лба.       Нежно, тепло, как целуют котят в их сладкие носики, так и я буквально только что нежно поцеловала её, чтобы ей снились хорошие сны. Это был знак признания того, что мне не страшно заболеть, что я не брезгую, что мне намного важнее её хорошее состояние, чем моё, и я лучше буду всю ночь стеречь её сон, чем уйду, не проверив, что всё хорошо. Мне было так важно это показать почему-то именно сегодня, в момент, когда она особенно перед миром уязвима — мне не жалко, наоборот, у меня было столько энергии — за двоих, за десятерых! И я всё готова была отдать ей, но ей не нужна сейчас энегия, ей нужен отдых — пусть спит, зная, что я люблю её. — Спокойной ночи, Мышонок. — Спокойной ночи… Сероглазка. — ты чего какая? — сидим на кухне, пока я копаюсь в ноутбуке, пыхтя, как паровоз от злости. — Ничего. — Дин. — Протягивает руку, отрывая её от стакана, касается меня горячими от него кончиками пальцев и мягко трёт, поддерживая. — Ну правда ничего. — А я всё знаю. — Щурится. — Да знаю я, что вы всё знаете… — Чешу за ухом, откидываясь на стуле. Она не могла не заметить, что что-то не так, конечно, причину прочитать у меня из головы она не могла, хотя, кто знает, но по крайней мере не видеть, что меня что-то терзает, не могла. — Позвали на день рождения. — и ты не хочешь идти? — Смотрит на меня, щурясь, у неё в голове что-то быстро, как на компьютере вычисляется, и мгновенно выходит ответ, — хочешь?       Я всё ещё никак не реагирую. Что мне ей сказать? Я впервые за последнее время в страшных неладах с собой, потому что две принципиально важные части моей жизни не могу поделить одеяло между собой. — Хочешь. — заключает она, глядя, как я сижу, подсунув ноги под себя, и грызя кончики пальцев, чтобы не выглядеть очень жалко перед ней. Не расстроить её своей тупой дилеммой. — И в чем проблема? Иди. — молчу. Всё ещё молчу. Очень тупо, пряча свой взгляд где-то на полу, на потолке, только бы не смотреть ей в глаза, но, как только мы пересекаемся взглядами, и я вижу её понятливые и заинтересованные глаза, понимаю, что всё пропало, она Уже все поняла. — Ты не хочешь меня оставлять что ли? Да не бойся, не вынесу я ложки-вилки. Да и далеко особо-то не уйду в таком состоянии, — смеётся. И меня смешит. А мне не смешно, я так-то думаю. — Да хотите, заберите вы эти ложки, что мне с них… — Думаю, прикидываю, решаюсь, — Я вас одну не хочу оставлять. Всё-таки болеете… — до ужасного неловко, поэтому вжимаю голову в плечи и изо всех сил пытаюсь понять, что же сейчас будет. — Некрасиво.       А она заливается краской, умилительно вытягивает лицо и отводит взгляд. Ну как всегда, ничего другого от неё ожидать и не стоило. — Не умру тут без тебя, иди. — Склоняет голову набок, согласно кивая. Смотрю на неё щенячьим взглядом, который спрашивает изо всех сил: «точно?», — иди повеселись, ты месяц вообще не выходила из дома считай, каждый вечер мы тут с тобой вместе. — «то-о-чно?», робко улыбаюсь. — Если уж мне и станет плохо, я позвоню. Прямо сразу. Честно. — Честно? — Согласно кивает, отпивая чая, все ещё глядя поверх кружки на меня.

***

      Я проверяла телефон миллион раз до тех пор, пока не напилась так, что только имя-то её и помнила. Её имя и свое обещание веселиться. Но всем сердцем хотела вернуться домой, как будто меня там очень ждут. Возвращаясь домой под утро, я понимала, что скорее всего разбужу, но пьяной головой мне казалось, что прийти надо обязательно.       «Волноваться же она будет, где я… да и я её бросила одну, вдруг она расстроилась? Нет, я только приду и проверю, чтобы, всё было хорошо. Тихонько зайду, закрою дверь… разденусь в лифте. Зайду, посмотрю. Трогать не буду, поди пахну как… как помойка»       Аккуратно ставлю ботинки в уголке, когда в полумраке раздаётся тихий, нежный и немного усталый голос. — Пришла? … — Закатываю глаза и оборачиваюсь через плечо.       Вижу тапочки, край халата, и неуверенно стоящие ноги. Встала. Разбудила. Или она ждала? Ничего не говорю, чтобы не потопить себя ещё больше и, кивнув, встаю, держась за тумбочку, но… — Дина, — чувствую руки, взявшие меня за локти, — Разве можно так пить? — Смёется, помогая мне встать.        Чувствую её руки. Такие нежные, тёплые, держит меня по-матерински мягко и тепло, как ребёнка, несмотря на то, что я веду себя сейчас, как животное. Недостойное, мерзкое маргинальное животное, которому должно быть стыдно даже смотреть на Дарью Константиновну, не то что идти с ней под руки, чувствуя, как она покачивается под моим весом, класть тяжёлую пьяную голову на плечо, понимать, что она придерживает рукой твою глупую голову, чтобы она не скатилась набок.       Укладывает меня на кровать, приоткрывая окошко, пока я лежа пытаюсь скинуть с себя свитер. Чувствую руки, которые вместо меня тащат его вверх, мягко приглаживая волосы, когда я от него избавилась. — Ложись спать, — взгляд впервый раз за вечер концентрируется на её лице, но по-пьяному плохо — картинка то съезжает, то пульсирует, то как будто крутится, но Даша со всех сторон хорошая, ждёт, что же я скажу, улыбается задумчиво, и не отводит глаз, мягко убирая за ухо прядку, пока я молча лежу и смотрю на неё, как пол мира на Джоконду — завороженно открыв рты.       Интересно, что она думает? Думает, что я ничего не вспомню, поэтому можно тут сидеть и быть такой незаконно красивой? Не стесняться ничего, смотреть в ответ. Ведь последнее время она всегда отводит взгляд, робеет при мне, я это вижу, просто не верю. Ведь раньше все было так просто — Любовицкая и Бахтина, Студентка и преподаватель, а теперь мы кто? Теперь я пьяная, а пьяные все, как дети, безобидны в своих словах, вот она и не боится меня сейчас, потому что я для неё как ребёнок, беспомощная, и она любит меня, не боясь, что я обману или предам. И она делает это без зазрения совести, потому что ей самой хочется. Она просто отрицает это, не верит сама себе, хоть и знает, как оно на самом деле. Бред. Моя бедная девочка.       Она сидит надо мной, сложив руки на коленях, пока я рядом с ними лежу головой на подушке, глядя на неё снизу вверх, как беспомощный, но по уши влюблённый ребёнок. Она такая… красивая. Ночь.        Её глаза сверкают, как звёзды, в их ледяной голубизне отражается ночной свет зимней улицы, волосы мягко касаются своими шёлковыми завитками розовых щёк, а ненакрашенное и даже неумытое лицо, уставшее, сонное, но… с улыбкой, смотрит на меня так, как будто не видит совсем никаких преград — будто я могу сейчас… сказать ей всё, что угодно. Признаться в чём угодно. Обнять, поцеловать, заставить лечь рядом, и она как будто совсем не будет против, только согласно понимающе кивнёт, и так нежно, по-Бахтински, обнимет в ответ, поцелует в лобик или в макушку, оставаясь рядом навечно. — Спа-ать. — Мягко поглаживает она меня по волосам ладонью, заглядывая в растерянные пьяные глаза. — Я не хочу-у… — А я хочу. — Спокойно отвечает, откладывая свитер, который складывала в аккуратный квадрат. Зачем? Его все равно завтра стирать. Даша… — Давай-давай. — Подталкивает голосом меня ко сну. — А вы не спали? …Меня ждали? — щурюсь, пытаясь различить её лицо. Всё-таки… чему-то я у неё научилась, потому что, как бы она не хотела скрыть этот ответ — у неё всё на лице было написано. То ли я её уже так хорошо знаю, то ли она от меня просто ничего скрыть не может или не хочет, или… наверно это всё-таки что-то значит. — Какая вы хорошая… добрая. — Дина, — закатывает глаза, меняя положение ног, чтобы было удобнее сидеть и так получается, что сидит теперь прямо надо мной. — Давайте я вам скажу кое-что… — ну скажи. — Терпеливо и понятливо кивает, приготовившись слушать. Такая добрая, ужасно добрая. Как сам бог. Хотя нет, лучше. Он ведь допустил то, чтобы её обидели, а она не обиделась в ответ… она лучше. — Только вы наклонитесь, это секрет. — Смотрит на меня умилённо. — Ну не смейтесь надо мной, я не могу встать, вы меня уже уложили.       С улыбкой опускается, придерживая волосы, выпавшие из-за ушей руками, и я резко подаюсь вперёд, обхватывая её за шею руками. Вот оно… наши объятья. Мне так хотелось это сделать, ужасно хотелось!       Не получая ничего в ответ, просто вжаться носом ей в волосы, в шею, почувствовать запах и тепло человека, уткнуться носом так, чтобы утонуть в ней, чтобы так крепко держать её руками, чтобы чувствовать по-настоящему. И я делала это — вжималась кончиками пальцев ей в спину, зарывалась лицом в волосы, я была до того влюблена в это всё — в неё, в каждый волосок, в каждый сантиметр кожи, в неё всю настолько, что готова была её съесть, чтобы спрятать у тебя в сердце, под ребрами, там у меня тепло и столько места — уместился целый мир… а Бахтина, наверно, всё-таки не влезла бы… она бескрайняя. Бесконечная. Удивительная. Неземная. Сказочная. — Дина, — смеётся. — Я воняю, да? — Не отпускаю, бурча это куда-то ей в волосы и чувствую, как она пропускает руки снизу, тоже обнимая меня за спину, садится поудобнее, подтягивая меня к себе, помогая пересесть, потому что, очевидно, сама удобно сесть я не могла. — Да нет, — пожимает плечами и врёт. Ей просто всё равно, а ведь на самом деле я воняю сигаретами и водкой, просто она меня любит? Даже так? — Тебе не плохо? — отрицательно качаю головой. — я так могу пролежать всю-ю ночь… — смотрю на потолок, а потом на её лицо, которое нависает прямо надо мной, щекоча кончиками волос мне щеки, я смеюсь, потому что это так хорошо — её руки держат мою голову у себя на коленях, а я держу её за плечи, играясь пьяными пальцами в кончиками волос, и её это смешит, то, что я как глупый котёнок у неё на руках. — Я тут полежу, если можно. — Хорошо, Мышонок. Лежи. — Гладит меня по волосам, как мама, как будто любит меня настолько что ей не лень путаться пальцами в моих волосах, расчесывая их своими аккуратным пальчиками накручивать на них, а потом нежно приглаживать, почесывая ноготками горячую и пульсурующую от алкоголя кожу. — А вы не устали держать? — Твою голову? — умиляется, — нет. — хорошо… А знаете… — кивает так серьёзно, никто так с пьяными не говорит, а она да — сосредоточилась, наклоняясь, чтобы лучше слышать. — А я Вас люблю. Но вы знаете. Вы всё на свете знаете, — с обидой в голосе говорю я, не переставая смотреть на неё и играть с волосами. Кивает с улыбкой. Конечно, я её не удивила. — Знаю, малыш. — И что с этим делать? — А разве что-то нужно делать? — Ну ведь я же вас люблю! Не как преподавателя, не как сожителя, а вас люблю. Как человека, как сероглазку, как Дашу. Вы же Даша. Вот я вас и люблю.       Она замерла, улыбка на лице остаётся больше автоматически. — завтра об этом поговорим, хорошо, солнышко?       Киваю, переползая на подушку. — Идите спать, вы болеете. — Ладно, — встаёт с усмешкой, и, поправив одеяло, быстро целует меня в макушку перед уходом.        И я засыпаю. И снятся мне хорошие сны.